- Ну что же, матушка, - ухмыльнулся он, - уверилась ты сама, что сей де Муши есть ловитель в мутной воде, на манер выбывшего из нашей столицы Калиостро?
- Спросила его, как ты научил, Гришенька, но кто тебя утвердил в мнении, что куафером у Елагина был точно он?
- Де Муши опознан двумя из сопутствующей вам свиты. Очную ставку можно будет сделать на допросе у Степана Ивановича, к нему не без остроумия сей загадочный куафер-маркиз себя самого только что отправил. Для вас я приберег более забавную встречу, если только соизволите укрыться в тот самый тайник, из коего я исхожу. Слышно изрядно, и чихать нет охоты, ибо к приезду вашему, матушка, все драпировки были нещадно от пыли колочены.
Екатерина засмеялась.
- Что же, к маскараду, тобой затеянному, весьма подходящи сии разоблачения на старинный манер! Но ужели иллюминатство столь коварно угнездилось у нас? И чему верить? Ведь этот самый де Муши, настаивая на изъятии книги Новикова об истории ордена иезуитов, прозрачно давал мне понять, что сей давний мой состязатель и пересмешник является со всеми присными тоже не чем иным, как клевретом иллюминатским! Самим тут концов не сыскать, придется прибавить работы Степану Ивановичу.
- Чем более прибавить, матушка, тем он будет счастливее, ибо он любитель великий кнутобойничать.
Потемкин удобно усадил Екатерину на козетке, скрытой тяжелой малиновой драпировкой, столь искусно повешенной, что она оказывалась необходимой для оттенения огромного, во весь рост, ее же портрета в виде Минервы, раздающей награды музам.
Потемкин хлопнул слегка в ладоши. Из-под земли вырос его казачок Филиппка.
- Стремглав беги к старшему повару, и чтоб тот привел сюда - кого, знает сам.
Филиппка исчез, а Потемкин, зайдя за драпировку, сказал, вынимая из кармана крохотные пасьянсные карты:
- Погадай пока, матушка, будет ли мне поворот сердечной фортуны. Прогнала меня снова Варвара…
- Ах, Гришенька, - усмехнулась Екатерина, - уж в пятом десятке, чай, ходишь… Когда на тебя угомон будет?
- Как на тебя, и на меня до смертного часу угомона не будет! - обнимая Екатерину, сказал Потемкин. - Мы два сапога - пара… То-то мы друг друга, на зависть самого Гименея, так хорошо разумеем, что взаимно глядеть по сторонам не возбраняем, по скольку душеньке угодно, потому что одного мы с тобой корня, два равных дубка. При такой уверенности возможно ль нам друг друга к мечтанию минутному ревновать?
- Положим, мой друг, ты от ревности не свободен. Чуть кто новый к моим альковным дверям…
Потемкин, нахмурясь, перебил:
- Капризы альковных дверей есть легкомыслие нашего века, коего мы оба с вами родимые дети, и капризы сии мной уважены. Но коль скоро подъемлет кто руку к вашей короне, матушка, и тщится хотя крупицу вашего самодержавия умалить, тому я действительно даю по рукам!
- Гришенька!..
Они еще раз обнялись. Потемкин провел Екатерину за драпировку, и она погрузилась в пасьянс.
Слегка постучав и получив разрешение войти, появился старший повар с Середовичем. Одет Середович был в запасную поварскую пару, но как был станом поуже и ростом пониже, то, кроме обвисающих складок, казалось, и тела на нем нет.
Екатерина, глянув в узкий просвет, поразилась, узнав в отмытом и выбритом Середовиче недавно испугавшего ее сумасшедшего истопника. Она смешала выходивший было пасьянс и, опершись обеими руками на карты, чуть приподнялась, готовая скрыться в маленькую потайную дверцу в стене. Она успокоилась, когда Потемкин превесело обратился к повару:
- Нечего сказать, принарядил камергера! Штаны с него падают…
- Не танцевать ему в них, - объяснил старший повар.
