- Делает честь вашей терпимости, маркиз, - сказал, улыбаясь, Потемкин вошедшему де Муши, указывая ему на кожаные, в золоте, обложки ансиклопедистов, - делает честь вам держать просветителей в своей библиотеке, если она у вас открыта для юношества вашего католического новициата. Ведь это все равно, что на пороховом погребе затеять выстроить дом. Полагаю, что в рассуждении юношества вам даже католическими доктринами подобных философов не перекрыть…
- Чтение Вольтера, Руссо и прочих вольнодумцев внесено в нашу учебную программу, - сказал скромно маркиз, - но будьте уверены, ваша светлость, мы с достаточной ловкостью опровергаем все их идеи, опасные для целостности веры и послушной нам мысли наших питомцев.
- Ой ли? - усмехнулся Потемкин. - Чай, среди дураков могут и умники подвернуться!
- А умников соблазнить всегда можно властью.
Посмеялись, как понимающие друг друга без слов. И де Муши без дальних околичностей стал убеждать Потемкина склонить Екатерину на утверждение в России главы иезуитского ордена.
- Наш генерал есть ведь не что иное, как персонификация принципа авторитетности и власти избранных людей, почитаемой и вами как единственно возможной. Генерал ордена иезуитов - это само наличие единовластия и порядка.
- Любопытствую, чтобы вы мне доказали, какое собственно мне может быть дело до вашего черного генерала.
- Есть дело, и большое, - не смутился де Муши. - В ту минуту, когда ваша светлость откажется ускорить победу и торжество нашего ордена, вы этим самым положите свою силу на чашу весов врагов всякого порядка и умной власти немногих.
Сейчас противуполагаются в мире две силы: власть правителей законных, то есть миропомазанных, как еще веруют своим детским сознанием народы, и другая сила - власть его самого, еще не вышедшего из пеленок народа. Не будем беспечны, ваша светлость, - в голосе де Муши послышалась угроза, - сейчас из Франции, всему миру в пример и поучение, уже подымается эта слепая, темная сила. - Понизив из вежливости голос, де Муши коварно добавил: - Не правда ли, ваша светлость не так давно имели случай убедиться во всех ужасах крестьянского бунта и в стране собственной?
Язвительность де Муши не задела Потемкина. Отдаваясь собственным мыслям, он задумчиво и печально сказал:
- Да, ничего не поделаешь, в жизни только две формы существования: либо властвовать, либо подчиняться. И как только властитель поколеблется в своем праве на власть, его песенка спета.
Потемкин прошелся по библиотеке, заложив руки за спину, тяжелым шагом напирая на штучный мудреный паркет, выбирая, куда именно ставить ногу.
- Я предпочитаю, как и вы, де Муши, не подчиняться дуракам, а ими командовать. Но я делаю это не за всякую цену… а вы за всякую.
Теперь де Муши пропустил мимо ушей неприятный намек на отсутствие брезгливости в практике ордена и, возвращаясь к главной своей теме, сказал:
- Надо быть последовательным, ваша светлость. Если признать власть избранных над прочими, то надлежит этим избранным для собственного усиления соединиться. Если сегодня в вашей стране у нашего ордена появляются враги, поверьте, назавтра они уже не только наши, но и ваши враги.
- Короче, де Муши, - внимательно остановился Потемкин, - назовите этих врагов, ваших и наших.
- Извольте. В первую голову московские масоны, и впереди всех Николай Иванович Новиков.
Потемкин добродушно засмеялся:
- Эх, куда вы хватили! Новиков - святой жизни человек, уж таковым его матушка родила. С ним вместе в университете учились, и хотя оба только тогда и делали, что не отрывали носа от книг, за леность исключены были. Да и масоны, полагать можно, сплошные божьи коровки!
