В ту пору, когда Алену исполнилось двенадцать, наследнику Шампани было двадцать два. По праву его называли цветом юношества: все в нем - рыцарская стать, щедрость и благородство нрава, отвага и пыл - выдавало натуру, воистину достойную своей высокой крови. Анри был высок, светловолос, с несколько грубоватым, но красивым лицом - оно напоминало скульптурные изображения рыцарей, особенно когда он спал. Когда же бодрствовал, лицо его было слишком живым, смена выражений освещала его изнутри - он принадлежал к тому типу людей, который по смерти становится неузнаваем. В отличие от отца, Анри не носил бороды, и вьющиеся его волосы блестели по плечам, отпущенные по новой моде. Брови ему от природы достались очень черные, очень широкие и необычайно подвижные: они то удивленно изгибались, то сдвигались в гневе, то морщились в попытке что-нибудь сложное понять… Ум его никто не назвал бы тонким или острым, бывало, Анри требовалось немало усилий, чтобы понять вещи, которые тот же Ален схватывал на лету; но врожденное благородство и широта души не давало графскому сыну отвергнуть как ненадобные те знания, что были ему недоступны. Он уважал книги, чтил клириков, ценил песни и поэзию, хотя по собственному признанию ничего не понимал в стихах. Короче говоря, Анри был настоящий франкский рыцарь, горячий и великодушный; сам для себя он вычислил необходимые христианскому сеньору принципы и сам же ревностно их исполнял. Это были некие простые правила, которые столь же легко формулировались, сколь трудно исполнялись; например, "рыцарская честь - это доблесть" или "щедрость - первая из добродетелей". С этой самой щедростью получались иногда и смешные истории. Анри всегда богато подавал милостыню, очень вдохновленный одним из немногих памятных ему отрывков из Писания: "Я был странником - и вы приютили Меня…" Тако же нравилась ему песенка о святом Мартине, услышав которую впервые, порывистый юноша даже прослезился. Впоследствии он часто просил Алена ему ее спеть, как всегда честно признаваясь: "Ты же знаешь, я ничего не смыслю в этих стихах… А эта - нравится, ну просто за душу берет!"
И Ален покладисто пел, стараясь не сбиваться из-за нескладного подпевания своего юного господина:
"Рано проснулся, рано встал
Добрый святой Мартин.
Сел на коня и поскакал
Добрый святой Мартин.
Вдруг видит добрый святой Мартин -
Старик, борода по грудь,
Сидит у дороги и говорит:
"Подай мне хоть что-нибудь".
Снял с себя старый дырявый плащ
Добрый святой Мартин.
"Возьми, мне больше нечего дать,
Только вот плащ один,
Прости, что мне больше нечего дать -
Вот только плащ один…"
И молвил нищий седой старик:
"Ты отдал мне все, что мог.
Но я не старик, святой Мартин,
Но я Господь твой и Бог.
