– Обязательно, – Анна заперла дверь каюты: "Попрощаемся с Америкой, и отправимся ужинать".
"Нормандия" была самым быстроходным из океанских лайнеров. Через пять дней они швартовались в Гавре. На палубе пассажиры рассматривали в бинокль сверкающие огни Манхэттена. Небоскребы уходили в огненный, алый закат. Марта прижалась к матери:
– Папиного корабля не видно. Тем более, он другим курсом шел. А этот лайнер…, – она прищурилась, – почти таким же, как и мы. Немецкий корабль, мама, – радостно сказала девочка. Заметив веселые искорки в ее глазах, Анна громко проговорила:
– В таких кораблях мы видим мощь Германии, милая, и гений фюрера.
Хорошо одетый мужчина, искоса посматривал на Анну. Брезгливо поморщившись, он отошел.
Бронзовые волосы Марты развевались по ветру. Анна смотрела на готические буквы по борту: "SS Bremen", на черно-красный флаг, со свастикой, за кормой.
– Ты ее еще увидишь, – прозвучал знакомый голос, в шуме ветра, – увидишь, обязательно. Просто будь твердой…, – Анна прижала к себе дочь. Девочка ахнула: "Мамочка! Голуби!"
Белые птицы кружились над темной водой океана, следуя за "Бременом". Корабли погудели, "Нормандия" вырвалась вперед. Марта смотрела на мерцающие огоньки Нью-Йорка, на удаляющиеся острова.
– Впереди Москва, – сказала себе девочка, – я начну ходить в советскую школу, стану пионеркой. Мамочка будет рядом…, – за год Марта соскучилась по родителям. Девочка была рада, что они с матерью возвращаются домой.
– С папой мы скоро встретимся, – твердо напомнила себе Марта, – жаль только, что ему не написать. Он выполняет задание партии, в Испании, где готовится революция…, – Марта, мимолетно, пожалела, что им нельзя поехать с отцом. Она услышала веселый голос матери:
– Одна девочка, кажется, проснется с насморком. Жаль, она могла бы завтра искупаться. Здесь есть бассейн, и даже вышка. Пять метров высотой, – Марта отлично прыгала в воду. Дочь спохватилась, запахнув плащ:
– Я готова съесть горячий бульон.
Анна расхохоталась. Они, держась за руки, пошли, в столовую первого класса.
Меир все никак не мог поверить своим глазам.
Они с отцом проводили Аарона. Юноша, ласково сказал:
– Я до вокзала доберусь, папа. Езжай домой, ты устал. Хорошей тебе недели. Я напишу, из Вашингтона.
Доктор Горовиц пробормотал: "Не делай из меня старика", но спорить не стал. Сын довез его в такси до Центрального Парка. Они обнялись, на прощание. Вещевой мешок Меира со вчерашнего утра лежал в камере хранения на причале паромов, отправлявшихся в Нью-Джерси. Меир оказался перед воротами полигона без четверти девять вечера. На горизонте поблескивали огни Хобокена, он услышал шум автомобильного мотора. Форд остановился рядом, мистер Даллес пожал ему руку: "Давай паспорт, он останется здесь".
Ворота открылись, Даллес вручил ему новые документы. Меир понял, что фото взяли из его личного дела в Бюро. Он помнил, как делал карточку в столице, прошлым годом. Теперь его звали Марком Хорвичем. Дата и место рождения не изменились.
– Добро пожаловать в Секретную Службу Соединенных Штатов, Ягненок, – усмехнулся Даллес. Щиты, загораживавшие акваторию, подняли. У причала, в свете прожекторов, юноша увидел что-то темное. Меир открыл рот, Даллес подтолкнул его:
– Мы с тобой оба маленького роста, очень удобно. Багажа много на нее не возьмешь. Все, что понадобится, купишь…., – он, неопределенно, махнул в сторону моря. Меир раньше видел подводные лодки только на фотографиях, и в кинохронике. В экипаже было пятеро молчаливых моряков. Меиру выделили каюту, скорее, закуток, с узкой койкой и предупредили, что курение на борту запрещено.
– Потерплю, – с готовностью отозвался юноша. Он понял, что не знает, куда направляется лодка.
