Гиммлер, весь красный, вылетел из комнаты, как пробка из бутылки шампанского. Борман - за ним. Дальнейшее не составляло труда. Гиммлер и его люди научились проникать повсюду, точно бесплотные тени, без шума и следа. Заминка возникла лишь у двери номера, запертой изнутри. Заходить в номер вдвоем было не обязательно. Гиммлер, даже с некоторым облегчением, уступил Борману эту сомнительную честь.
В первой комнате, довольно обширной гостиной, никого не оказалось. Из нее вела дверь в маленькую гостиную, подобие дамского будуара, а оттуда - в спальню. В будуаре сидела курносая женщина лет двадцати пяти с мокрыми волосами, без косметики, в ярком дешевом платье с большим круглым вырезом, с полотенцем на плечах. Она с немым ужасом проводила глазами быстро прошедшего в спальню Бормана. Огромная кровать почти не смята - лишь с одного бока чуть приплюснутая подушка. Лей лежал ничком на диване у окна, одетый; рядом на ковре валялись ботинки, меховая куртка и галстук.
Мартин Борман не был достаточно тонким аналитиком, чтобы разгадывать подобные загадки; он, впрочем, никогда и не обольщался на свой счет. Поэтому, послушав пульс и дыхание, убедившись, что Лей только крепко спит, он попросил Гиммлера зайти, чтобы вместе принять решение.
Генрих Гиммлер аналитиком, безусловно, был, и притом блестящим. Он в считанные секунды восстановил картину минувшего вечера и в другое время посмеялся бы от души, представив недоумение опытной проститутки, которую привели в роскошный отель и швырнули пачку долларов только для того, чтоб она не мешала клиенту выспаться. Зачем ее вообще притащили сюда, Генрих тоже догадался. Лей сделал это для "обоснования ситуации". Отчасти - перед самим собой. Он, подобно Гессу, Рему, Штрассеру и Пуци, принадлежал к числу тех сильных эмоциональных натур, которые продолжают жить своею внутренней жизнью, несмотря на предписываемый им регламент. Страдая оттого, что вынужден подчиняться, Роберт пожелал уйти и хотя бы сутки провести вне игры, наедине с собою.
- Я полагаю, вы можете доложить фюреру, что все в порядке, - сказал Генрих Борману, который пожал плечами:
- Но я же не врач.
- Что вы предлагаете?
- Право действовать фюрер предоставил вам.
Гиммлер окинул Бормана непроницаемым взглядом.
- В таком случае я возвращаюсь.
Он вышел в гостиную. Борман последовал за ним.
Оба понимали, что оставить здесь Лея значило продлить собственную ответственность за последствия, что довольно рискованно при сложившихся обстоятельствах. Увезти же его отсюда значило вызвать бурю негодования, о которой предупредил фюрер, велевший не раздражать Роберта, поневоле остающегося главным действующим лицом разыгрываемого тактического представления.
Но Борман решил рискнуть и переиграть Гиммлера.
- Если вы возвращаетесь, то я остаюсь, - заявил он. - Я разбужу его и попрошу также возвратиться.
- Отлично, - кивнул Гиммлер. - А вы не опасаетесь, - "получить в ухо", едва не сказал он, - что такое вторжение в частную жизнь все-таки излишне?
- Я полагаю, наш товарищ по партии понимает, что частная жизнь каждого из нас подчинена воле фюрера, - отчеканил Борман. - Воле, которую он выразил достаточно ясно.
- Будем надеяться, кивнул Гиммлер и пошел прочь. "Борман так проникся волей фюрера, что явно недооценивает кое-чью еще", - усмехнулся он про себя и, возвратившись в "штаб-квартиру", устроил дела так, чтобы в ближайший час находиться в непосредственной близости к Гитлеру и не пропустить интересного зрелища в стиле "буря и натиск".
Борман возвратился через полчаса и доложил Гитлеру, что Лей вернулся и прошел к себе. Гитлер, выслушав, ничего не ответил. Все понимали, что ситуация будет иметь продолжение, но оно оказалось неожиданным. Не прошло и пяти минут, как адъютант вручил фюреру лист бумаги, исписанный резким, небрежным почерком. Это было прошение об отставке. Гитлер перечитал его несколько раз, то хмурясь, то поднимая брови и пожимая плечами, в полной растерянности.