- Ступай к себе, - махнул рукой Потемкин, - он один тут останется.
- Ваша светлость, - запинаясь после очевидной выпивки, сказал Середович, - покажите мне его, окаянного, пока я в себе смелость имею…
- Налился? Чего же ты смотрел? - крикнул Потемкин уходящему старику повару.
- Больно хвалился он, ваша светлость, что во хмелю - ровно сокол. А не то, говорит, я его оробею.
- Ну ладно, проваливай…
Часы пробили девять. Постучали. Потемкин сам открыл дверь де Муши.
Не снимая маски, он сделал несколько шагов и остановился, недоумевая. Потемкин, взяв за плечи Середовича, держал его перед собою, как щит. Он сказал по-французски с крайней любезностью:
- Прошу вас, любезный маркиз, снимите вашу маску. Мне удобней вести с вами разговор, видя выражение вашего изящного лица. Вы сами к тому же меня обучили, что игра лица, походка, жесты и прочие невольные выражения тайных мыслей были главным базисом для психологических заключений учителей древней пифагорейской школы.
Де Муши снял маску, присел на предложенное кресло и, смеясь, сказал:
- Надеюсь, что и в дальнейшем ваша светлость захотите быть последователем мудрейшего из учений, которое двух умных людей всегда делает союзниками.
Потемкин отпустил Середовича и молча его подтолкнул.
Середович выступил столь же важно, как некогда в Лейпциге, когда, наряженный в доспехи бюргермейстера Романуса, он должен был поразить воображение русских студентов.
- Знаешь ты этого человека? - указывая на маркиза, сказал Потемкин. - Где и когда ты его видал?
Я видал их в немецком городе Лейпциге, - испуганно пробормотал Середович, - они были парикмахером и букли налаживали русским барчатам - Мишеньке Ушакову, Радищеву и прочим, что сданы были немцам в ученье.
Чувствуя себя под защитой светлейшего, Середович вдруг озлился, шагнул к де Муши и, выдыхая на него сивушные пары, выпалил:
- А ну-ка, припомни Базилия, Морис!
Это сумасшедший, ваша светлость… И почему вы мне с ним делаете очную ставку? - обиженно вымолвил де Муши и залился краской гнева. - Прикажите его убрать.
Потемкин, не моргнув, продолжал допрос Середовича:
- Еще под каким именем и званием помнишь ты этого человека?
- А еще парикмахером хаживали они к барину Елагину. А меня, ровно пса, держал он на привязи и кликал, как суку, Базилью. И доносить мне ему было приказано, куда ни посылал с пакетами. Вина пить давал мне паскудного, а чтоб водки… ни-ни. В светлое воскресенье не дал! - с проснувшейся обидой закончил Середович.
- Я не знаю этого сумасшедшего, - сказал холодно де Муши. - Прошу вашу светлость избавить меня от него.
- Я не только смею себе позволить, я за священный долг почитаю, - поднял голос Потемкин, - рассеивать в глазах моей повелительницы и царицы всякий дурман, который темные людишки пытаются напустить. Вы, сударь, как недавний гишпанский якобы полковник Калиостро, являетесь для самодержавной власти подозрительны. А посему разговор будете вы иметь с вами же самими в подобных сумнительных случаях рекомендуемым кнутобойцем Шешковским.
- Вы не имеете права! - воскликнул де Муши. - Вы ответите перед Францией! Наконец, я требую аудиенции у императрицы!
- Едва ли с тем, чтобы убедить ее в чистоте ваших намерений, не правда ли? - сказала, выходя из-за портьеры, Екатерина. - Вы только что сделали мне инсинуацию на некоего куафера-масона из ложи Елагина. Выходит, тот куафер - вы сами. Зная про это, я только сделала вам проверку.
