- А то как же! Он, наверное, сын кого-нибудь очень важного? Например, самого графа, а? - заливался молодой всадник, встряхивая волосами. Ален быстро спешился и скользнул мимо него в круг. Тот, повернув голову в его сторону, при ближайшем рассмотрении оказался Жераром де Мо-младшим. Жерар, старший сын своего отца, отправлялся на восток защищать честь рода в качестве оруженосца мессира Анри - одного из трех. Воистину, этим можно гордиться.
Ален взял Этьена за руку (тот не преминул радостно удивиться: "А вот и он, мессиры! Благодарю вас, он меня сам нашел!") и вытянул прочь за пределы круга, частя невнятными, быстрыми извинениями вроде "Простите, господа… Это мой брат, не обращайте внимания, он такой… Этьенет, горюшко, а ну, быстро пойдем отсюда!.."
У груженых телег Ален присел на корточки и прижал Этьенчика к себе. Он был ужасно рад, что тот пришел. Впрочем, иначе и быть не могло.
- Этьенет, горюшко… Откуда ты на мою голову?..
- Я тебя проводить пришел.
- Спасибо, - и старший брат опять прижал его к сердцу. - Я правда очень рад. А то что же это - всех провожают, а я сижу себе один, как сирота неприкаянный… А мама… - он хотел начать осторожненько, но вышло - сразу в лоб: - А мама, она - где?
- А мама не придет. Она плачет, - серьезно и спокойно сообщил Этьенет, сдвигая светлые бровки. - Но ты не грусти, - поспешил прибавить он, увидев, как изменилось лица брата, - она же на самом деле тебя очень любит! Просто она обиделась. Ты ее прости, - попросил он неожиданно, беря Аленову ладонь и прижимая ее к щеке.
Тот грустно усмехнулся.
- Да я знаю, что любит…то-то и печально. И я не обижаюсь… почти. Передай ей, это… что все будет хорошо, и я вернусь со славою. Привезу ей честь для нашего рода.
- Я передам, - кивнул Этьенчик, шевельнув губами, чтоб лучше запомнить. - Конечно, ты привезешь. А ты правда… не очень огорчился?
- Да нет, - соврал Ален, взъерошив ему волосы, - зато вот ты пришел, это даже лучше…
(Не лучше, нет, просто совсем иначе. Но что уж тут поделаешь, придется наплевать.)
Эти женщины, они совершенно не умеют провожать в военный поход. Плакать там начинают, и все такое… Только зря расстраиваться.
- Благослови тебя Господь, - серьезно, как всегда, сказал Этьенет. Большие глаза его блестели - мокрые, что ли? Или это просто солнце?
Он широко, старательно перекрестил брата и обнял, и так они постояли с минутку в порывах теплого летнего ветра, и тут мессир Анри протрубил общий сбор. Ален встрепенулся, мягко отстранил от себя Этьена.
- Ну, с Богом, братик, мне пора. Труба зовет. Молись за меня, пожалуйста. Не болейте тут без меня.
- Я буду молиться, все время, - кивнул Этьенет, и так стоял и молча смотрел, пока тот садился в седло. Уже со спины коня Ален нагнулся - низко пришлось нагибаться - и поцеловал брата в макушку. Что можно сказать, если всех слов-то у тебя - "Я тебя люблю, с Богом", а их говорить не обязательно - и так понятно…
Ален понял, что сейчас разревется, и легко выслал коня вперед. Солнце слепило его.
- Не забудь… про святую землю! Ты обещал мне немножко привезти! - крикнул Этьенчик ему вслед, золотой от солнышка, в белой рубашке - и Ален обернулся, в последний раз набирая его света и любви в себя - на все время похода. На год? На пять? На всю оставшуюся жизнь? - Бог весть…
- Я не забуду, Этьенет!
- До свиданья! Пусть все будет хорошо!
- Будет!..
…И двинулись со скрипом тяжелые телеги, и заржали кони, когда рыцарские шпоры коснулись их блестящих боков… Цвета Шампани - синий, белый, золотой - заливали двор, сияли со щитов, пестрели на рыцарских одеждах, плескались на флажках. Любимые цвета Алена: синяя - лазурь - вода, золотое - ор - солнце, и белый - аржан - свет Господень, чистота, серебро… И то там, то тут вспыхивали на нарамниках алые пламена крестов. Анри подал знак, и сразу несколько труворов ударили по струнам, и стройный лад героической песни, сливаясь с золотом солнца, хлынул в и без того радостные, и без того возвышенные сердца, открывая путь - путь в Господень Поход.