Но я не старик, о святой Мартин,
Я Иисус, твой Бог…"
Так вот, вдохновленный подобными песнями - а святой Мартин еще и рыцарем был! - Анри нередко раздавал все, что имел, возвращаясь, например, с охоты или из поездки в город, или на турнир. Ему часто случалось занимать деньги даже у собственных оруженосцев и слуг, а потом прижимистому старику Тибо приходилось за сына расплачиваться; так что однажды бережливый граф, доведенный до крайности, заключил с Анри договор - каждый месяц он выдавал ему определенную сумму на милостыни, а сверх того юный благотворитель мог тратиться только в счет будущих отцовских подношений. Из-за этого бедняга Анри, горя желанием как-то подать много денег аббату Клервоскому на освобождение Палестины, в порыве благочестия заложил Везелескому иудею свой новенький доспех. И ворчащему, страшно недовольному графу Тибо пришлось выкупать сыновнее достояние, так как кольчуга была и впрямь очень хороша и делалась на заказ. Тогда граф, помнится, с месяц не разговаривал со своим расточителем-сыном. Но потом, конечно, простил. Тем более что Анри собирался отстаивать честь рода графов Шампанских, последовав священному зову и отправившись в…
Да, конечно, именно туда. Анри вернулся ярким весенним днем из Везеле такой воодушевленный, что от него, казалось, во все стороны брызжет свет. Его рассказы о том, как страдают христиане Эдессы, как пламенно говорил великий аббат Бернар ("воистину, он святой человек, клянусь Гробом Господним!"), как сам Король повергся, рыдая, к ногам аббата и молил дать ему крест - его рассказы наполнили весь графский замок. Анри в те дни ходил как во сне; по его словам, на том соборе все плакали навзрыд, слушая пламенные речи святого человека, и все до единого графы и герцоги, бывшие там, вокруг зеленого холма, как один дали клятву идти в Святую Землю. Анри заказал себе одежду крестоносца - белую, с алыми крестами на груди и плечах, и ходил в ней все время, может, даже спал в ней. Замок наполнился светом и громом великих имен - Готфрид, Бодуэн, Танкред словно бы незримо присутствовали рядом с юным графом; он просил у труворов крестовых песен, даже заявился в замковую библиотеку (маленькое, пыльное помещеньице, где на цепях, как дикие звери, томилось штук десять книг, навещаемых изредка капелланом) и потребовал у Алена забрать все писания о Священном Походе outre mer, притащить их к нему в опочивальню и прочитать их вслух от первой до последней. Сообщение Алена, что даже на одну из книг этого вечера маловато, возрадовало мессира Анри немеряно, и он заявил: "Ну что же, будем читать всю ночь!"
В те дни Ален испытывал к Анри такую острую и сильную любовь, что по ночам даже не мог от нее заснуть. В добавление к своему немалому пылу он принял пыл молодого графа, и отзвуки великих судеб бились в его ушах, как голос далекого моря. И вот в одно прекрасное утро, промаявшись ночь без сна, он твердо понял, что либо поедет в Святую Землю со своим господином, либо попросту умрет от тоски.
Отношения этих двоих людей, старшего и младшего, сеньора и вассала, сына графа и сына камеристки, с самого начала складывались очень странно. Сперва Анри вроде бы не понравился маленький… бастард, не бастард - которого отец столь очевидно приближал к себе. Его вообще всегда возмущал отцовский подход к делам любовным; сам обладая пылким и целомудренным сердцем, он попросту не мог понять, как можно так поступать и не только не стыдиться этого, но считать многочисленные любовные похождения чуть ли не предметом своей гордости. Кроме того, ему было обидно за мать. Из сыновнего почтения он своими мыслями на эту тему с отцом не делился, но скрытое неприятие никогда не покидало его сердца, и потому Ален поначалу вызвал у Анри легкую неприязнь. Однако этот благородный юноша не мог долго питать предубеждений к человеку, ничем лично ему не досадившему; и потому вскоре, присмотревшись к сыну Адель, он стал испытывать к нему чувство едва ли не дружеское. Насколько слово "дружба" может быть применимо к отношениям людей столь разного положения. Кроме того, несмотря на щедрость и широту натуры, Анри был достаточно горделив и осознавал высоту своей крови слишком явственно, чтобы позволить простолюдину приблизиться к себе более чем на определенное расстояние. Как бы то ни было, Ален ему нравился - за песни, за легкий характер, за тот же самый огонь, еще преувеличенный юностью, который горел и в самом Анри.
Яркое это горение Анри увидел и в то утро, когда Ален пал перед ним на колени на пороге его опочивальни и, с пылающими щеками и бешено колотящимся сердцем, попросил взять его с собою Outre Mer.
Глава 2. "Крест на груди…"
"Крест на груди, о мой паладин,
Крепче любых оков.
Будешь потерян, о мой господин,
Средь сарацинских песков.""Крест на груди, о моя госпожа,
Станет защитою мне.
Имя твое, о моя госпожа,
Вспомню в чужой стороне.""Место ли памяти, мой паладин,
Там, где сбирается рать?
Слабой ли даме, о мой господин,
Сердце твое удержать?""Памяти место, моя госпожа,
Там, где любовь жива.