Середович повалился на колени, накрыв голову руками, и остался так лежать, как пораженный молнией. А де Муши, вполне владея собой, вымолвил:
- Если бы ваше величество когда-либо заинтересовались моими полномочиями по делам нашего ордена, я бы давно имел честь вам сделать подробный доклад о том, что именно заставляло меня, как калифа Гарун аль-Рашида, подчас изменять мой внешний вид. Во всяком случае, будьте уверены, ваше величество, мое поведение не содержит чего-либо враждебного государству вашему, которое нас, повсюду изгнанных, благосклонно приютило, а ваше величество осыпали милостями.
Екатерина сказала резко, не смягчаясь лестью маркиза:
- Как объясните вы только что бывший у нас с вами разговор, где вы самого себя определили иллюминатом и нашли полезным отправить для допроса к Шешковскому?
- Постараюсь, ваше величество, - улыбнулся де Муши и, с плавным жестом повернувшись в сторону Потемкина, иронически продолжил: - Его светлость с вами дольше знакомы и стоит к вам ближе, чем я. Быть может, он лучше меня объяснит эту нашу непостижимую жажду сохранить свою мужскую независимость, порою даже утайкою истины. На днях, если припомните, ваше величество, на ваш вопрос, хотел бы его светлость быть герцогом курляндским или новым господарем нового государства Дакийского, его светлость ответил, что он слишком для власти ленив. Между тем, смею вас уверить, всю ночь перед тем его светлость вместе со мною обсуждал, покуривая отличный турецкий кальян, как было бы ему к лицу стать ханом крымским! - Де Муши весело и дерзко глянул в гневное и смущенное лицо Потемкина. - Ваша светлость, неужели вы станете отрицать, что во всех подробностях прикидывали своеобразные взаимоотношения, которые должны будут у вас возникнуть с ее величеством и с империей, от которой вам в конце концов придется отложиться?
Екатерина молча смотрела на Потемкина. Ей слишком давно и усердно его враги нашептывали о том, что он метит забрать под себя южные земли и Крым, и она поняла, что маркиз сказал правду.
Потемкин с надменной улыбкой выдавил сквозь зубы:
- Был спьяну и такой разговор. Предлагаю вашему величеству делать выводы.
Екатерина коварно помедлила, карая светлейшего за нескромную болтовню, однако, решительно уничтожая предвкушаемый триумф де Муши, сказала с гордым достоинством:
- Выводы мной давно сделаны: светлейший князь Потемкин - бесспорный и лучший защитник империи. Он вне подозрений, он может позволить себе шутить, как ему будет угодно.
Повернувшись в сторону де Муши, Екатерина сказала:
- Король польский, с которым вы имели честь приехать, уже отбыл. К вашим услугам могут быть тоже предоставлены все способы передвижения.
Де Муши откланялся и вышел.
Середович во все время разговора продолжал стоять на коленях. Потемкин вдруг его заметил и крикнул:
- Не спать тебе тут!
- Как уснуть, ваша светлость, коли само солнце взошло! - сказал лукавый Середович, подымаясь с колен и вновь земно кланяясь Екатерине. - Прости меня, дурака, ваше величество!
- Простите его, матушка, - попросил и Потемкин, - да прикажите вернуться восвояси. Он в дядьках состоит при мальчиках дворянина Радищева. На побывку к себе на родину было съездил, да вот и наглупил.
- Как ты попал ко мне на галеру? И зачем? - спросила Екатерина.
- Вот те крест, матушка, только затем, чтобы светлые очи твои поглядеть, - кланялся Середович. - А как зашиб маленько, впал, значит, в кураж. Отличиться пред тобой захотелось, такое особливое вымолвить, чтобы ты запомнила.
- Молчи лучше! - прикрикнул Потемкин. - Дурак он совсем, ваше величество, уж отпустите его.
