Пушка уже не было; едва он проснулся, повелитель призвал его и долго, придирчиво расспрашивал. Расспросив, велел ему отправиться в одну из келий над дворцовыми кладовыми, а в город не показываться.
- Выспался? - спросил Тимур своего наследника.
В этом вопросе Мухаммед-Султан уловил насмешку: "Я, мол, старик, Повелитель Мира, если надо, обхожусь без сна, а у тебя, мальчишки, сил меньше, тебе отдых необходим, сон в саду между розами!"
Может быть, Тимур и не насмехался; может быть, это лишь почудилось мнительному, самолюбивому царевичу, но Мухаммед-Султан не сумел скрыть обиды:
- Не до сна было. Ездил домой осмотреть строительство.
- Нравится?
- Медленно работают.
- А ты плетей не жалей. Корми людей мясом досыта и без жалости бей их ремнями. Они станут проворней, дело пойдёт веселей.
- Развеселю!
- Ты умеешь!
В этих словах была долгожданная похвала. Ещё года за три до этого, перед походом в Индию, дед приказал Мухаммед-Султану построить или обновить крепости на границах с монголами. Тогда намечался поход на Китай, и следовало на пути туда поставить передовые войска, сложить надёжные припасы для войск, привести в порядок окрестные области.
Мухаммед-Султан обновил обветшавшие стены во многих городах, крепко и хорошо сложил новые надёжные крепости, но дед пошёл не в Китай, а в Индию, и за событиями индийского похода забылось, как быстро, в глухих степях, воздвиг Мухаммед-Султан стены из кирпича, сумел воодушевить усердных строителей, жестоко наказать нерадивых и подавить непокорных.
Только сейчас, вскользь, сказал дед те два слова, которых Мухаммед-Султан ждал три года: "Ты умеешь!" И Тимур, заметив, что внук понял похвалу, спросил:
- Что во дворце?
- Вельможи толкуют, будто вы, дедушка, вестями о Мираншахе омрачены.
- Это хорошо.
- Не понимаю.
- Пойди подтверди: "Дедушка весь в слезах. Никого не хочет видеть!" А ко мне проведи поодиночке, стороной, амира Шах-Мелика, амира Аллахдаду, Рузмат-хана. Поодиночке. А прежде пошли ко мне Улугбека. Прежде, чем приведёшь амиров. Понял? И заготовь указ: амиру Мурат-хану ехать в те города, что ты строил по границе с монголами. Чтоб он проверил, целы ли там припасы, сколько их там, каковы войска.
- В припасах амир Мурат-хан не ошибётся. А в войсках он мало смыслит, дедушка.
- Запасы проверит, и хорошо. Надо, чтоб он это время был подальше от сестрицы, от царевны Гаухар-Шад. Пока он здесь, ей в Герате многое слышно из того, о чём шепчутся в Самарканде. А зачем им там всё слышать?
- Вчера от него поскакал гонец с письмом в Герат.
- Когда?
- Вчера, дедушка.
- Когда, спрашиваю, после приезда твоей матери?
- После пира у царицы-бабушки.
- Сейчас же отправь надёжного гонца вслед. Настичь, письмо взять! А амиру нынче ж заготовить указ: чтоб завтра до свету он выехал к северу. Ступай, распорядись.
Улугбек явился, как всегда, почтительный; кланяясь деду, стал в дверях.
- Говорят, ты искусен в письме?
- Учителя меня хвалят. Показать, дедушка?
- Покажи. И захвати побольше бумаги; будем писать.
- И вы тоже, дедушка?
- Посмотрим.
Улугбек звонко рассмеялся: дедушка, за всю жизнь не написавший ни одной буквы, вдруг вздумал писать!
Тимур нахмурился:
- Живо!
Улугбек исчез, будто его тут и не было.
Тимур, оставшись один, водил пальцем по ковру, словно записывал на тугом ворсе какие-то непреклонные свои решения: так сосредоточенно и сурово было его лицо.
Вскоре маленький царевич снова появился. Тимур увидел в его руках большой бумажник из толстой кожи, покрытой золотым тисненьем. Улугбек достал свои упражнения в письме.
- Покажи-ка!