Так и на камне, моя госпожа,
Может расти трава.""Ярче Марии, о мой паладин,
Нет в небесах звезды.
Новой любовью, о мой господин,
Будешь исполнен ты.""Этой любви, о моя госпожа,
Верен я был всегда.
И над Святою Землею, и здесь
Девы горит звезда.""Ярок закат, о мой паладин,
Ярок как кровь закат.
Если уйдешь ты, о мой господин,
Ты не вернешься назад.""Ярок закат, о моя госпожа,
Сердце мое горит.
Если я сгину, моя госпожа,
Бог тебя защитит"."Горько вино твое, мой паладин,
Но я приму его.
Оба мы верой да не посрамим
Господа своего.""О госпожа моя, что сказать
Грешник в силах сейчас?
Бойся теперь, нечестивая рать,
Вижу - Господь за нас!"
1.
- … Ничего себе, - сказал мессир Анри.
Он стоял на пороге спальни, еще сонный, с отпечатавшимися на щеке складками подушки, недоуменно взирая на коленопреклоненного мальчика у своих ног.
- Вот это да. Вот тебе и "с добрым утром".
- Мессир… - опустив глаза, прошептал Ален, изо всех сил сдерживая огонь своего сердца. Казалось, он может вырваться в любую минуту - из глаз, изо рта - и сжечь все вокруг.
- А ты уверен, что… ты там очень нужен? - осторожно спросил юный граф, сверху вниз глядя на склоненную черно-блестящую макушку - не без приязни. - Конечно, если ты появишься… все враги прямо разбегутся. Послышится клич - "Вон идет Ален Талье с войском", стоны сарацинок, повальные самоубийства… Сам Нуреддин примчится в слезах просить у нас пощады…
Ален отчаянно помотал головой. Он приложил все усилия, чтобы не перебить господина, но этих усилий что-то было маловато. Слова все-таки прорвались и излились на свет мощным потоком, и Анри, удивленный подобным напором, приподнял одну густую бровь.
- Нет, мессир… Простите, мессир, я не обольщаюсь насчет себя, просто мне очень-очень-очень надо в Святую Землю, увидеть или умереть… Я буду слугой, конюхом, поваром, кем вы прикажете, мессир, я буду делать все, идти пешком, всегда молчать, чистить сапоги всей вашей свите, чистить эти… походные котлы, чистить все, что вы прикажете…Только позвольте мне пойти с вами, ради Бога, а если я свалюсь по пути или сделаю что-нибудь не так, то зарубите меня в тот же миг, мессир, зато я буду лежать в Святой Земле, так же, как гроб Господа нашего…
- Стоп, стоп, - наконец умудрился Анри вставить словечко в поток Аленского красноречия. - Не так быстро, парень… Как гроб Господа - это, конечно, хорошо, только ведь тебе всего двенадцать лет, а?..
- Тринадцать, мессир. Исполнилось три месяца назад.
- Ну и что ж мне с тобой делать, паломник? - воззвал Анри в пустоту. С одной стороны, мальчик ему явственно нравился, кроме того, был очень понятен; а с другой… - Во-первых, встань с колен. Выпрямись, и поговорим начистоту. Ты парень умный, этого не отнять, да только в Святой Земле мы не книжки читать собираемся!
- Да, мессир. Я знаю, мессир.
- Да что ты знаешь-то? С чем соглашаешься? Дослушал бы сперва! Вот еще забота на мою голову!..
- Знаю, что не книжки читать, мессир. То есть собираемся мы, то есть вы, в Святой Земле. И не забота, мессир. Я не буду на вашу голову, мессир, пожалуйста… - вконец запутавшись, Ален замолчал, красный, как мак. Он не знал, что еще сказать, что сделать, чтобы его приняли всерьез.
- Вот что, - внезапно на что-то решившись, сказал Анри - и засмеялся от облегчения. - Слушай меня: вот как мы сделаем. Если ты так рвешься в бой, то докажи, на что способен; исполни одно мое поручение, и если успеешь за месяц или сколько у нас там осталось до выступления войска - значит, поедешь со мною. А не успеешь - сам виноват, выходит, такая твоя судьба.