- Иди, иди! - слегка взмахнула табакеркой Екатерина, и Середович, все кланяясь, попятился к двери. А там, давай бог ноги, к старшему повару. Схватил свой узелок - и прямехонько на почтовый двор, чтобы при каком ни на есть седоке скорей вон отсюда.
- Я думаю, - сказала Потемкину Екатерина, - все эти маркизовы маскарады - его персональные иезуитские дела. Опасности для империи от него я не вижу. А вам, Гришенька, мой совет: шутить шутки можно, только выбирать надлежит с кем.
И Потемкин понял, что самолюбие матушки было весьма задето предательством де Муши и когда-нибудь эту его неуместную болтовню она ему припомнит.
Екатерина так торопилась на свидание с Иосифом, что, не дождавшись его приезда, сама отправилась ему навстречу.
В степи никакого на парадный случай приготовленного жилища не было, даже Потемкин всех капризов императрицы предвидеть не смог. Очень сердитый, он придумал устроить остановку в обыкновенной казацкой хате, какая попалась ему на пути. Если не удалась торжественность, надо было сыграть на деревенской идиллии. Он затеял игру: принц Нассау-Зиген, граф Браницкий и сам он, светлейший, превратились добровольно в поваров и, приспособив себе фартуки, засучив рукава, изготовили из дорожных припасов обед на самих себя и двух августейших особ. Екатерина решила, что это должно почитаться весьма оригинальной и веселой забавой. Ей подыгрывали все придворные…
Однако злословный Иосиф написал домой, что только остроумие принца де Линя и любезность Сегюра сглаживают ему весь ужас и все неудобства путешествия, которое поистине есть адово мученье. Когда императора привезли к галерам на Днепре, поднялась суматоха. По громоздкости галерам было трудно приставать к берегу. Нужно было массу народа и багажа отправить сухим путем. Кареты и повозки ломались, багаж лежал в степи, погода же, как нарочно, стояла холодная. В Кайданах, записали очевидцы, где ради шествия императрицы выстроен был новый роскошный дворец, провели вечер в зимней одежде перед затопленным камином.
Екатерина привезла наконец императора к тому месту, где была назначена закладка нового города, в ее честь окрещенного - Екатеринослав. На берегу Днепра соорудили походную церковь, отслужили молебен, приступили к закладке собора, насчет которого Потемкин отдал бахвальный приказ архитектору:
- Пусти-ка, братец, на аршинчик длиннее, чем собор Петра в Риме!
А император Иосиф, иронически ухмыльнувшись, шепнул своим приближенным:
- Я полагаю, что императрица положила первый камень сего грандиозного здания, а я камень второй и… последний.
Иосиф оказался пророком: хотя фундамент собора обошелся государству около миллиона, но постройка дальше этого первого великолепия закладки, по случаю вспыхнувшей войны с турками, не пошла.
Шествие Екатерины по наместничеству Потемкина протекало чем далее, тем блистательней.
В Херсоне, куда она въехала уже вместе с императором австрийским, народ отпряг коней ее экипажа и на себе повез ее в город, где на банкете Потемкин торжественно заверил, что сей юный Херсон, возмужав, превратится во второй Амстердам. Чтобы завязать торговые сношения с империей, приехал посланник неаполитанский, из Константинополя - интернунций императора и русский уполномоченный Турции Булгаков.
Все было торжественно, все великолепно. Безбородко в своем имении вблизи города дал грандиозный бал.
Тем дерзновеннее показалось внезапное, как гром в безоблачном небе, появление в устье Днепра турецкой эскадры. Она возникла как грозное предупреждение, безмолвная, упорная, преграждая дальнейший триумфальный путь. К великому конфузу Екатерины, пришлось отказаться от уже объявленного иностранным гостям путешествия в Кинбурн.
По дороге в Бахчисарай изобретательность Потемкина несколько рассеяла неприятность от нарушенного праздника шествия.
