Быстро ловкими, умелыми руками люди строили беседки, странные, причудливые; растягивали пёстрые шелка и парусину над площадками, где готовились всякие забавы.
В другом конце сада устанавливали яркие драгоценные палатки для цариц и наложниц повелителя.
На глазах вырастал в саду причудливый город, где ни одно сооружение не повторяло другого. Где под раскидистыми ветвями сияли шатры из шелков индийских и гилянских, из китайской златотканой парчи или из иранских и хорезмийских ковров.
Ловкие руки мастеров сплетали шалаши из гибких ивовых прутьев или из золотистого камыша для тех, кому ночь покажется душной, кто пожелает ночевать в шалашах, где легче дышится и снятся забавные сны.
Выпустили стаю разноцветных попугаев, чтобы их оперенье мелькало в садовой зелени. И они, перекрикиваясь, вертелись на ветках всё одного и того же дерева, не решаясь разлучиться в этом неизведанном лесу, полном неумолкаемых бубнов и свирелей, песен и плясок.
Углугбек шёл всё дальше и дальше по просторному саду.
Беседовавшие или развлекавшиеся вельможи вставали, приветствуя царевича, говорили ему ласковые слова, иногда учтиво просили прикоснуться к их лакомствам, и каждый придумывал что-нибудь весёлое, чтобы потешить царевича.
Улугбек отвечал им шутками на шутки, а царедворцы запоминали его слова, чтобы, приукрасив, потом пересказывать их, распространяя по всей стране молву о поразительной тонкости ума и любезности этого мальчика, любимого внука могущественного Тимура.
Ранним утром Тимур из глубины дворца взглянул на сад.
Гости проснулись и, переговариваясь, готовились к утренней молитве мылись около прудов, расправляли сложенные на ночь халаты, повязывали чалмы, прохаживались под деревьями, но далеко не отходили, боясь опоздать к выходу повелителя.
Тимур не торопился, желая дать гостям время собраться к молитве. Сам он усердно молился лишь тогда, когда его молитву могли видеть люди. В это утро он жадно вдыхал сырой запах сада, запахи кипящего масла и жарящегося мяса. Сад готовился к празднику, и Тимуру хотелось праздновать, а не молиться.
Нехотя он наконец вышел на площадку перед дворцом и сам расстелил перед собой узкий молитвенный коврик.
Он стоял, пока за его спиной становились рядами его соратники и гости.
Сейид Береке вышел вперёд читать молитву.
Но Тимур стоял, разглядывая коврик, вытканный в Дамаске, любуясь изображением Каабы.
Он думал: "Иранские девушки ткут лучше. Они ухитряются завязать… Сколько узелков? Рассказывали мне, при Улугбеке рассказывали. Надо его спросить, помнит ли? Памятлив! А иранские девушки…"
Опустив лицо к коврику, он размышлял об иранских девушках: прежде они ему нравились, теперь он их избегает. Он опустился на колени, повторяя все движения стоящего впереди сейида Береке.
"Не оплошают ли повара?.. - думал он. - Музаффар-аддин впервые распоряжается праздником, Мурат-хан умел, а этот не оплошал бы… Не осрамил бы перед гостями…"
Позади Тимура молились его старшие внуки - Мухаммед-Султан, Халиль-Султан и сын Тимуровой дочери Султан-Хусейн. Они стояли на молитве не в чалмах, а в шапках и в драгоценных тюбетеях, из-под тюбетеев на плечи спускались косы. У Султан-Хусейна в мочке сверкала серьга с большим голубым алмазом. С царевичами рядом стоял хан Мавераннахра Султан-Махмуд-хан, тоже гордившийся своей длинной монгольской косой.
Косы носили и многие из гостей. Некоторые военачальники одевались в плотные, короткие, туго опоясанные кафтаны, обувались в сапоги на высоких каблуках, - все они мало напоминали благочестивых воинов веры, эти завоеватели мира, но блюстители благочестия величали их воинами ислама.
Едва сейид Береке воскликнул последние слова молитвы, Тимур повернулся к внукам и, опираясь на руку Мухаммед-Султана, пошёл в сад.