Непослушными, непривычными к бумаге пальцами старик перевёртывал почти прозрачные, лощёные листы самаркандской бумаги. Страницы, заполненные чёрными ровными рядами строк, кое-где украшались красными пятнышками слов, написанных киноварью в знак уважения к их священному смыслу.
Бумага морщилась, когда её перелистывал Тимур. Он переворачивал листы, царапая их коротким, толстым ногтем большого пальца, и внизу каждой страницы от ногтя оставался глубокий след.
- Где же тут ты писал?
- Это всё писал я. Красиво?
- А я не знаю, что ты писал.
- Я спрашиваю, красиво ли, дедушка?
- Как я могу это сказать? Я же не знаю, что написано. Сперва надо знать смысл, тогда видно будет, красиво ли это.
- Учитель говорит, я пишу лучше Ибрагима!
- Ты слова пишешь! А смысл ты умеешь писать?
- В каждом слове свой смысл!
- Разве большой смысл пишется тоже одним словом?
- Я не знаю, дедушка.
- Ведь в разговоре иной пустяк приходится многими словами сказывать. Ты умеешь писать каждое слово?
- Умею.
- И числа?
- И числа.
- Не ошибёшься?
- Я теперь редко делаю ошибки.
- Ты будешь писать здесь.
- А что, дедушка?
- Я тебе скажу. Ты будешь писать здесь. И отсюда никуда не выйдешь, пока я тебя не отпущу. Несколько дней. Ты бумаги много принёс?
- Чистой?
- На которой пишут.
Улугбек неуверенно показал несколько чистых листов.
- Никому нельзя знать, о чём ты будешь писать здесь. И о том, что ты сидишь здесь, знать нельзя никому. Понял? Ты жить будешь здесь. Пить и есть - со мной. И кого б ты ни увидел, о чём бы ни услышал, сидеть тихо и молчать. Понял? Вот твоё место, сиди здесь.
В это время пришёл Мухаммед-Султан.
Тимур достал из-за пазухи расшитый шёлковыми голубыми звёздами синий тонкий платок, вытер губы и, не выпуская платка из рук, распорядился:
- Кличь их. По одному.
Вошёл амир Шах-Мелик, на ходу расправляя широкую каштановую бороду, и, даже кланяясь, продолжал её расправлять, словно от её красоты зависело его благополучие.
- Твои войска готовы?
- Хоть сейчас на приступ, государь!
- Оружия всем хватает?
- Запаслись. Хватит. Есть новые воины, те снаряжены хуже.
- Надо, чтоб снарядились.
- У них ничего нет, чтоб купить всё, что надо.
- Пускай займут у десятников. Десятники подкрепились в Индии, найдут чем помочь. В походе рассчитаются. Обуты хорошо?
- А разве пойдём на север?
- Видно будет куда. А разве к югу босыми их поведёшь?
- Босыми нехорошо.
- То-то. Обуй! И сам присмотри, и тысячникам твоим вели каждого осмотреть, проверить каждого: чтоб пара сапог на ногах была исправная; чтоб пара новых, запасных, в мешке лежала. Понял?
- Понял, государь. Да вот беда: обувщики жалуются, - кож в городе нет, не из чего…
- А ты вели: пускай твои сотники, да и тысячники по кожевенным рядам походят, пускай покупают всё, что найдут, пускай посулят купцам любую цену, какую бы купцы ни заломили. Пускай платят: босыми в поход не ходят. Позор тебе будет, ежели твоё войско у меня на левом крыле в рваной обуже в поход двинется. Разбойники мы, что ли? Обуй и проверь: чтоб запасная пара у каждого воина в мешке лежала. Сколько б ни запросили купцы! Хороший воин в походе все расходы и долги вернёт. А плохой воин из похода назад не приходит. Слышал, амир Шах-Мелик?
- Слышал, государь.
- Распишись в слышанном. Дай, Улугбек, листок чистой бумаги.
И когда Шах-Мелик написал, Тимур сказал Улугбеку:
- Прочитай, мирза, что написал здесь своей рукой наш амир.
Улугбек, видно подражая своему учителю, выпрямился и тонким от прилежания голоском начал:
- Это, дедушка, писано почерком, именуемым "насх". Однако без соблюдения знака забар над словами…
- Стой; как написано, чем писано, пропусти. Начни с того, что там написано.