- Chevalier, mult estes guariz,
Quant Deu a vus fait sa clamur
Des Turs e des Amoraviz
Ki li unt fait tels deshenors…
Ален тоже знал эту песню, как раз позавчера выучил. Он подхватил ее со всем пылом и вдохновением, на которые было способно его юное сердце, и пел, даже припевом - "Ki оre irat"- не брезговал, оставляя пределы графского замка, и пел на дороге, решив не позволять себе скорбеть, решив, что Господь сам позаботится о Своих паладинах. Теплый ветер опять дохнул ему в лицо, разметал волосы. Ален засмеялся от счастья и - от ощущения правильности, высокой доблести и огня в себе самом.
…Так выехал из Труа отряд Анри, сына Тибо, графа Шампани и Блуа, выехал во Второй Крестовый Поход - самый погибельный и позорный для всего христианского мира.
Глава 3. Путь с крестом
…Аще забуду тебя, Иерусалиме, да забвенна будет десница моя…
"Когда мы видим Ее вблизи - нам больно за всех людей.
Ты думал о справедливости, но забыл о жизни своей.
Ты думал о милосердии, но забыл о своем пути.
А впрочем, охота уже началась,
Лети, мой голубь, лети!..Пусть сокол чужой не догонит тебя,
Да будешь ты быстр и смел,
Ведь там, в посланье на лапке твоей -
Что я сказать не успел.
Лети мимо стен чужих городов,
Чей камень горяч и нем,
Лети над жаром красных песков -
В город Йерусалем.
В город, чьи камни молчат и ждут,
Когда им снова запеть,
Когда мои братья по ним пройдут,
От слез не в силах смотреть,
За то, к чему я ближе сегодня,
Что здесь, у меня в груди -
Лети в часовню Гроба Господня
И там на плиты пади.…О, я вошел бы туда босым,
Слепой от блаженных слез,
Как в тот небесный Йерусалим,
Что высторил нам Христос,
Ты будешь сердцем моим живым,
Когда прилетишь туда,
Куда мне уже не войти босым,
Путем земным - никогда…
А, белый город, священный сон,
Больное сердце земли…
"Ведь ты хотел к Голгофе, Раймон -
Вставай, за тобой пришли.
Ты шел куда-то с крестом, Раймон?
Так вот, мы уже пришли."Когда тебя выводят на стены,
Ты будешь почти что тверд.
Освобождать из позорного плена
Ведет почетный эскорт.
А у Того был эскорт - солдаты,
Толпа по стогнам пути…
А у Того был эскорт - крылатый,
Но кто поможет - нести?..
В сиянье, не то в лохмотья одетый,
Еще продержись, паладин…
А, Симон Киринеянин, где ты,
Зачем я совсем один?..
Но Симона нет, а внизу - все братья,
То цирк, и праздника ждут.
Махни рукой им, ты должен сказать им,
Что знаешь - они дойдут.
Зубцы стены сейчас обагрятся,
Осталось недолго ждать,
И страшно - но кто бы мог отказаться,
Какое уж там - предать!
Безжалостен суд и пути жестоки,
Но что еще делать с собой,
Когда на востоке - там, на востоке,
Слегка светясь над землей -
Да, ты узнал. Преклони колена
И поклонись ему.
Мой голос - в сторону Йерусалема,
Лети, мой голубь, до Йерусалема,
Выпущенный во тьму……А город был взят - во славу веры,
И важно ли то - уже -
Как вниз со стен скатилась, мессеры,
Голова Раймона Порше?
Мы все лежим в той земле - без счета,
С тысячу лет пути,
Но видишь, опять началась охота, -
- Лети, мой голубь, лети…Каменный, каменный путь.
Я так люблю свою жизнь, мой Бог,
Хотя и знаю, что будет дале со мной.
И через тысячу лет
Я пожалею, что там не лег,
Потому что все мы забыты в плоти земной,
А там, у Тебя, я был бы рад
Маленькой чести - праведной смерти,
Благу, единственному на свете,
Когда эти стены нас более не защитят…"
1.
От Труа, столицы Шампани, до Меца - шесть дней неспешного пути. Миль по двадцать в день. Через Жуанвиль, Бар-ле-Дюк и Верден. На свежих конях, по гостеприимной родине, в прекрасные летние дни - не поездка, а сплошное удовольствие.