- Да, мессир. Что за поручение, мессир? Я сделаю все возможное.
- Не бойся, - расхохотался Анри, увидев лицо мальчика - одновременно испуганное ("ох, кажется, я куда-то влип") и решительное. - Я тебя не пошлю за короной Византии, и даже частицы Истинного Креста не потребую. Ну, разве что голову кого-нибудь из своих врагов… Как, ты не против? - и он рассмеялся еще громче, так что даже Ален нерешительно улыбнулся. - Ну да ладно, - посерьезнев, продолжил золотоволосый рыцарь, - если по правде, то мне нужна некая вещь. Тогда, в прошлом году, в Везеле… отец Бернар раздавал кресты. Первому, конечно, королю, потом всяким баронам, кто ближе стоял, а потом все подряд накинулись, так что у него даже крестов не хватило… Таких вот, матерчатых, которые на одежду нашивают. Ему даже свою одежду пришлось разорвать, я всем рассказывал. Так он и раздирал рясу на полосы, прямо руками, а рыцари у него их просто-таки из-под пальцев выхватывали, толчея была - страшная. Короче, мне не досталось креста. Понимаешь, к чему я клоню?..
Ален кивнул. Светлые глаза его блестели.
- Ну да, именно. Крест у меня, конечно, есть, вот этот, нашим капелланом освященный, - но хотелось бы его принять от святого человека. Вот и привези мне крест от отца Бернара; мы выступаем из Меца на Пятидесятницу, значит, у тебя еще больше месяца.
- Да, монсеньор, - тихо от радости отвечал Ален, мир вокруг него обрел небывало яркие цвета и слегка звенел. Он снова преклонил колено, на этот раз - одно, и вежественно и благодарственно поцеловал Анри руку. Выглядел он при этом необычайно благородно, так что молодой его господин почувствовал смутный укол удовольствия. - Я обещаю, что исполню ваше поручение. Привезу вам крест.
- Да будет так, - с большой приязнью отозвался Анри, человек чувствительный и любивший красивые сцены и высокие слова. - А теперь, будущий крестоносец (неожиданный каламбур рассмешил его, так что он вновь рассмеялся, коротко и негромко), - а теперь, пожалуй, дай мне пройти! Я хочу умыться и, наконец, позавтракать, но меня, кажется, взяли в плен в собственном замке!..
Ален легко поднялся, пропуская господина; глаза его сияли. Но первый укол здравого смысла уже ощутился где-то в глубине души, и мальчик осмелился спросить уходящему вслед:
- Мессир Анри… простите, а вы не знаете, где сейчас отец Бернар?.. Он… в Клерво?..
- О! Знал бы - тебя бы не посылал, - резонно отвечал графский сын, разворачиваясь на лестнице. - Говорят, он повсюду ездит, по всем городам и монастырям, и везде проповедует священный Поход. А знаешь, - неожиданно смягчаясь, добавил он, - когда будешь уезжать, возьми хорошего коня. На кляче твоей матушки много не наездишь. Там на конюшне есть двухлеток, рыженький такой, мелкий - тебе под стать; можешь его взять на это время. Скажешь Аймону - я разрешил. А не поверит - пошли его ко мне, я подтвержу, - и рыцарь, напевая себе под нос, побежал вниз по лестнице, а Ален так и остался стоять столбом, еще не привыкнув к всему произошедшему.
Потом случилось то, чему лучше бы не случаться. Ален пошел домой и там поговорил со своей мамой.