Переодевшись в джинсы и спортивную рубашку, он стоял, рядом с Даллесом, в рубке, зачарованно глядя на темный экран. Меир знал, что такое телевидение. У них дома приемника не было, однако юноша встречал их в магазинах. Пока что регулярных передач не существовало, телевизионные программы выпускались радиостанциями.
– Это телевизор? – поинтересовался Меир у моряка, за экраном.
– Это техника, – коротко ответили ему. Меир кивнул: "Понятно". На экране начали передвигаться какие-то огоньки. Моряк сверился с отпечатанными на машинке листами:
– "Граф Савойский", он идет другим курсом, и "Нормандия" с "Бременом"…, – Меир вспомнил: "Аарон на "Бремене".
До отхода подводной лодки, Меир быстро рассказал Даллесу, куда плывет брат.
– У меня тоже брат есть, – отозвался босс, – партнер у "Салливан и Кромвель", на Манхэттене. Год назад, когда я из Германии вернулся, я Джону рассказал, что происходит в Берлине. Они закрыли тамошний офис, – Даллес, молча, смотрел на мерцающие огоньки. Наверху солнце касалось крыш небоскребов, дул холодный, океанский ветер. Здесь было тихо, только изредка переговаривались моряки. Почти неслышно шумела вентиляция.
– Неужели мы тоже в Германию отправляемся? – подумал Меир.
Даллес, будто услышав его, покачал головой: "Пока нет".
– Курс на Лиссабон, – велел он.
Проскользнув между двумя огоньками на экране, субмарина пошла на запад.
Интерлюдия
Варшава, лето 1936 года
Над столиками кабаре висел папиросный дым, оркестр наигрывал какую-то джазовую песенку. В полутьме пахло духами, вином. По стенам развесили афиши еврейских мюзиклов. Мужчина в хорошем, летнем льняном костюме, пожевал сигару:
– Три миллиона евреев в Польше. Театры, радио, кино, книги, газеты, кабаре. Словно в Нью-Йорке, золотой век, – он наклонился к своему спутнику:
– Яблоку упасть некуда. Или это потому, что вы здесь, мистер Джордж? – он подмигнул. Пан Ежи Петербургский ставил автограф на афишке. Он убрал ручку:
– Сегодня исполняют мою новую песню, пан Гарри. Я хотел, чтобы вы посмотрели на певицу. Танго на польском, – он подмигнул американцу, – мне кажется, вы не забыли язык.
Гарри Сандерс, один из вице-президентов Метро-Голдвин-Майер, закатил глаза. Сойдя на землю Америки, на острове Эллис, его отец, первым делом поменял фамилию, и дал детям английские имена. Сандерс родился Гиршем-Цви Сандлером, в Познани. Он отлично говорил и на идиш, и на польском, и на немецком языке.
Поездка в Европу шла отлично. Французы и немцы, с удовольствием, закупали голливудские фильмы. В Польше, Сандерс тоже провел удачные переговоры. Он отплывал в Америку из Бремена, с подписанными контрактами в кармане. Босс, Луис Майер, должен был остаться доволен.
Сандерс никогда еще не навещал Берлин. Город ему понравился. Столица готовилась к Олимпиаде, блистала новыми, только что законченными зданиями, низкими, дорогими автомобилями, широкими дорогами. Сандерса повезли на киностудию в Бабельсберге. Техническое оснащение Universum Film AG было отменным. Они ходили по павильонам, знакомились с режиссерами и актерами. Сандерс пытался не слышать ядовитый голос Фрица Ланга, звеневший у него в голове:
– Я еле выбрался из Германии, как человек еврейского происхождения, а сейчас Майер и Сандлер собираются продавать нацистам американские картины.
– Фриц, – успокаивающе заметил Сандерс, – они хорошо платят. Твои фильмы они все равно не купят, поверь мне. Ты художник, занимайся своим делом, а бизнес оставь продюсерам, – "Ярость", первый голливудский фильм Ланга, только что появился на экранах. Картина обещала стать хитом, как они говорили, нынешнего года.
– Не надо его обижать, – напомнил себе Сандерс, – они все не от мира сего. Даже Чаплин, даже Дитрих, даже Роксанна Горр. Ланг нужен, он приносит деньги. Не спорь с ним.
Сандерс взглянул на освещенную прожекторами, пустую сцену кабаре. Бархатный занавес раздвинули. Перед отъездом Сандерс обедал у Роксанны Горр, на ее огромной вилле. Дом в испанском, колониальном стиле выходил на океан. Вокруг бассейна мерцали свечи, официанты разносили хрустальные бокалы с "Вдовой Клико".