Когда все расступились, пропуская повелителя, Тимур сказал царевичу:
- Выспроси у Шах-Мелика, каковы вести - далеко ли прошли войска. Дошли они до своих мест?
Мухаммед-Султан пошёл в сторону, будто любуясь розами, а Тимур, идя между рядами могучих деревьев, разглядывал весь этот призрачный город, выросший в саду.
Самаркандские ремесленники силились превзойти один другого, изощряясь друг перед другом хитрыми затеями, удивляя друг друга расточительством и тем славя каждый своё сословие.
Пекари воздвигли беседку из печёного хлеба, украшенную причудливыми завитками и узорами из теста. Она была на диво сооружена, словно не хлебопёки её испекли, а искусные зодчие.
Корзинщики сплели из камыша слона, поставили на нём беседку, и слон шёл, управляемый спрятанными внутри мастерами, а в беседке наверху дудошники играли на камышовых свирелях. И во всём этом слоне не было ни единого узелка, ни единой нитки, ни клея, - всё это было сплетено из одного лишь камыша, камышом скреплено, камышом украшено. Даже пышный султан над головой слона был лишь камышовой метёлкой.
Скорняки сшили столь искусно звериные шкуры, что, забравшись внутрь этих шкур, разгуливали около мехового шатра, и казалось, что шатёр населён диким зверьем, приветствующим Тимура, как своего повелителя.
Повсюду пестрели шатры, палатки, беседки. Мастера, происходящие из разных стран, оделись каждый в одежды своей родины, и каждое сословие что-нибудь измыслило для увеселения видавших виды царедворцев Тимура, то поражая их ловкими выдумками, то веселя острословием.
Все явились сюда по слову Тимура, и каждое сословие щеголяло перед другим: ремесленники и торговцы, купцы и садоводы, продавцы тканей и жемчугов, менялы и ростовщики, повара и хлебопёки, мясники и портные, башмачники и ткачи.
Тимур шёл впереди гостей. Остановившись, чтобы разглядеть камышового слона, он спросил:
- А ресницы у него камышовые?
И тотчас ловкий корзинщик ухитрился, выдернув пучок слоновых ресниц, показать:
- Из камыша, государь.
- То-то! - строго одобрил Тимур.
Иногда приостанавливался послушать певца, если, голое нравился или наряд на певце оказывался занятным.
Около качелей, на небольшой лужайке, Тимура ожидали иноземные купцы, случившиеся в ту пору в Самарканде.
Тимур распорядился, чтобы из них выбрали знатнейших и допустили к нему.
Он увидел китайцев в синих узких халатах, генуэзцев в нелепых кафтанах, с неприкрытыми, как у аистов, ногами. Нарядных армян в высоких шапках…
Качели крутились, подобные большому мельничному колесу, то поднимая пёстрые беседки, полные гостей, вверх, то низвергая их книзу. И гости то пели, взмывая вверх, то вскрикивали, низвергаясь к земле.
Геворк Пушок стоял среди армян. Лицо Пушка лоснилось, кудри благообразно облегали его ласковое лицо. Глаза сияли.
Тимур одарил чужеземных гостей и из всех отличил Геворка Пушка подарил ему парчовый халат и редкостную соболью шапку. Так хороша была шапка, что остальные купцы сгрудились вокруг, чтобы разглядеть её и погладить, а многие из вельмож удивлённо переглянулись: не с каждым столь щедр бывает их повелитель.
Когда прошли дальше и снова появился Мухаммед-Султан, Тимур сказал:
- Вечером, брат Мухаммед, проведи ко мне армянина Пушка. Неприметно. Понял? Дам ему товар, - пускай опять к Москве пробирается, через Великий Булгар.
Базар вторгся в сад повелителя. Закрасовались товары, прельщая гуляющих гостей. Купцы вознамерились превзойти друг друга редкостью своих товаров, их добротной, тонкой выделкой. Многое восхваляли купцы зазывными голосами, многое такое, чего не сыщешь в обычный торговый день в базарных рядах. Сокровища, созданные трудолюбием и талантами ремесленников, здесь обогащали и прославляли не создателей этих диковин, не мастеров, а купцов.