Тысяча вооруженных всадников на богато убранных конях стремительно окружила императорский кортеж. Это была подобранная Потемкиным парадная стража из татар. Они были столь дико воинственны, что принц де Линь не преминул сострить:
- Сей татарский почет весьма страшен! Что сказала бы Европа, если бы вдруг эти вчерашние свободные, сейчас верноподданные, насильно отвели в гавань императора и царицу и, увезя их в Константинополь, не моргнув, подарили бы султану?!
- И главное - таковой поступок даже нельзя было бы назвать преступлением, - подхватил другой, не менее ядовитый француз, - он был бы только отплатой за вероломство этих двух государей, которые похитили их страну.
Екатерина торжествовала, что Потемкин столь смело и наглядно устроил перед иностранцами сей маскарад, который выказывал расположение Крыма к его захватившей империи.
Но татарский парад проведен был с предварительным и строгим отбором. Посему самых именитых татар Екатерина пригласила обедать и одарила их вновь напечатанным изданием Алькорана. В кругу придворных она острила, смеясь:
- Сей Алькоран не для распространения магометанства, но токмо для приманки моих свежеприобретенных магометан на уду.
Храповицкий в своих записках очень осторожно отметил, что император австрийский, посланники Англии и Франции и сам фаворит Мамонов "сих упований на верность татарскую не разделяют".
Сменялись еще и еще города, щеголяли одно перед другим пиршества среди великолепия природы юга…
Наконец роскошно обедали на балконе, задрапированном громадной театральной завесой. Во время обеда завесу раздвинули, и севастопольская гавань предстала в своем великолепии, с военными кораблями, с множеством мелких судов. Палили из пушек. Екатерина подымала бокал за здоровье Иосифа. Австрийский император давал клятву, что севастопольский порт - наипрекраснейший в целом мире.
И не рассерди Потемкин иронического Иосифа, быть может, он еще бы надолго утаил свои истинные впечатления от всего им увиденного.
Но светлейшему, как это с ним часто бывало, вдруг сумасбродно захотелось показать императору своих, как утверждал он, "нигде не виданных, сказочных коз". Потемкин для этого каприза соорудил чрезвычайную поездку высоко в горы по мерзейшим дорогам, и все только для того, чтобы вывести напоказ своим августейшим гостям грязных длинношерстных, давно всем известных ангорок.
Этот нелепый по дерзости, невыгодный для него поступок был Потемкину как глоток свежего воздуха в духоте. Его речь засверкала таким остроумием и любезностью, что Екатерина еще раз простила сего капризного баловня и в отличном расположении духа, уже поздней ночью водворилась на ночевку в Бахчисарай.
Но император Иосиф был чрезвычайно зол на Потемкина. Его растрясло до расстройства желудка, на него напала бессонница. Проклиная день и час, когда его понесло в эту варварскую страну с непроходимыми дорогами и сумасбродством фаворитов, он стал писать письма, не предназначенные для перлюстрации, своему министру Кауницу и фельдмаршалу Ласи.
Он писал о крупных промахах, сделанных Потемкиным в управлении краем:
"Он умеет лучше начинать, чем кончать. Во всем сделанном больше эффекта, чем внутренней цены. Впрочем, так как здесь никаким образом не щадят ни денег, ни людей, все может казаться нетрудным. Владелец рабов приказывает - рабы исполняют. За работу им вовсе не платят или платят мало. Их кормят плохо. Они не жалуются. И я знаю, что в продолжение этих трех лет в этих вновь приобретенных губерниях вследствие утомления и вредного климата болотистых мест умерло пятьдесят тысяч человек.
В Екатеринославе мы видели город, который никогда не будет обитаем. Место выбрано для него безводное. Херсон окружен опасною болотистою атмосферою. Крым лишился двух третей своего населения… После отъезда императрицы все чудеса исчезнут. Настоящая администрация, требующая постоянства, не согласуется с характером Потемкина".
В конце концов Иосиф аттестовал все путешествие в южный край таким словом: "галлюцинация".