Приехали Чаплин с Полетт Годдар, Марлен Дитрих, подруга дивы. Чаплин рассказал, что думает над сценарием комедии о Гитлере:
– Его тупость остается только высмеивать, Роксанна. Юмор убивает зло.
Выпрямив красивую спину, закинув ногу на ногу, Роксанна покуривала сигарету в серебряном мундштуке. Большие, серо-голубые глаза опасно заблестели. Темные волосы дива небрежно уложила на затылке. Подол шелкового, вечернего платья, цвета глубокой лазури, от Эльзы Скиапарелли, раздувался океанским ветром.
– Говорят, она не носит Шанель, – вспомнил Сандерс, – потому что Коко не нанимает еврейских манекенщиц.
Роксанна не держала дома вещей, произведенных в Германии. Дива не посещала приемы в немецком консульстве. В прошлом году, на церемонии вручения Оскара, она прилюдно отказалась пожимать руку послу рейха. Продюсер помнил знаменитый, низкий, немного хрипловатый голос: "Я родилась Ривкой Горовиц. Я не хочу касаться нациста, даже кончиком пальца".
– Ты прав, Чарли, – неожиданно согласилась Роксанна.
– Однако, поверь мне, – она отпила шампанского, – рано или поздно юмора окажется недостаточно. В Германии заполыхали костры, как во времена инквизиции. Мои предки тоже на них всходили, – накрашенные губы искривились, – в незапамятные времена, за то, что отказывались креститься. Если мы промолчим, то же самое, произойдет и в Берлине, – она резко ткнула сигаретой в мраморную пепельницу. "Евреи, ведущие дела с нацистами, – дива, со значением, взглянула на Майера и Сандерса, – по крайней мере, обязаны помочь своим братьям в беде".
Майер, неуверенно потер лысину:
– Но, Роксанна, все в безопасности. Марлен здесь, хоть она и не еврейка, Ланг здесь. В Швейцарии Ремарк, Цвейг в Англии, Брехт в Дании. Фрейд в Австрии, в конце концов, хоть он и не артист, – пожал плечами президент студии.
– А остальные? – ядовито поинтересовалась Роксанна, щелкнув пальцами: "Филипп, принеси письмо от моего племянника".
Четвертый муж Роксанны, красавец-француз, на двадцать лет ее младше, игравший героя-любовника в последнем фильме дивы, послушно отправился за конвертом.
– Мой племянник, – сообщила Роксанна, – раввин Горовиц, мог бы остаться здесь, работать в богатой общине, где-нибудь на Лонг-Айленде. Однако он поехал в Берлин, помогать тамошним евреям.
– Дорогая тетя, – начала Роксанна, – как раввин, я не могу ходить в кабаре, но, даже если бы и мог, то все равно, было бы некуда. Еврейским артистам запрещено выступать перед арийской аудиторией, будь то театр, фильм, или даже симфонический концерт. Из берлинской оперы уволили всех музыкантов-евреев. Зрители неарийского происхождения не могут посещать кинотеатры и театры для арийцев. У евреев осталось несколько частных театров и кабаре, но денег на билеты у людей нет, многие остались без работы. Музыканты, актеры и певцы выживают, кто, как может…, – Роксанна гневно сказала:
– Наш долг им помочь, господа. Мой племянник не разбирается в искусстве, поэтому я, лично, отправлюсь в Германию, и устрою прослушивания. Сделаю вид, что хочу посетить Олимпиаду, – Роксанна тонко улыбнулась.
– Ты, Луис, – она взглянула на Майера, – поедешь в столицу, поговоришь с конгрессменами. Нужна отдельная квота на визы, для артистов…, – Сандерс покашлял:
– Роксанна, я не сомневаюсь, что они талантливые люди, однако они не знают английского языка…
– Я выучила, – резко заметила Марлен Дитрих.
– И Фриц Ланг выучил. И они выучат, не беспокойтесь…, – она взяла руку Роксанны: "Спасибо тебе".
Дива подняла ухоженную бровь: "Просто мой долг, как еврейки, и как артистки".
– И ведь она поехала, с мужем, – почти восхищенно подумал Сандерс, отпивая вино.