- Ошибаетесь, ваша светлость, - твердо и холодно сказал де Муши. - Конечная цель даже их самой отвлеченной ветви весьма дерзкая. Даровать народам "совершеннейшее правление" - вот основной пункт политической программы, который таится под выставленной ими безобидной моралью "исправления нравов". Вопрос же о совершеннейшем правлении неизбежно связан с вопросом о личности не кого иного, как государя. Именно государь, - подчеркнул голосом де Муши, - должен, по их мнению, давать образец поведения своим подданным. - Де Муши подошел совсем близко к Потемкину и, как будто он обнаружил и поймал государственного преступника, торжествующе сказал: - В одном издании Новикова так и говорится: "Примером, более чем словом, должно правительствовать". А его издание "Жизнеописания Конфуция", ваша светлость, изволили с вниманием читать? - И де Муши процитировал наизусть тираду, как видно, давно приготовившись к сегодняшнему разговору: "…правительствующая особа, если будет сама справедлива и расположена ко всяким добродетелям, то тем самым подданных своих может без всяких увещаний добровольно ко всякой добродетели примером своим привлечь". Под сей особой, легко угадать, подразумевается не кто иной, как цесаревич Павел. Уверяю вас, ваша светлость, именно это имя представляет всякий, читая приведенный мною абзац. Но послушайте, каковы намеки в последующих страницах, хотя речь и ведется хитро, якобы все о том же Конфуции: "…восхвалим государя, который отженет от себя ласкателей и удаляться станет от венерических забав".
- Болтовня, - бросил лениво Потемкин и стал перелистывать только что им прочитанный томик Руссо, заложенный драгоценной, шитой жемчугами закладкой.
Но де Муши не сдавал позиций:
- Если приведенные мною цитаты, по вашему мнению, болтовня, - извольте услышать недавние факты: обожаемый глава ваших московских мартинистов, в честь коего они и приняли свое наименование, Клод де Сен-Мартен, отказался посетить Россию, пока в ней царствует… я принужден произнести точные его слова, не правда ли? - извиняющимся тоном давая понять всю дерзость Сен-Мартена, сказал де Муши и придворным полупоклоном склонился в сторону Потемкина.
- Требуются не только точные слова, но и заверка этих слов до-ку-мен-тально, - деловито ответил Потемкин.
- Документ будет вам представлен, а слова таковы: "…пока в России царствует превосходящая беззаконием Мессалину…"
- Довольно, - остановил вельможным жестом Потемкин, - не приедет ваш Сен-Мартен, мы и не чихнем!
Он опустил руку с зажатым в ней томиком Руссо и строго спросил:
- Вы уверены, маркиз де Муши, что упоминаемые вами инсинуации находятся именно в книжках Новикова?
- Завтра же оные книги доставлены будут вашей светлости… - обязательно поклонился маркиз.
Потемкин внимательно на него посмотрел:
- К чему, однако, сие хитроумное предисловие, попрошу вас изъясниться наконец прямо? Что имеете вы персонально против Новикова? Сомнений нет, что сей скорпион вас чем-то ужалил!
- Он пишет историю нашего ордена, книга почти вся готова.
Де Муши совсем близко подошел к Потемкину и настойчиво, со всей твердостью сказал:
- Ваша светлость, издание Новикова "История иезуитов" не должно увидеть света, не должно иметь распространения.
- У книги своя судьба, - уклончиво ответил Потемкин. И, пытливо взглянув на маркиза, добавил: - Что же, книга, по вашему мнению, клеветническая?
- Если иные, пусть исторически верные, факты подаются не рукою друга, она уже клевета! Нередко в истории нашего ордена жестокость, которая казалась профанам недопустимой, на самом деле бывала вынужденной самим временем и, скажу прямо, полезной.
Потемкин захохотал громко, от души. С восхищением вымолвил:
- Ну и ловкачи! Даже инквизицию норовят подать потомству с апробацией. Вот попробовал бы я вас, маркиз де Муши, поджарить слегка на костре, - сомневаюсь, чтобы вы нашли в этом деле большой вкус.