В те дни дороги до Меца были прямо-таки запружены колоннами воинов и рядами повозок: французское рыцарство устремилось на восток. Остановилось на неделю все торговое движение, чтоб не мешать воинству Христову продвигаться к месту сбора. Это вам как полвека назад, не шествие воинствующих голяков, опустошавшее все на своем пути похлеще иных сарацинов - нет, то было величественное, строго упорядоченное движение, подобное теченью великой реки, являющее собою истинное торжество веры и красу христианского рыцарства. Не Петр Пустынник со взглядом одержимого, на библейского возраста исхудавшем осле, не измотанные неподчинением рутьеров рыцари вроде Готье Голодранца - войско вели величавые графы, при каждом - епископ, сгибающийся под тяжестью собственного благочестия, клир в парадном облачении, цвет рыцарства и священства… Когда кортеж в ярких цветах Шампани миновал селения, народ толпился по сторонам дороги, не сдерживая ни радостных криков, ни слез умиления. Крестоносцы, крестоносцы едут - когда этот крик касался слуха Алена Талье, ехавшего среди графских слуг, с обозом - он горделиво выпрямлялся в седле, сквозь одежду чувствуя горящий крест на своей груди, крест цвета светлой крови. Это и о нем кричали, он тоже был крестоносцем - и от избытка чувств он вновь хватался за роту, которую вез с собою среди прочей поклажи, и на свет изливались песни.
"Где слушалась первая Месса,
Где Господь проложил нам пути -
Но место турнира - Эдесса, Эдесса,
О, место турнира - Эдесса,
И можешь ли ты не пойти?!.."
Так ехали они в радости, и во всех окрестных замках был готов для них приют, и после каждого нового города их становилось все больше. Правда, по крайней мере одному человеку из отряда графа Шампанского что-то очень сильно отравляло жизнь. Ален бы очень сильно удивился, узнав, сколько места он занимает в разуме юного оруженосца Жерара; он бы, пожалуй, даже в это не поверил, тем более что привык растворяться в окружающем мире и себе придавать не так уж много значения. Но Жерар, к сожалению, в самом деле начинал его ненавидеть.
И дело-то было в пустяках! Как-то по дороге мессир Анри подозвал его к себе - спеть песню, слова которой сам еще не успел выучить. Ален спел, а потом так и остался вблизи сеньора - на своем тонконогом конике все время ехал неподалеку, и графский сын то и дело обращался к нему с какими-то незначащими вопросами - вроде того, чтобы дату взятия Иерусалима уточнить или переспросить о Святом Копье, а то и вовсе о дне недели. Жерар искусал губы чуть ли не в кровь, пару раз сумел громко и ненавязчиво спросить, зачем это, собственно, в эскорте полководца едут кухонные слуги - но толку с того не было. Собственно говоря, очень трудно обидеть того, кто не обижается. Или попросту не замечает, что его обидели.
Один раз, когда стояли под Верденом, мессир де Мо улучил момент и приказал Алену, который в задумчивости расседлывал коня и что-то героическое под нос насвистывал:
- Эй, ты, как тебя там… слуга! А ну-ка, почисти мне сапоги! Они что-то того… запылились. Ведь тебя за этим с собой взяли, не так ли?..
- Щас, мессир Жерар, - бодро отозвался Ален, доканчивая свое дело, забрал злосчастные сапоги и отлично их вычистил, и смазал жиром из специальной коробочки. Пожалуй, оруженосец был бы менее оскорблен, выброси наглый простолюдин их в выгребную яму. Как ни смешно, вот Ален-то действительно не помнил, то есть не всегда успевал припомянуть, как Жерара зовут. Хорошо, что тот об этом не знал и не узнал никогда.
В другой раз он чистил Жерарову лошадь, а неким пасмурным вечером точил ему меч. Все это он проделывал, напевая себе под нос (он тогда, кажется, все время пел - то вслух, то про себя), и совершенно не понимая, что кто-то может иметь к нему зло. Тем более мессир на три года старше, судьбою вознесенный на три ступеньки выше по лестнице высокородности, один из трех оруженосцев его господина, который едет с ним бок о бок с крестом на груди… К сожалению, при этом Жерару было в чем завидовать маленькому простолюдину. Тот обладал нравом, который более пристал бы Жерарову положению, имея с самого начала и бесплатно - то, в чем благородному юноше с самого же начала было отказано.
Из Меца войску под командованием короля Луи предстояло выйти пятнадцатого июня, а до того на оставшиеся два дня, в ожидании монаршего приезда и общего сбора, граф Мецкий предоставил свой замок вождям похода. А их людям было отведено под лагерь огромное поле недалеко от города, где над шатрами вскоре уже затрепетали цветные флажки.
Мессир Анри взял с собою в замок двух рыцарей из свиты, самых знатных и самых любимых. Жерар в их число, как водится, не попал. Зато попал очень славный сир по имени Аламан де Порше, который с Аленом завязал еще по дороге что-то вроде приятельства. Это был высокий сухощавый человек с ранней сединой в волосах, для своих без малого тридцати лет, пожалуй, слегка чересчур суровый. Однако же, как выяснилось, мессир Аламан превосходно разбирался в стихах - несмотря на квадратный подбородок и огромные, даже на вид железные кулаки. Ему нравились крестовые песни, и спросив про одну из них, чьи это стихи, он получил скромный ответ от потупившегося Аленчика - "Мои, монсеньор". От завязавшегося разговора о поэзии, который мессир Аламан сначала вел свысока, они плавно перетекли к горячему спору о трубадурском художестве - здесь их пристрастия сильно различались, потому что Аламан был великим поклонником южной поэзии, Ален же считал ее слегка… э… безнравственной. Как бывает в юности у некоторых обладателей горячей крови и целомудренного сердца, он не мог примириться с наличием в мире плотских страстей, да еще и не сокрытых, а радостно воспеваемых.