Перед отплытием в Германию, Роксанна успела выступить на двух ралли в Лос-Анджелесе, в поддержку еврейских поселений в Палестине. Весь Голливуд знал, что Роксанна, каждый год, перечисляет большие деньги Еврейскому Национальному Фонду. Сандерс вспомнил флаги сионистов, огромный, забитый людьми бальный зал отеля "Билтмор". Роксанна, в роскошном, цвета слоновой кости платье, пела "Атикву", с оркестром.
Музыканты закончили мелодию. Конферансье, весело сказал, на идиш:
– Дамы и господа, наша несравненная, пани Анеля Голд, самая красивая девушка Польши!
Пан Ежи Петербургский усмехнулся:
– Она в прошлом году получила корону, на конкурсе мисс Полония. Она Гольдшмидт, на самом деле. Пан доктор ей свою фамилию дал, как многим сиротам.
Паном доктором в Варшаве называли Генрика Гольдшмидта, директора еврейского детского дома, на Крохмальной улице.
– Восемнадцать лет ей, – шепнул пан Ежи, – она снялась, в двух фильмах, на идиш.
Аудитория замерла, Сандерс, невольно, сглотнул. Низкий, страстный, немного хрипловатый голос запел:
– Teraz nie pora szukać wymówek
fakt, że skończyło się…
На сцену вышла Роксанна Горр, только, подумал Сандерс, на сорок лет моложе.
– И выше, – прикинул он, – она пять футов десять дюймов, кажется. Даже без каблуков.
Она сколола в узел темные, тяжелые волосы. Серо-голубые глаза сверкали, переливались в свете прожекторов. Щеки, цвета смуглого, нежного персика, разрумянились. Зрители, казалось, забыли, как дышать. Он смотрел на стройную шею, на узкий, с горбинкой нос, на четкий очерк упрямого подбородка.
To ostatnia niedziela
dzisiaj się rozstaniemy,
dzisiaj się rozejdziemy
na wieczny czas….
Кабаре взревело. Поклонившись, пани Голд звонко сказала: "Аплодисменты пану Ежи, господа, автору танго!" Она подмигнула аудитории: "Сейчас потанцуем!". Пани Анеля убежала за кулисы. Сандерс хмыкнул:
– Английского она, конечно, не знает. Правильно Марлен говорила, выучит. Восемнадцать лет, цветок в росе. Она отлично держится на сцене. Надо найти ее фильмы. Наверняка, она и перед камерой хорошо работает. Мы из нее сделаем новую Гарбо, обещаю…, – Подняв голову, Сандерс открыл рот. Он сам был таким мальчишкой, в Познани, в старом, с отцовского плеча костюме, в большой, съезжающей на затылок, кепке, в растоптанных ботинках. Пани Анеля, приплясывала, звенела скрипка.
Зал взорвался. Сандерс успел подумать: "Она и в комедиях будет отлично смотреться, как Полетт…"
Az der Rebbe Elimeylekh
Iz gevorn zeyer freylekh,
Iz gevorn zeyer freylekh, Elimeylekh…., -
Усидеть на месте было невозможно. Оставив пиджак на спинке стула, он вспомнил бар-мицвы в Нижнем Ист-Сайде, и танцы, с другими мальчишками. Сандерс, тяжело дыша, вернулся за столик. Пани Анеля крикнула: "Нахес, иден!". Пан Ежи, добродушно заметил: "Понравилась вам пани Голд".
Сандерс, мысленно подбирая ей подходящий псевдоним, вытирая пот со лба, кивнул. Пан Ежи развел руками:
– Пани Анеля нас покидает. Уезжает в Париж, на следующей неделе. Кабаре просто, – композитор указал на сцену, – увлечение. Пани Анеля заведует швейной мастерской, на Крохмальной, в детском доме. Она послала свои эскизы в ателье мадам Скиапарелли, и ее взяли ассистенткой. Пан Ежи поднял бокал: "Скорее, мы услышим о модном доме Голд".
– Не страшно, – сказал себе Сандерс.
– Даже хорошо. Французы не слепые, они ее не пропустят. Она выучит язык, приобретет знакомства. Потом ей придется платить больший оклад, как звезде, но Марлен тоже себе имя в Германии заработала. Так и сделаем. Подождем, года два, и найдем мадемуазель Аннет, – он занес имя девушки в блокнот: "Шампанского, пан Ежи. Я угощаю".