Потемкин протянул де Муши томик Жан-Жака, развернув его на странице, заложенной жемчужной закладкой:
- Прочтите. Этот пример самого Руссо потрясает меня больше всех видов человеческой слабости и низости воли.
Потемкин опять широко шагал в другом конце библиотеки по французскому розовато-зеленому ковру из утла в угол, пока де Муши читал примечание к одной из страниц "Исповеди", где Руссо писал, что своих пятерых детей он отдал одного за другим в воспитательный дом, чтобы их никогда больше не видеть.
Потемкин остановился перед изящным, утопающим в валансьенах де Муши.
- Человек этот, - он указал на портрет Жан-Жака, где художник благодаря странной большой шапке изобразил его похожим на пожилую женщину, - этот гений чувства сделал переворот на весь мир в деле воспитания всех людей, а вот своих собственных детей, от законной жены, без всяких смягчающих это дело обстоятельств, не вследствие нищеты или принуждения, закинул, как щенят, в воспитательный дом, просто так, для личного удобства. Без детей, пишет он, ему свободней. И плакать жене не позволял. Больше того: как тут можете прочитать ниже, графиня X вздумала ему удружить, разыскала нумерки, под коими сии обездоленные дети были сданы. Руссо пишет, что он был крайне недоволен непрошеной находкой. Старушенция-то порадовать думала: пора, дескать, Жан-Жак, ваших деток обратно, а он, как видите, погнал ее к чертовой бабушке.
Де Муши внимательно прочел, пожал плечами:
- Непонятно, ваша светлость, на что намекаете вы сим примером…
- А на то, - сердито сказал Потемкин, - что ежели так обстоят на белом свете дела, что у наилучшего из людей слово с делом расходится, то правителям, которые не суть моралисты, совсем нечего себе счет добродетели предъявлять. - Он остановился, помолчал. И вдруг, тряхнув кудрями парика, резко вымолвил: - Что же касается Новикова, распорядитесь, любезный де Муши, чтобы сюда доставили возможно скорей "Конфуциево учение" и прочие вами отмеченные книги…
- Все эти книги уже имеются здесь в библиотеке, в секретном ее отделении.
- В секретном, - улыбнулся Потемкин, - так что уж этих вашему новициату читать не даете?
- Выработаем опровержение и дадим, - ответно улыбнулся маркиз.
Екатерина ехала в Могилев по-семейному. При ней был новый фаворит Ланской, отличный от всех прочих особо деликатным сложением чувств, пристрастием к искусствам, главное же - настолько неподдельной, безрасчетной привязанностью к ее особе, что серьезно заболевал при всяком облачке, угрожавшем его отставкой от персоны матушки.
Кончилось тем, что сама Екатерина не заметила, как привязалась особой, материнской любовью к Ланскому.
Был сейчас при ней умнейший Безбородко, умевший так удобно оборачиваться, что из каждого положения выходил сух из воды.
До Екатерины дошли слухи, что Безбородко тратит огромные суммы на актрису Анну Навию, предается чрезмерным дебоширствам и кутежам. Екатерина приказала Анну Навию отправить восвояси, а Безбородку принялась было строжайше распекать, но сей хитрец украинским своим говором смиренно сказал:
- Не одним дебоширством я занимался. Я трохи вашего императорского величества славу подытоживал. О, что за пышная картина! Без малого полтысячи великих и добрых дел натворили.
И, скрывая под умеренной фамильярностью то ли тонкость насмешки, то ли действительную преданность, умный Безбородко поднес матушке на атласной негнущейся бумаге статистическую таблицу славных дел ее царствования:
За девятнадцать лет понастроено губерний по новому образцу 144
Конвенций и трактатов заключено 30
Побед одержано 78
Замечательных указов, законодательных и учредительных, издано 88
Указов для облегчения народа 123
Все эти разнообразнейшие деяния для рельефа славы императрицы Безбородко свалил в одну цифру простым сложением: итого - 463.