- Он что, с ума сошел?! - наконец произнес фюрер. - В чем дело? Что вы там себе позволили, Борман? Я же предупреждал вас!
- Мой фюрер, я, видимо, превысил данные мне полномочия, - отвечал Мартин без всякого смятения на лице.
- Нет, не "видимо"! Ты что-нибудь понимаешь? - обратился Гитлер к Пуци, который тоже выглядел ошарашенным.
- Может быть, ты отдал неосторожный приказ, который Роберту показался оскорбительным? - предположил Ганфштенгль.
- Я не отдавал никаких приказов! - рявкнул Гитлер. - Ни у кого нет права вторгаться в частную жизнь! - Он бросил на Гиммлера огненный взгляд. - Я никому не давал такого права! Кто станет это отрицать?!
Гиммлер, вытянувшись, щелкнул каблуками. "Выскочке конец", - решил он.
Гитлер повернулся к Борману. Под его тяжелым, давящим взглядом Мартин низко склонил голову. Гитлер сел и по старой привычке куснул ноготь большого пальца.
- Черт знает что! - вздохнул он. - Эрнст, ступай погляди, в каком он там состоянии. Я позвоню Рудольфу.
Фюрер вышел в соседний кабинет. Пока он разговаривал с Рудольфом, Пуци вернулся.
- Ну что? - спросил Геббельс, сидевший тут же тихо, как мышь, и тоже неприятно пораженный - Лей неожиданно сделал то, чего долгие годы добивалась от него неугомонная Елена, твердившая возлюбленному, что в одной его докторской диссертации об искусственных материалах содержится больше новых идей, нежели во всей национал-социалистической идеологии.
- Спит сном невинности, - усмехнулся Пуци. - Его просто нужно на время оставить в покое - вот и все.
Видимо, аналогичный совет дал Гитлеру и Гесс. Фюрер вышел после разговора с ним как будто успокоенный. Взяв прошение Лея, написал на нем несколько строк и велел передать тому, когда он проснется.
- Гесс считает, что это нервный срыв, - сказал он присутствующим. - И я с ним согласен. Мы все на пределе сил. Мы должны поддерживать друг друга. Кто-то может оказаться более уязвимым - все должны это понимать и окружить товарища максимальной заботой и добрым вниманием. Жаль, что не у всех хватает простого такта, не говоря уж о сердечности.
Эти проникновенные слова вождя, произнесенные тихим и печальным голосом, просились в блокнот Мартина, но тот стоял, все так же глядя в пол. На его лице, впрочем, не было ни смущения, ни раскаянья, ни уныния, ни страха - ничего. Борман просто ждал.
Через час Мартин Борман был отослан Гитлером из Франкфурта - он возвращался в Рейхольдсгрюн. И едва ли кто-нибудь догадался о том крепком рукопожатии, которым наградил его на прощание Адольф. Этого жеста было достаточно, чтобы Мартин сказал себе: "А все-таки я переиграл Хайни".
"Если люди, подобные вам, начнут уходить из движения, то наша борьба потеряет всякий смысл. У меня также не раз возникало желание швырнуть кому-нибудь в лицо прошение о собственной отставке. Но кому? Идее? Провиденью? Собственной совести? Что ж, обратитесь к ним, я же своего согласия не даю. Адольф Гитлер".
Таков был текст резолюции, наложенной фюрером на заявление Лея. Заботливые товарищи, приняв близко к сердцу слова Гитлера, тут же попытались окружить "уязвленного" Роберта "добрым вниманием". Когда Лей наконец выспался к полудню следующего дня, Пуци, Геббельс и Юлиус Штрайхер явились к нему с рассказом о каре, постигшей Бормана за отсутствие такта.
Лей, молчаливый и мрачный, почти не поддерживал разговора, пока Штрайхер не сказал, что ему все же придется стряхнуть меланхолию, поскольку только что прибыл приятный сюрприз.