- А де Вентадорн?! - горячо восклицал Порше, как равного, хватая Алена за плечо в пылу спора. - А как же -
"Лишь учтивость воспретила
Снять одежды смело -
Ей сама любовь внушила
Скромность без предела!"
Что ты на это скажешь, господин безграмотный трувор?
- "Но и самой себя лучше
Она б расцвела, осмелев -
К ложу ночных наслаждений
Меня притянуть захотев
Безмолвным объятьем нагим",
- немедленно парировал умный Ален. - К тому же, говорят, Бернарова донна Жаворонок - весьма почтенная замужняя дама, да еще и жена его сеньора, виконта Вентадорнского… Совсем нехорошо получается!
- Ну, а Гийом Пуатьерский? - не сдавался Порше. - Этот тебе чем не угодил? Он даже отправился под конец жизни в Святую Землю, и покрыл себя великой славою - обрати внимание, и сказал, что "Служить любви закончил"…
- Всем угодил, - упирался дерзец Ален, - а только вот, если припомните, мессир Аламан, называют его "мужем наикуртуазнейшим и великим обманщиком женщин". Не хотел бы я себе такого титула, видит Бог! Помните историю с дамой Мобержонной, из-за которой граф воевал в собственным сыном?
- Хоть слово против мессира Жоффруа Рюделя - и прощайся с жизнью, ты, дерзкий мальчишка! - со смехом вскакивая, вскричал рыцарь. - Неужели и эту любовь порочной обзовешь? Да ты знаешь, что он, право слово, должен объявиться в войске - должно быть, поведет свой собственный отряд, он ведь владетель Блайи! Очень знатный, вежественный человек, и поэт просто великолепный - ну как, и с этим поспоришь?..
- Нет, мессир, - смеясь, признавался шампанский упрямец, - здесь мне сказать нечего. Мессир Джофруа… или как там эти южане произносят его имя… безупречный влюбленный!
"Слывет сильнейшей из страстей
Моя любовь издалека,
Да, наслаждений нет хмельней,
Чем от любви издалека!
Одно молчанье мне в ответ,
Святой мой строг, он дал завет,
Чтоб безответно я любил…"
Вот это я понимаю!..
- А как ты думаешь, мальчишка, раз уж решил притворяться всезнайкой - это правда, что его дальняя возлюбленная - принцесса Мелисанда, регентша Триполийская?..
- О, думаю, истинная правда, мессир Аламан. Ведь о ней правда такие слухи ходят - что эта дама само совершенство! Интересно, какого цвета у нее волосы?..
- Э, не гадай понапрасну, - рыцарь махнул рукой, - вот прибудем в Иерусалим, посмотришь. Мы ж ее увидим, эту даму! Может, ты сам тогда немедля начнешь писать канцоны вроде Бернара Вентадорнского! Бернара, которого ты только что порочил на все лады. Тем более что он, говорят, тоже по крови не то что бы дворянин… Так говорят, по крайней мере. Слышал ты такое - "Слугою был его отец, чтоб лук охотничий таскать, а в замке печь затопит мать - носить ей хворост и дровец…" Но для поэта это неважно, видит господь, неважно.
Ален слегка покраснел. Он, признаться, очень любил де Вентадорновские стихи, сколько их встречал в переложениях, и даже пытался ему подражать - а низкое происхождение обоих поэтов, южного и северного, словно бы как-то сближало их, дарило некую связь… Ален быстро перевел разговор на другое.
- Вот бы, мессир Аламан, и правда принцессу Мелисанту увидеть!.. Да и с самим мессиром Жоффруа хотелось бы поговорить… Только он же князь (что за титул странный, кстати говоря!), что ему до меня-то… И все равно, - он горделиво тряхнул черноволосой головой, - крестовые песни мне больше любовных нравятся. И язык наш для стихов красивее…
- Но все же, юноша, слава не на нашей стороне! - знаток поэзии шутливо развел руками. - Ну, зануда Гас Брюле, ну, влюбленный кастелян де Куси… А на юге - Маркабрюн, де Вентадорн, мессир Жоффруа… И ни один наш трувор по-хорошему с ними не сравнится, - вздохнул Аламан с неожиданной ноткой печали за родину. - Что бы ты там мне не говорил, а кто из наших сможет себя тому же Маркабрюну противопоставить, хоть и язвителен он сверх меры?.. А?..