Гости, стесняясь друг перед другом выказать скаредность, брали завидные товары не торгуясь, каков бы ни был запрос, сами расхваливая вещи до покупки, чтобы другие примечали, что не простым повседневным хламом, а диковинками прельщаются они, окружённые купцами.
Базар вторгся в сад. И сад замер - ни шума листвы, ни птичьих перекличек не стало слышно, сад наполнился возгласами купцов:
- Вот, вот! Китайский шёлк! Гляньте-ка! Аисты тут живые. Дохни на них, полетят. А попугаи-то как радуга! Ну и шелка!
- Гляньте-ка на мои булаты! От дамасских мастеров. Только что выкованы. Гнутся будто лоза! А чекан! А чернь!.. Насечка-то какова!..
- Плохо ли расшито? Седло кожаное, а будто ковровое. Кожа кожей расшита. Из Великого Булгара! Вчера привезены. Таких не бывало! Да и дождёшься ли таких!
На больших тиснёных кожах повара понесли горных козлов, запечённых целыми тушами.
Юноши, сгибаясь, по двое несли большие корчаги с густым, почти чёрным самаркандским мусалласом, который никто не называл вином, чтобы не было грехом пить его.
Тимур позвал гостей пировать.
Идя обратно к дворцу, он услышал певучий голос, излишне громкий в этом саду.
Он посмотрел в ту сторону и около кустистых смоковниц увидел Улугбека, которому что-то восхищённо повествовал историк Гияс-аддин.
Ещё пир был в разгаре, ещё полуденный зной не достиг глубин этого сада, когда Мухаммед-Султан прошёл к пирующему деду и, опустившись позади, негромко сказал:
- Шах-Мелик удостоверился: все тюмени стоят на предназначенных местах, дедушка.
Султан-Махмуд-хан, сидевший справа от Тимура, один слышал эти негромкие слова. Он с удивлением взглянул на повелителя:
- Поход, государь?
Тимур, объявлявший походы от имени хана, ничего не ответил ему, но громко сказал гостям:
- Близится время зноя и дневной молитвы. Помолимся, отдохнём.
- Аминь! - дружно ответили гости, поднимаясь.
Тимур ушёл во дворец.
Вскоре, шелестя шелками, перед ним предстала великая госпожа.
- Я тебя звал… - говорил ей Тимур, идя впереди в уединённые комнаты, - ты готовься, за всем пригляди. Чтобы всё было взято, что надо.
- Всех повезём?
- Может быть, долго проходим, надо всех взять.
Она не спросила, ни куда они пойдут, ни когда; она знала, он не скажет. Даже слова "поход" он не скажет.
Она ждала, чтобы он сам ответил на те вопросы, которых она не смела ему задать.
- Мальчиков повезёшь с учителями. Там сразу не найдётся учителей… Этого не бери, историка. Другого найдём. Этого в свою мадрасу возьми. Богословом. Её вот-вот тебе закончат, твою мадрасу, раньше могилки.
Великая госпожа промолчала.
- То-то! - кивнул он ей.
Она нехотя сказала:
- Историк Гияс-аддин старателен.
Тимуру не понравилось, что она защищает какого-то богослова, когда следовало объяснить, как это она ухитрилась опередить его на строительстве!
- Старание без толку бесполезно! - ответил ей.
Они сидели в прохладе, в полутёмной глубокой комнате, вдали от окон.
- Севин-бей поправляется? - спросил он.
- Успокоилась. Назад не спешит.
- Скажи ей, пускай у нас живёт. Незачем ей туда ехать. Этот сад отдам ей. Для Мираншаховой дочери насаждал, а его жена будет тут хозяйкой.
- Мираншах обидится.
- Не успеет.
Сарай-Мульк-ханым поняла: Тимур проговорился, поход пойдёт на запад, на Мираншаха.
Он опять сказал:
- Смотри, чтоб всё было готово. Ничего не забудь. Никого не обидь.
- Я распоряжусь.
- Пора. Распоряжайся.
Она поняла, что надо идти. Он сказал ей вслед:
- Тут, в саду, чтоб заметно не было. Обозы готовь, а сами все здесь оставайтесь.
- Я знаю.