Приятным сюрпризом оказался старший сын Роберта, которого мать прислала со своим родственником во Франкфурт. Десятилетний мальчик, напуганный газетной шумихой о тяжелом состоянии отца, которую от него не сумели скрыть, никому не желал верить и постоянно плакал от страха, доводя этим до отчаянья мать. Фрау Лей несколько раз звонила мужу, но поговорить с ним ей все не удавалось, поэтому, опасаясь за психическое состояние ребенка, она решилась на этот шаг.
Увидев улыбающегося отца, мальчик снова расплакался, но это были уже другие слезы. Таким образом, остаток дня Лей провел с сыном; они гуляли, разговаривали - это было то, что нужно. Но оставить ребенка во Франкфурте Роберт не счел возможным. Он понимал, что его сын уже получил урок лжи, так сказать - на официальном уровне, и прибавить к нему еще и свежие впечатления от расползающейся по городу истерии не захотел. Сегодня состоялись похороны погибших, и город гудел слухами.
Поздно вечером, посадив сына на поезд в сопровождении того же родственника жены и охраны СС, любезно предложенной Гиммлером, он долго потом бродил по мокрому перрону, всматриваясь в огоньки уходящих и прибывающих поездов. Трудно сказать, о чем он думал. Может быть, о том, что ему следовало сесть на тот же поезд, что увозил его сына, и вернуться вместе с ним в прежнюю жизнь, от которой он так решительно отказался. А может быть, он вспомнил сейчас глупую язвительность, которую позволил себе в недавнем разговоре с Гессом, подталкивая его к уже невозможному ни для кого из них. Кажется, он крикнул тогда Рудольфу что-то вроде: катись в свою науку или держи свою совесть в кулаке…
Прогуливаясь по перрону, Роберт так промок, что решил прежде вернуться к Кренцу и переодеться, а затем добраться наконец до Полетт, поскольку эта проблема все еще висела на нем. Зайдя к адвокату, он уточнил у него, не переменилось ли что за прошедшее время.
Полетт отказалась разговаривать с Кренцем, и тот попросил заняться ею Геббельса, в надежде, что знакомый скорее поладит с нею.
Геббельс был более чем знаком с Полетт - Лей знал об этом. "Может, поладит, - подумал он. - Заодно и Елену поставит на место".
И Лей, еще не вполне стряхнувший с себя меланхолию, никуда больше не поехал, а улегся в теплую постель, попросив принести себе кофе, сигареты и "Собор Парижской богоматери" Гюго - замечательную книгу с красивыми, породистыми страстями, так не похожими на донимавшую его суету сует. Роман нашли только на французском, но он свободно читал на этом языке и порою с наслаждением мысленно проговаривал изящные фразы, вслушиваясь в их мелодический ритм. Нервы постепенно успокаивались, и это было кстати, потому что страстишки, как известно, бушуют не только в романах, но нелепо позволять мелкой ряби житейских неурядиц собираться в цунами…
Йозеф Геббельс выполнил просьбу Кренца и поговорил с Полетт Монтре. Полина все это время находилась в нервном возбуждении, однако не вредить Роберту она, естественно, обещала. Возвратившись после разговора с нею, Йозеф, точно стрекоза булавкой, был проткнут презрением Елены. Убивать Полетт она, понятно, передумала, однако что-то в ее бешеном сердце уже сдвинулось и необратимо катилось вперед.
- Ты был у этой французской суки, - спросила она у Геббельса, - у этой шпионки? А тебе известно, что эта жидовка участвовала в заговоре и покушении на Роберта?
Йозеф чуть не рассмеялся. Вот это выдала!
- Что, не нравится товар? - поинтересовалась она. - Я могу продать его Штрайхеру.
- Какая же она жидовка? - попытался урезонить ее Геббельс. - Что ты говоришь? Зачем тебе это?
- Затем! - отрезала она.
Он понимал, что сам виноват; ведь он сам возбудил в ней ревность, бросив в запале слова, в которые она поверила. А вот его она так не ревновала! Из-за него она никогда не бесилась так, чтобы забыть о здравом смысле.
- Послушай, - начал опять Йозеф. - Объясни хотя бы, чего ты добиваешься. Ты сделаешь ей гадость, даже сотрешь в порошок… Но что тебе это даст?
- Я хочу, чтобы гадина получила по заслугам! Геббельс схватился за голову.