- А написано…
Улугбек старательно разобрал неровный, дрожащий почерк смелого, умного военачальника.
Шах-Мелик удивился:
- В этом возрасте я ещё не владел…
- Не спеши хвалить! - перебил его Тимур. - Успехи младших растут не от хвалы, а от взысканий. Так написано в одной книге из Индии.
- Вы её читали? - спросил удивлённый Улугбек.
- Тебе сказано: ты посажен сюда слушать, а не спрашивать.
И повернулся к Шах-Мелику:
- А мы тут сидим и, вот видишь, плачем.
Он поднял к глазам свой синий платок и утёр узкие, горячие, сухие свои глаза.
Амир Шах-Мелик хотел сказать что-нибудь в утешение повелителю, но ничего не придумал, а говорить обычные слова не посмел.
- Недостойно ведёт себя наш сын, мирза Мираншах: разрывает нашу печень злодействами, несправедливостью, бессмысленным разрушением святынь; тому ли мы учили этого несчастного! Он попрал и справедливость и милосердие, тому ли мы учили его!
Шах-Мелик стоял, сострадательно покачивая головой и участливо разводя руками. Его сочувствие было видно Тимуру, и повелитель, опустив голову, махнул рукой, сжимавшей платок:
- Иди, иди… Иди, амир, поторопись, исполни, как сказано. Спрячь расписку, Улугбек; береги.
И снова поднёс платок к глазам, чтобы не смотреть на поклоны своего соратника, пятящегося к двери.
Но едва амир Шах-Мелик вышел, Тимур спокойно сказал Мухаммед-Султану:
- Зови, Мухаммед.
И когда Мухаммед-Султан ввёл амира Аллахдаду, Тимур снова прижал платок к глазам.
Амир Аллахдада, привыкший к железной твёрдости своего повелителя, растерялся, увидев Тимура в печали, от неожиданности оробел и опустился на ковёр гораздо дальше от повелителя, чем полагалось.
Тимур оценил его поведение как скромность в повиновение и милостиво расспросил амира, достойно ли вооружены его воины.
Амир Аллахдада начальствовал над конницей в том десятитысячном войске, которым командовал амир Шах-Мелик. В индийском походе эта конница подчинялась Шах-Мелику, но в мирные дни всадники амира Аллахдады были независимы и подчинялись ему одному.
Эту конницу, как и любой из отрядов, Тимур мог придать к другому десятитысячному отряду, мог её усилить новым отрядом и пустить в поход под началом самого амира Аллахдады.
- Оружия у всех достаточно? Богато вооружены?
- Достаточно, государь. Не богато, но достаточно. Безоружных нет.
- Откуда ж оружие у свежих воинов?
- Да у нас набралось в Индии; я приберёг, дал свежим.
- А почему в казну не сдал? - спросил Тимур.
- Не столь оно было богато, чтоб казну загружать.
- Даром раздал?
- Почти даром, государь. Одолжил; да ведь когда они рассчитаются? Многие предстанут перед престолом всевышнего раньше, чем разделаются с земными долгами.
- А ты их оружие снова соберёшь, снова продашь?
- Да зачем же оружию зря на земле валяться? Обязательно соберём!
- Так! - насупился Тимур, но спохватился и деловито поднёс платок к лицу. - Так! Жаль твоих всадников, - со всяким ржавьем в бой пойдут.
- Сами же вы, государь, премудрую истину говорили: "Хорош не тот воин, что с богатым оружием в битву ходит, да с пустыми руками из битвы приходит, а тот хорош, что с пустыми руками в битву идёт, да назад приходит с богатым оружием".
- И так бывает, с богатым оружием пойдут, с богатой добычей вернутся. Как в Индии с амиром Шейх-Нур-аддином [так] было; весь его отряд блистал оружием, а пошли на дерзкое племя, - вернулись, сгибаясь под тяжестью золота!
- Я помню.
- То-то. А обуты хорошо?
- Мы?
- Твои всадники.
- Конным подковы дай, а сапоги найдутся.