Как ни груба и неуклюжа была лесть, Екатерина имела слабость принимать ее с благоволением. Качество это хорошо понимали все дипломаты. Иосиф Австрийский уже на второй день свидания с императрицею в Могилеве писал своему премьеру Кауницу:
"Я понял, что имею дело с женщиной, которой дело только до себя самой, а до России ей столько же дела, как и мне. И прежде всего ей надо льстить".
Екатерина задумала союз с Иосифом, чтобы обеспечить себе со стороны Австрии помощь в захвате Крыма и в турецких делах. У Иосифа тоже был расчет: в случае победы над турками изрядно за их счет попользоваться. Екатерина была уверена, что союз с Австрией откроет ей ворота Константинополя, и ей стало казаться, что император Иосиф является обладателем "орлиного взора". Совсем недавно мать Иосифа, Мария-Тереза, которая своим правоверным католическим сердцем содрогалась перед вольтерьянством Екатерины и ее "домом распутия", сломила свое отвращение и написала ей смиренное письмо. Она просила ее быть посредницей в вопросе о так называемом "баварском наследстве". Иосиф после смерти электора Максимилиана якобы в защиту германской конституции хотел захватить баварские земли. Пруссия протестовала.
Лед между Россией и Австрией был сломан. Путешествие Иосифа в Могилев под именем графа Фалькенштейна предпринято было для закрепления отношений.
В разгаре весны среди цветущих фруктовых деревьев Екатерина въехала в Полоцк и тотчас отправилась в православную церковь, верная своему положению русской императрицы, почитающей веру своего народа. Потемкин же отправился в униатский собор.
Иезуиты приветствовали императрицу в своих орденских одеждах, повсюду запрещенных папой и только Екатериной умно разрешенных в России.
- Эти славные плуты-иезуиты помогут мне приручить и держать в респекте моих подданных, - любила Екатерина говорить.
И иезуиты помогали.
Сейчас они стояли в два ряда, провожая императрицу до трона. Когда она села, Черневич произнес речь, приготовленную по-латыни:
- Августейшей императрице России, победительнице турок, умиротворительнице царств, распространительнице общественного счастья, всемилостивейшей охранительнице общества Иисусова!
Вечером была невиданная в городе иллюминация с пятью пирамидами вышиной со здание коллегиума. Разноцветные шкалики составляли изречения, которые горожане читали с бесцеремонным хихиканьем:
"Славная добродетелями!"
Имена фаворитов облетали толпу, передаваясь из уст в уста.
За примером недалеко было ходить: тут же рядом, в Шклове, поражала воображение соседних губерний сказочная роскошь бывшего недолго в "случае" серба Зорича, к которому в сопровождении Потемкина и последнего сегодняшнего баловня фортуны Ланского на несколько дней собиралась в гости императрица со всей свитой.
Потемкин, озабоченный своими мыслями, ехал мимо славославящих Екатерину транспарантов, равнодушно читая: "Знаменитая победами", "Страх врагам", "Опора друзей", "Любовь подданных". Потемкин думал, будет ли ему на руку принять участие в интриге иезуитов, хлопотавших по-прежнему настойчиво о разрешении им Екатериной учредить звание генерала ордена, упраздненное папой.
Против этого был нынешний глава иезуитов в Белоруссии Станислав Сестренцевич.
Этот человек был Потемкину неприятен, потому что он посещал Гатчину и был обласкан цесаревичем Павлом. Когда же ему сказали, что светлейший недоволен этой близостью, он преднамеренно ответил:
"Почитая себя человеком свободным, имею право по своему вкусу выбирать себе друзей и врагов".
Сестренцевич был дворянин, крещеный и выросший в кальвинизме, потом прусский гусар и капитан в литовском войске. В этом чине он бросил военную службу, принял католичество, прослушал богословские курсы в варшавском капитуле и принял сан. Присоединив Белоруссию, Екатерина поручила ему управление вновь основанной епархией.