В уборной, Анелю, как обычно, ждали букеты и конверты. Цветы она забирала для своих малышек, на Крохмальной. Письма, пробежав несколько строк, девушка выкидывала. Ей приходили приглашения на обеды от еврейских и польских промышленников, адвокатов и даже депутатов Сейма. Анелю звали в Закопане, или на морское побережье, обещали снять квартиру на Маршалковской и повезти в Париж.
– Я и еду в Париж, – умывшись, девушка быстро переоделась в костюм своего кроя, из серо-голубого, тонкого льна.
На Крохмальной, работникам детского дома, позволяли носить любую одежду. Доктор Гольдшмидт вздыхал: "Хватает и того, что дети в форменных костюмах ходят". Анеля выросла в необычном детском доме. Они издавали газету и журналы, играли в театре.
Пятилетней малышкой, Анеля впервые оказалась на сцене. До этого времени все думали, что девочка онемела. Она плохо помнила раннее детство. Пан доктор сказал, что, первые три года, в Варшаве, она только повторяла свое имя, на разные лады: "Хана. Ханеле". Однако спектакль Анеля, до сих пор, помнила отлично. Репетировали ханукальное представление. На сцене стояли греки и евреи, зажигались светильники, пели гимн: "Ма оз цур".
Анеля забралась на задние ряды, ее никто не заметил. Она следила за репетицией, широко открытыми глазами. Услышав что-то знакомое, девочка вспомнила низкий, красивый голос, огоньки свечей, блестящий, белый снег за окном. Она ощутила крепкие, теплые руки, положила голову на его плечо.
– Ханука, Ханеле…, – ее покачали. Девочка протянула ручку к огонькам: "Ханука, тате!". До нее донеслась песня. Анеля, в первый раз за три года, улыбнулась. Уверенно встав, она пошла к сцене.
Девочка быстро начала болтать, на польском языке и на идиш. Доктор Гольдшмидт, к тому времени собрал несколько консилиумов, приглашая педиатров из Берлина, и даже учеников доктора Фрейда, из Вены. Анализировать ребенка, было бесполезно. Кое-кто предложил подвергнуть ее гипнозу. Пан Генрик, резко отозвался:
– Я запрещаю. Это опасная, сомнительная практика. В ее случае, после всего, что она перенесла, она просто может не очнуться.
Когда девочку привезли в Варшаву, ей, на вид, было около двух лет. Весила она меньше годовалого ребенка, и кишела вшами. Малышка ползала на четвереньках, раскачиваясь, подражая, как поняли врачи, животным. Ее нашли польские крестьяне, в конце лета двадцатого года, в глухом лесу, под Белостоком. Окрестности города недавно оставила армия Советов, под командованием Тухачевского, с конницей Буденного и Горского.
Местечки лежали в руинах. Сиротские дома в Белостоке наполняли потерявшие родителей дети. Девочка могла сказать только свое имя, Хана. По ночам она не спала, забираясь под кровать, жалобно крича, словно зверек. Пан Генрик сидел с ней, укачивая ребенка, напевая колыбельные. После двух операций, врачи обещали доктору Гольдшмидту, что Хана никогда не узнает о случившемся.
– В таком возрасте, – профессор смотрел на маленькую, хрупкую фигурку на кровати, – девочки обычно умирают, после подобного. Внутренние разрывы, кровотечение. Ей посчастливилось. Она, видимо, вырвалась, успела убежать. Повреждения были только внешними. Мы все привели в порядок.
В палате было тихо, ребенок лежал под наркозом. Пан Генрик погладил девочку по темноволосой голове. Ресницы дрогнули, она что-то прошептала.
– Хана, – улыбнулся доктор Гольдшмидт, – Ханеле. Все будет хорошо, милая.
Хана ни о чем не подозревала. Девочка знала, что она сирота, однако на Крохмальной все были сиротами. Пан Генрик сказал, что ее нашли под Белостоком, а больше, как объяснил доктор, им ничего известно не было. Она, иногда, просыпалась, слыша ласковый, женский голос, стрекот швейной машинки. Пахло чем-то сладким, ее касались, мягкие руки. Это была мамочка.
– Маме, – Анеля натягивала на себя одеяло, – мамеле.