Тимур скрыл платком новый прилив досады. Вздохнув, он строго ответил:
- Я велю проверить: ежели у кого сапоги ветхие, а запасных в мешках нет, взыщу с тебя.
- Запасные не у всех есть, а на ногах ветхих не сыщешь.
- Чтоб были запасные! Последи! Смотри!..
Тимур, не досказав, только взмахнул рукой с платком так, как, случалось, давал знак палачу.
Амир Аллахдада, поклонившись, ожидал дальнейших указаний, но Тимур велел ему писать расписку.
- Виноват, государь: неграмотен!
- Плох тот начальник!.. - прикрикнул было Тимур, досада которого искала выхода, но спохватился, вспомнив, что и сам неграмотен.
Сердясь, он велел Улугбеку написать:
"Мне, амиру Аллахдаде, приказано: всем моим воинам иметь при себе по запасной паре сапог".
Улугбек старательно написал это самым красивым почерком.
Тимур сказал:
- Прочитай-ка!
Улугбек, как трудный урок, не без гордости прочитал написанное.
- Годится! - одобрил дед. И приказал амиру: - Приложи палец.
Улугбек макнул тростничок в чернильницу и усердно начернил большой круглый палец Аллахдады.
- Прижмите, пожалуйста! - попросил он круглолицего, круглобородого, круглоглазого, чёрного, как арап, воеводу.
И когда тот прижал палец к бумаге, вышла большая, круглая клякса, не имевшая никаких следов пальца. Но Улугбек вежливо похвалил:
- Как печать!
Отпустив этого амира, Тимур вызывал одного за другим воевод, кладовщиков, царских ключарей, дворцовых старост; посылал тайных гонцов проверить, хорошо ли сохранились запасы зерна в больших крепостях на юге и на западе, на путях, где могут пройти большие войска, если это понадобится повелителю.
Писали расписки; записывали для памяти показания спрошенных людей.
Кладовщиками Тимур ставил испытанных воинов, отличившихся бесстрашием и преданностью, когда вражеский меч или стрела лишали этих соратников либо рук, либо ног. Навсегда закрыв для этих мужей путь подвигов, враги были бессильны лишить их верности повелителю, и Тимур призревал тех из раненых, на кого в счастливую минуту падал его милостивый взгляд.
Ветеранам дано было право говорить с повелителем стоя, не опускаясь ни на колени, как полагалось вельможам, ни на одно правое колено, как надлежало военачальникам и барласам.
Кладовщикам Тимур приказал увязать все запасы кож так, чтоб можно было завтра же вьючить их на дальние караваны.
Ключарям приказал разобрать запасы оружия и связать его, как вяжут оружейники для сдачи купцам.
С этих слуг царственного порога он не брал расписок: эти и без расписок хитрить не посмеют.
Поэтому, пока шли разговоры о складах и о запасах, Улугбек бездельничал. Ему вздумалось острым тростничком обвести восьмигранные плитки нижней облицовки стены. Одна из плиток сразу стала чётче, обведённая каймой чёрной туши, но, едва он принялся за вторую, тростничок неожиданно расщепился так, что зачинить его было невозможно.
Он поспешил успокоить дедушку, вскакивая:
- Ничего! Я принесу другой, я сейчас.
Но Тимур недовольно остановил его:
- Сиди!
И велел Мухаммед-Султану послать слугу к писцам:
- Пускай побольше принесёт, да чтоб сказал там, что это тебе понадобилось. Тебе! Понял?
Когда тростнички были принесены, Тимур сказал Улугбеку:
- Запиши: на первом складе…
- Четыреста семьдесят два тюка! - быстро подсказал Улугбек, заметив, что старик запнулся, припоминая.
- А на втором? - сощурил глаза Тимур.
- Двести пятьдесят четыре! - так же без запинки ответил Улугбек.
- А у Бахрама под ключом?
- Триста девятнадцать?
- Памятлив! - одобрил Тимур. - Записывай, у кого сколько.
Так записали они запасы кож, и запасы оружия, и запасы одежды, и мешки ячменя, и риса, и пшеницы, и гороха, - всё помнил Улугбек, ни в чём не сбился.
Но, записывая названия крепостей, где хранились большие запасы зерна, мальчик сбивался: ему легче удавалось записать фарсидские имена, чем джагатайские. Для написания джагатайских названий у него ещё не было должного навыка.