Она ушла озабоченная: сад был полон гостей, жёны вельмож гостили на её половине сада. Они вникали во всё, расспрашивали обо всём, они могли заметить малейшую перемену в жизни гарема, если не остеречься.
Зной проходил. Снова веял прохладный ветерок со стороны гор.
Тимур опять пошёл но саду.
Разговаривая то с одними из гостей, то с другими, он проходил, останавливался, снова уходил под сень деревьев, появлялся на лужайках и в цветниках.
Возле роз он встретил старика; опрятного, благообразного, как богослов, но с кривым ножом в тёмных заскорузлых пальцах.
Тимур подошёл к своему садовнику, с которым не раз случалось разговаривать, когда задумывали разбивку нового сада.
Тимур заботился о великолепии своих садов. Он устраивал сады, иногда соединяя несколько старых и объединяя их единым замыслом. Так устроили этот сад, так устроили сад Диль-кушо и Вороний сад. Но и заново он приказывал насаждать сады. Этим летом, когда он возвращался из Индии, самаркандские садоводы приготовили ему новый сад, в Даргомской степи, и назвали этот сад Давлет-Абадом, Местопребыванием Властителя. Сюда пересадили множество взрослых деревьев, и степь накрылась тенью.
Ещё лет тридцать назад он велел построить себе дворец на каменистых, бесплодных Чупан-Атинских склонах, откуда открывался просторный вид на Самарканд. И на каменистой, бесплодной земле садоводы насадили вокруг дворца густой и пышный сад, прозванный Узорочьем Мира - Накши-Джехан.
У каждой из его жён были свои сады и дворцы в садах. Почти каждый год перед ним раскрывали двери нового сада.
Он строил загородные дворцы и окружал их садами, чётко разбитыми, прекрасными садами, где от ранней весны до осенних морозов, сменяя друг друга, цвели цветы.
Самаркандские садоводы умели пересаживать с места на место взрослые, плодоносящие деревья, и, перекочевав из одного сада в другой, эти деревья продолжали цвести и плодоносить, словно переезды для них столь же привычны, как и для их непоседливого хозяина.
Он приказывал из далёких походов перевозить в свои сады деревья, невиданные в Самарканде. Сажали растения, до него не росшие на этой земле, - сажали померанцы и лимоны, сахарный тростник и пальмы. Многие из них гибли зимой, но иные осваивались и росли.
И вот глава самаркандских садоводов, самый почтенный и самый искусный из них, - Шихаб-аддин Ахмад Заргаркаши, улыбаясь, показывал Тимуру новые розы:
- Я велел, государь, привезти их из Индии. Таких у нас было. Теперь будут.
- На здоровье! - одобрил Тимур.
И осмотрел плотную зелень низкорослых кустиков.
Около одного из четырёхугольных прудов стояли, беседуя, самаркандские учёные. Один из них, кланяясь с излишним усердием, объяснил:
- Мы затем здесь, государь, чтобы любоваться серебряными рыбами.
- С бoльшим основанием вы могли бы любоваться друг другом, ибо вашими просвещёнными трудами украшен мой Самарканд.
Все они склонили свои головы, увенчанные подобными облакам чалмами, в безмолвном ответе на лестные слова повелителя.
- Ваши дела, государь, столь велики, что в их сиянии меркнут все наши науки и добродетели.
- Однако об этих делах никто ещё не написал достойного сочинения.
- Нет достойной руки, чтобы передать всё величие ваших дел, государь.
- Ты историк? - взглянул Тимур на худощавого смуглого человека с небольшой узкой бородкой, плоско спускающейся на грудь.
Перед походом в Индию Тимуру представляли его среди других учёных Самарканда. У повелителя была хорошая память, - тех, кого он видел, он помнил всю жизнь.
- Мне лестно, государь, что своего слугу вы удостоили вспомнить.
- Но имя твоё я позабыл.
- Низам-аддин Шами.
- Я дам тебе книгу, которую надо опять написать. Надо написать проще. Ясным языком, чтобы каждому человеку всё было понятно.