- Ну хорошо! Ее повесят, распнут! Но ты на что рассчитываешь? Что он тебя поблагодарит за помощь следствию? Да он сам тебя в порошок сотрет за такие штучки!
Хелен странно улыбнулась. Это, должно быть, значило - пусть сотрет. Лишь бы не отворачивался равнодушно и не глядел мимо, как все последние годы… Лишь бы вспомнил свою Ленхен, ее губы, ее волосы, белую нежную кожу, всегда пахнущую жасмином…
- Он не вернется к тебе, - упрямо и зло произнес Геббельс.
"А если вернется? - отвечала ее улыбка. - Лишь бы никто не мешал".
Эта улыбка погружала его в ад. Он чувствовал, как сердце корчится от боли. У него оставался последний аргумент, тот единственный, который убил бы в ней надежду. Он ведь понимал, отчего она вдруг воспрянула - Роберт последнее время почти не пил. Правда, это стоило ему срыва, но ей-то что до того! Он не пил, а она давно втемяшила себе в голову, что трезвого она его непременно заполучит - просто потому, что она - это она, самая умная, изысканная и блистательная. Бедняжка не знала, почему он не пьет все эти дни, почему, напрягая волю, удерживает себя на самом краю.
Поразительно, но всезнающая Хелен до сих пор не ведала того, о чем знали все в этом доме. Она даже не догадывалась о роли юной Маргариты Гесс.
- Или ты все сделаешь сам, или я обращусь к Штрайхеру, - сказала она уже совсем спокойно, стоя к нему спиной и поправляя волосы у зеркала. - Мне известны факты. Я готова давать показания и свидетельствовать под присягой. Итак?
Она резко повернулась, обдав его прелестью светящегося страстью лица - яркой, мощной волной.
- Я п-подумаю, - пробормотал Геббельс.
- Недолго. До завтрашнего утра.
А дождь между тем кончился, и ночь была звездной. Когда в спальне девушек, в правом тихом крыле дома, раздался звонок, обе вздрогнули и переглянулись Они сразу почувствовали, что это тот самый звонок Грета прикусила губу и не двигалась; Гели взяла трубку. Послушав, молча протянула ее Маргарите.
Произнеся в ответ "нет", "да", "да", Грета вдруг вскочила и начала стремительно одеваться. Она так спешила, что без конца роняла что-то, и Гели, счастливая, подавала ей то шарфик, то перчатки, то заколку для волос, которые рассыпались у нее из-под серой меховой шляпки. Едва Грета убежала, Гели кинулась к окнам, но в этой части парка почти не было прожекторов, и она ничего не увидела.
Роберт ждал Маргариту у самого крыльца и тотчас протянул ей руку, чтобы она не упала, стремительно выскочив в полную темноту. Она только на мгновенье оперлась на его руку и тут же отдернула свою. Он хотел извиниться, начать объяснять ей что-то, но не стал. Все могло измениться за эти дни, хотя… Нет, не похоже.
- Что вы делали сегодня? - спросил он, чтобы как-то нарушить молчание.
- Ничего. Так… читала. А вы?
- Я сегодня был с сыном. Его привозили ненадолго.
- Я вас видела с ним в парке. У вас очень красивый мальчик.
- Да, к счастью, совсем на меня не похож.
- Станет похож, когда вырастет.
- Не дай бог!
- Не обязательно внешне, но чем-нибудь - непременно.
- Думаю, я уже отдал ему все, что у меня было хорошего, - музыкальный слух и упрямство. Пойдемте куда-нибудь. Хотите в театр?
- Ночью?
- Во Франкфурте всегда было два ночных театра, именно театра, а не варьете. Это довольно любопытно, если, конечно, они еще живы.
- Вы любите театр?
- Иногда, под настроение.
- Тогда идемте, - кивнула Маргарита. - Только я не одета.
- Там это не важно. Это не Гранд-Опера. Там все смотрят на сцену.
Когда они уже садились в машину, выехавшую на боковую аллею, Роберт случайно взглянул на три светящихся в правом крыле окна и прищурился: в одном из них уныло маячила тоненькая женская фигурка.
- А может быть… - начал он.
- Конечно! - воскликнула Маргарита.