Жили они не в главной башне замка, конечно же, а в одном из помещений на замковом дворе. Если б матушка была одна, ей, может, и выделили бы покойчик рядом со спальней ее госпожи, но троим там места не нашлось. Однако жилье им досталось хорошее, не возле кухонь каких-нибудь, а окнами во внутренний садик, который был изумительно красив. Ален любил помогать садовнику и иногда даже сам напрашивался это делать, а уж Этьенета оттуда просто нельзя было вытащить. Он все время где-нибудь там околачивался, то возил, старательно толкая перед собой, какие-то тачки, то подвязывал тяжелые лозы, то поливал цветы (прекрасные розы, нежная жимолость, лилии - да чего там только не было! Садик был пристрастием пожилой графини, и садовники как могли угождали ее вкусам.) С одним из них, молодым придурковатым парнем по имени Гастон, Этьенет очень подружился - и это был его единственный старший друг, исключая брата. Мальчугана даже называли иногда "Этот садовников мальчишка" - настолько часто их видели вместе. "Дурачка к дурачку тянет", - огорченно говаривала матушка, когда заставала Этьенчика хохочущим о чем-нибудь с этим здоровым детиной, сохранившим притом младенческий разум. Гастон хоть был и дурак, да не во всем - в своем деле он понимал больше, чем иные умники, и для своих десяти лет Этьен обладал изрядным грузом профессиональных знаний, обретенных с помощью "большого друга".
Ален нашел братика в саду, правда, в одиночестве. Он был занят полезным делом - заливал водой кротовую норку. Ален окликнул его, тот встрепенулся и радостно пошел навстречу, улыбаясь своей тихой улыбкой - не разжимая губ. Он так всегда улыбался, в отличие от Алена, который всегда хохотал, сверкая зубами.
- Этьенет, - сказал старший брат торжественно, кладя ему руки на плечи, - у меня для вас с мамой новость. Я еду в Святую Землю, в поход.
Этьен просиял. Он именно просиял, а не просто улыбнулся в ответ на братское сообщение. Солнце золотило его русые, волнистые, как у мамы, волосы, вообще в этот день было очень много солнца, и садик в майском золоте выглядел как уголок рая.
- Да? Правда? Уже сейчас?
- Ну, не совсем, - признался Ален, морща нос. - Сначала я еду за крестом к святому аббату Клервоскому, Бернару. Не для себя, конечно - для мессира Анри. А вот потом, когда вернусь - еду вместе с войском.
- Очень хорошо, - просто сказал братик, продолжая сиять. Вот за такие улыбки этого молчуна и впрямь можно было счесть маленьким святым. - Ален… А привези мне тогда немножко святой земли. Из Иерусалима. Ладно?
- Ладно, непременно, - обещал старший брат и взъерошил ему и без того всклокоченные волосы. - А ты тут что будешь делать… без меня? Грустить не вздумаешь?
- Нет, - будто удивленный, как такая глупость вообще могла прийти в голову, отвечал Этьен. Серые, честные его глаза смотрели прямо, слегка щурясь на свету. - Я не буду грустить. Я буду молиться.
И вновь, как часто бывало в такие моменты пронзительного общения с братом, сердце Алена болезненно сжалось. Будто он уже видел что-то похожее во сне, и там оно было печальным, но не вспомнить, не вспомнить…
- Ну и молодец, парень, - нарочито грубовато, чтобы унять беспричинную сердечную боль, сказал он, хлопая мальчишку по спине. По худющей спине, которую братик слегка выгнул под его рукой, как тощий, отзывчивый на ласку котенок. - Пойду я тогда к маме, скажу ей. Она где? Дома?
- Да, госпожа ее отпустила, - кивнул Этьен, - она вышивает. Только… Ален…
- А?
- Не уезжай в поход… не попрощавшись, ладно?
- Да ни за что! Ну, ладно же, иди, копай свою ямку или что ты там делал… Я потом тебя найду, - и мальчик зашагал к дому, купаясь в солнечных лучах и в горячем ожидании радости. Ему в самом деле стало хорошо и спокойно.
…С матушкой все получилось не просто плохо - ужасно. Сначала она так опешила, что даже уронила вышивание. Потом начала кричать.
Ален со времени смерти отца не слышал, как она кричит; и то раньше она кричала просто в пространство, а теперь это было направлено непосредственно на него. Она обзывала его болваном и сопляком, возжаждавшим подвигов; обругала заодно мессира Анри, который дурит ребенку голову, а под конец подробно обрисовала сыну судьбу, которая ждет его и ему подобных в военном походе.