- Это трудно, государь, - народ тёмен и…
- Если напишешь просто и ясно, прочтут многие; если туманно, не прочтёт никто, - строго перебил Тимур. - Но писать её надо так, чтобы учёные радовались красоте ясного слога. Я дам сочинение муллы, который писал о земле, думая о небесах. Поэтому земные дела ему показались мрачными. А надо видеть красоту земных дел, и тогда ясны станут все наши дела и всё величие земли, ибо её создал бог.
- Благодарствую, государь, за высокое доверие.
- Я дам тебе сочинение муллы, и, когда я пойду в поход, ты пойдёшь со мной, чтобы продолжать это сочинение.
Он ушёл, оставив учёных над рыбами, сверкавшими в голубой воде то серебром чешуи, то красными плавниками. Но как ни прекрасны были эти рыбы, учёные уже не смотрели на них: учёных озадачили слова Тимура:
"Писать, чтобы каждому было понятно…"
А они учились всю жизнь, изощрялись в различных толкованиях предметов, чтобы, лишь пройдя через все ступени познания, уже на склоне лет научиться понимать друг друга.
- Это трудно! - раздумывая, говорил Низам-аддин.
- Это невозможно! - сказал один из богословов. - Вы правильно изволили изложить свою мысль повелителю, сказав: "народ тёмен".
- Я понимаю повелителя, - ответил Низам-аддин, - народ тёмен, неграмотен, он не прочтёт этой книги. Никогда не прочтёт, ибо никогда не овладеет грамотой. Но каждый из грамотных людей должен и ныне и впредь читать о красоте подвигов Завоевателя Вселенной. Каждый из грамотных.
Богослов улыбнулся:
- Я пятнадцать лет учился, пока овладел грамотой. Это дорого стоит. Не всякий захочет голодать, чтобы учиться, а учиться, чтобы голодать. Нищий грамотей так и сгинет в нищете.
Они стояли около воды.
Наступал вечер.
Певцы пели. Свирели, бубны, струны наполняли всё пространство сада праздничной радостью.
С крутого насыпного холма, со своего высокого седалища, Тимур смотрел на пирующих.
Сад медленно погружался во мглу.
Зажигались факелы.
Мухаммед-Султан, присев позади Тимура, тихо сказал:
- Обозы вышли из города. Остались только ваши джагатаи и тот тюмень, который вы оставляете мне.
Не ответив ему, Тимур поднялся:
- Братья!
Голос его прогремел зычно, как на поле битвы, докатившись до отдалённых углов сада.
Гости замерли, зажав в руках куски мяса или горсти жирного риса.
- Завтра нам надо идти. Собирайтесь!
Ранним утром над крепостью взревели карнаи.
Народ Самарканда кинулся на улицы, ещё не зная, встречать ли кого, провожать ли.
Было десятое сентября тысяча триста девяносто девятого года.
Из крепости уходило войско.
Оно было невелико, словно повелитель вышел куда-то неподалёку. Он ехал в тёмном простом халате, как случалось ему проезжать по городу, когда он переезжал из дворца во дворец или из сада в сад.
Тащился обоз, окружённый воинами. И тоже был он невелик.
Мухаммед-Султан ехал с дедом, провожая его до Бухары. Царевич оставался правителем страны, и дед припоминал, не забыл ли о чём-нибудь предупредить внука.
Перед закатом войска миновали пригородные сады, и раскрылась степь, выгоревшая под летним солнцем.
Из-под коней взлетали кузнечики, тяжело перелетала ожиревшая саранча, вспыхивая алыми крыльями, погасавшими, едва она касалась земли.
Улугбек, сидя в бабушкиной кабульской арбе, длинной, укрытой плотными китайскими шелками, которым ни зной, ни дожди не страшны, смотрел сквозь щель на саранчу, на зелёные пятна сочных колючек, устоявших против зноя и против безводья.
Стаи птиц пролетали стороной, низко стелясь над степью: розовые скворцы спускались на саранчовые стаи.
А саранча ползла, тяжело взлетала, похрустывала под колёсами, налипала на ободья.
От колёс отбегали огромные пауки, волоча мёртвую саранчу, чтоб растерзать и сожрать её в укромной канавке.
Войско шло. Обгоняя арбы, проезжали воины.