- Тогда посидите в машине. Я за ней схожу.
Видимо, не стоило этого делать… Роберт подумал об этом, уже поднимаясь по лестнице. Грета могла обидеться… Продолжительная трезвость явно не шла ему на пользу.
Через несколько минут он возвратился к машине, ведя под руку смущенную Ангелику. Она бесшумно скользнула на заднее сиденье и забилась в уголок.
Лей хорошо знал город и, сделав с десяток крутых зигзагов по франкфуртским улицам, вырулил на площадь муниципалитета, где их нагнала охрана СС, а затем, свернув к набережной, метров пятьсот гнал машину прямо через городской парк, порой маневрируя между стволов, и наконец резко затормозил у длинного одноэтажного здания, выходящего фасадом на пруд.
- Год назад вот в этом сарае работал Йеснер. В феврале ему пришлось уйти из Берлинской драмы, - пояснил он. - Впрочем, это долгая история. Я сейчас узнаю, что там, и вернусь.
- Кто такой Йеснер? - тихонько спросила Ангелика.
- Леопольд Йеснер? Режиссер, наша гордость! Меня родители в детстве всегда водили на его спектакли. Я помню… "Ричард III". Представляешь, сначала чернота - неизвестность; потом красное - уже пролитая кровь, и, наконец, белый занавес, как очищение. Это нужно было видеть! А в "Гамлете" у него Клавдий походил на канцлера, а Гамлет - ты не поверишь - современный парень! Почему он ушел из Берлинской драмы?
Ангелику больше интересовало, кто такой Гамлет, но она постеснялась спросить и вместо этого почти шепнула:
- Ты на меня не сердишься?
- Сержусь. Как можно жить дома, в Германии, и не знать Леопольда Йеснера?
Гели хотела сказать: "Хорошо тебе! А меня мать если куда и водила в детстве, так только в кирху на соседней улице!" Но промолчала.
- А тебе какие нравятся спектакли? - спросила она. - Где все, как в жизни, или где все такое… ненастоящее?
- Знаешь, экспрессионизм я с трудом воспринимаю. Сейчас в моде сюрреализм, а это еще труднее понять. Эстетика должна быть логична.
- Это почему же? Потому что в подсознании у нас неэстетичный хаос, которому на сцене делать нечего? - спросил возвратившийся Лей, захлопывая дверцу.
- А вы не согласны?
- У нас в умах сюр - куда же от него денешься?
- Но можно писать как Брукнер. Или как Брехт!
- Брехт… - Лей поморщился. - "Трехгрошовая опера", конечно, изящный и эстетичный реализм, но… По-моему, у подсознанья больше прав в искусстве, чем вам кажется. А реализм - всегда политика. И всегда плагиат.
- Брехт не плагиатор! - возмутилась Маргарита. - Это у Джона Гея не характеры, а тени!
"Как будто не по-немецки говорят, - огорчалась, идя за ними, Ангелика. - Ничего не понимаю".
Войдя в здание, вокруг которого царила тишина, они неожиданно обнаружили, что там полно народу. В фойе без кресел и стульев сотни три молодых людей, собравшись группками или блуждая поодиночке, курили, переговаривались; кое-где - жарко спорили.
Все они были в основном очень молоды, ровесники девушек скромно одетые, с приятными лицами, на которых не было ни скуки, ни оголтелости.
- Что здесь сегодня? - спросил Лей у одного из ребят в длинном, до колен, шарфе, трижды обмотанном вокруг шеи.
- Университетский театр, - вежливо ответил тот.
- А пьеса?
- "Человек-масса" Эрнста Толлера.
- Останемся? - спросил Роберт девушек.
- Конечно! - воскликнули обе.
- А почему вокруг так тихо? Это что, запрещенный спектакль? - поинтересовалась Маргарита.
Лей пожал плечами.
- Пьеса не запрещенная, но если пронюхают нацисты, будет скандал, - отвечал за него парень в шарфе. - Никому неохота связываться с этими тупоголовыми.
- Уже были эксцессы? - спросил Лей.
- Эксцессы - это мягко сказано. Мордобой.
- То есть появлялись парни в форме и начинали избивать актеров и зрителей?