- Памятлив! - присматриваясь к внуку, снова сказал Тимур.
Когда подошёл час зноя, Тимур откинулся на подушку и велел принести холодного кумыса.
В конце лета в Самарканде ночи становятся холодны, а дни знойны: полуденный ветер уже не приносит с гор ни свежести, ни бодрости.
Наступили часы отдыха.
Слуг и воинов из ближних помещений отпустили. Только этих двоих внуков Тимур оставил с собой - Мухаммед-Султана и Улугбека.
На Мухаммед-Султана Тимур перенёс свою любовь к незабвенному Джахангиру. Семнадцати лет умер этот сын, самый старший и единственный милый ему из сыновей. Потеряв его, он невзлюбил младших, словно они отняли душу у Джахангира, чтобы дышать самим. Он невзлюбил их, хотя они были ещё младенцами, когда Джахангир лёг в могилу. Они рождались от наложниц, от таджичек и персиянок, а монгольские царевны не рожали ему сыновей. Ему же хотелось оставить по себе сына ханской крови, чтобы его сын нёс в себе кровь и продолжал славу двух настоящих воителей - Чингизову и Тимурову, чтоб соединились навеки эти две славы в его сыне. И лишь один Джахангир соединял их в себе. И лишь в одном Джахангире сызмалу виден был достойный продолжатель начатых дел. А теперь в Мухаммед-Султане, в нём одном, билось единым биением сердце Чингизово, Тимурово и Джахангирово. Из двоих сыновей Джахангира только он был сыном Севин-бей, внучки ордынского хана Узбека. Другой сын Джахангира, Пир-Мухаммед, рождённый от персиянки, был умён, но не был воином. И Тимур отослал его подальше, дал ему страны на границах с Индией.
Часто, неприметно следя за Мухаммед-Султаном, Тимур вспоминал Джахангира:
- Похож!
Особенно отчётливым было сходство, когда Мухаммед-Султан, обидевшись, подавлял в себе гнев, когда, вскинув голову, нетерпеливо выезжал в битву и когда, наклонив голову, играл на бубне, вслушиваясь в рокот кожи, разогретой над костром.
А Улугбека дед любил за то, что мальчик был ещё так мал; за то, что так гордо нёс своё маленькое тельце мимо самых больших людей. Тимура умиляло, что мальчик всё примечал, всё помнил, всё понимал, но скрывал это, пока вдруг где-нибудь не проговаривался, обнажая на мгновенье свои сокровенные думы, радовавшие Тимура и удивлявшие своей ясностью:
- Зорок! Смышлён!
И вслед за приливом радости повелителя всякий раз охватывала тревога:
- Мал! Ещё лет десять надо ждать. Не меньше!
Из остальных внуков столь же любил Халиль-Султана: любил за отвагу, за любовь к походам, за уменье разобраться в битве и вести за собой воинов на любую смерть. Ведь всего год назад в Индии, когда враг поставил перед войсками Тимура строй огромных слонов, привычные ко всяким осадам воины оробели: кидаться на приступ на каменные стены крепостей было привычно, кидаться на живых, неведомых, огромных животных - страшно. Страх остановил Тимурово войско, и тогда, глядя лишь вперёд, выхватив из чьих-то рук копьё, пятнадцатилетний Халиль-Султан кинулся на слона и пронзил копьём его хобот, а за царевичем вслед уже мчались его опомнившиеся всадники, и слоновый заслон был смят.
Но Халиль-Султан и сердил Тимура: независимых Тимур не терпел; от него все должны были зависеть, всё и во всём мгновенно повиноваться ему одному.
Он облокотился о подушку, взяв холодного, со льда, кумыса, и сказал:
- На бубне бы тебе поиграть, Мухаммед! Нельзя, - услышат. Тут не похороны и не пир, не праздник. Вели-ка позвать чтеца. Послушаем книгу.
Когда Мухаммед-Султан встал, Тимур вспомнил:
- Стой! Пускай приведут историка, который о наших походах пишет. Что у него написано?
- Гияс-аддина? - спросил Улугбек.
- Откуда знаешь?
- Бабушка ему велела учить меня.