Екатерина находила в Сестренцевиче "резонабельные сентименты", чего в русских попах не встречалось. Они были либо пьяны, либо ругатели, как неприятной памяти "враль" Арсений Мациевич.
Ловкач Сестренцевич даже как будто не прислуживался, он просто угадывал искусно, на лету, мысли Екатерины. Он прославлял в проповеди как "чудесное доказательство божьего промысла над угодным ему правителем" спасение от покушения на жизнь ничтожного короля Станислава Понятовского.
"Большую силу забирают эти иезуиты…" - сердито думал Потемкин, принимая к сведению все, что донес ему де Муши про Новикова. На проверке обвинения в инсинуациях на Екатерину оказались истиной, но ему было непонятно и бессознательно обидно, что пришлые, иноверные и неприятные люди подводят под удар русского человека.
Но вот пред его воображением встало тонкое длинное лицо Сестренцевича, умные глаза с хитринкой, его манеры и обхождение придворного человека, когда он сам ему лично, при встрече, подтвердил свои слова, боясь, что по всеобщей трусости перед Потемкиным они не будут переданы во всем своем значении:
- Ваша светлость, не правда ли, мы должны симпатизировать друг другу, имея одинаковый вкус обладать самостоятельностью суждений?
"Ну его к черту!" - отмахнулся от ядовитого Сестренцевича Потемкин и тут же капризно решил влиять на Екатерину, чтобы она разрешила своим "плутам" иметь черного генерала.
А римский папа пусть выкусит…
К Радищеву как-то пришел с докладом Середович, который давно стал в доме членом семьи и любимым дядькой мальчиков.
- Человек к вам, Александр Николаевич, от архитектора Воронихина письмо принес.
Середович подал письмо и остался стоять, как бы имея еще что сказать.
Архитектор Воронихин предлагал Радищеву сегодня встретиться в мастерской Фальконета, где, знал он, Радищев часто последнее время бывал, задавшись целью описать прекрасный памятник Петру.
"Есть поручение из Москвы, которое передать желательно персонально", - кончил записку Воронихин.
"Уж конечно, поручение от московских масонов, - решил, улыбнувшись, Радищев. - Всё еще успокоиться не могут, вербуют к себе".
- Скажи посланному, чтобы передал Андрею Никифоровичу, что я обязательно сегодня приду смотреть памятник. - И, видя, что Середович не уходит, Радищев спросил: - Тебе чего-то надобно от меня?
- Так точно, Александр Николаевич, - сказал Середович с любезностью, которую умел на себя напускать еще с заграничных времен, обученный приятному обхождению Минной. - Ежели вы до монумента идти собираетесь, то покорнейшая просьба прихватить меня с собой! Давно мне охота царя Петра на жеребце поглядеть. Весь город того жеребца хвалит. А еще охота мне, Александр Николаевич, - Середович подошел ближе и конфиденциально понизил голос, - самого архитектора Андрея Никифоровича Воронихина увидать. Наш ведь он, крепостной, а какую науку превзошел! И к тому же вот-вот за границу уедет. Чай, не гордый он какой, иностранному языку меня обучить сможет.
Радищев расхохотался:
- Ну, на это дело едва ли у Андрея Никифоровича найдется досуг.
Середович распустил язык и рассказал Радищеву то, что слышал от строгановских людей про знаменитого уже архитектора. Будто вышивальщица графская, та, что к самому императору австрийскому с рукодельем была послана в Вену, из ревности к Воронихину, который на нее глядеть не хотел, имея любовь с самой молодой графинюшкой, его кузиной с левой стороны, эту молоденькую единственную дочку графа Строганова извела из ревности ядом.
- Чего люди не наболтают! - остановил Радищев, сам давно слышавший про эту историю. - Самое для тебя главное, Середович, если ты в самом деле с Алексисом за границу решил, это то, что Воронихин - человек очень положительный, и если с вами обоими какая беда приключится, он всегда сможет выручить.