– Я отправлю документы в Берлин, но, думаю, решение будет положительным, герр Теодор. Передавайте привет семье. Жду вас на пиво, – он похлопал коммерсанта по плечу. Рихтер ему нравился. Далдорф любил степенных, спокойных людей, а герр Теодор был именно таким.
– И в конторе у него все отлично устроено, – Далдорф вспомнил блистающий чистотой зал, хорошеньких секретарш, печатные машинки, телефоны и мощные радиоприемник: "Основательный человек".
Ландесгруппенляйтер присовокупил к бумагам герра Рихтера хвалебную, рекомендацию. Через два месяца он вручил герру Теодору свидетельства о чистоте происхождения. Герр Рихтер был истинным арийцем, как и его жена с дочерью. Документы вернулись в сейф, стоявший в кабинете герра Теодора.
Они ничем не рисковали.
Настоящая семья Рихтеров десяток лет, как лежала в земле, в пустынных, жарких степях юго-запада Африки, рядом с пепелищем фермы. Даже после передачи колонии под протекторат Британии, в тех краях оставалось много немцев. На отдаленные поселения часто нападали кочевники. У всех в памяти была война, устроенная неграми в конце прошлого века. Пожару и убийству поселенцев никто не удивился.
Герр Рихтер занимался импортом и экспортом. Он арендовал банковские ячейки и часто появлялся в хранилищах с элегантным саквояжем от Гойара. Банки строго следили за неприкосновенностью операций. Герр Рихтер оставался в помещении один.
Предварительно он посещал склады в порту. Контора часто получала грузы из Европы. Сеньора Рихтера хорошо знали таможенники. Товары всегда приходили одинаковые. Рихтер импортировал английские ткани, чай, специи. Досмотр проходил формально.
Рихтер сказал Далдорфу, что покидает Буэнос-Айрес. Коммерсант хотел перевести дело на родину предков, в Цюрих. Ландесгруппенляйтер улыбнулся:
– Может быть, сразу в Германию, Теодор?
Они давно называли друг друга по имени. Герр Рихтер покраснел:
– Это большая честь, Юлиус. Посмотрим. Может быть, позже, когда Марта подрастет…, – дочери Рихтеров исполнилось двенадцать. Осенью Рихтеры отправили Марту, в закрытую школу, в Альпах. Они провели зиму в Буэнос-Айресе. Герр Рихтер уволил сотрудников, с тройным окладом, они продали особняк. Далдорф выдал им рекомендательные письма, для руководителя отделения национал-социалистической партии за границей, в Цюрихе.
Для всех, они отплывали из Буэнос-Айреса в Ливорно.
На самом деле, герр Рихтер нанял мощный "Линкольн". Ранним утром они с женой уехали на север, в Монтевидео. За ними отправились ящики с мебелью, коврами и домашней утварью. Груз доставили на пакетбот, идущий в Мексику, в Веракрус. Оттуда имущество Рихтеров ехало в Нью-Йорк, а потом в Италию.
Марта, обреталась не в Швейцарии. Теодор осенью отвез дочь в Америку. Отец поместил ее в школу Мадонны Милосердной, лучший в Нью-Йорке католический пансион для девочек. Марта, как и родители, свободно говорила на английском языке.
– Так лучше, – сказала Анна мужу, – в Мехико мы будем жить раздельно. Марте было бы с нами неудобно. Заберем, все, что нужно, из Нью-Йорка, и отправимся в Европу.
В Нью-Йорке их тоже ждали кое-какие, аккуратно упакованные ящики. Предложение Далдорфа было заманчивым, однако Теодор сказал жене дома, за чашкой кофе:
– Москва на такое не пойдет. Слишком опасно. Мы должны обосноваться в Швейцарии, в центре европейских операций. Оттуда будем наезжать в Берлин, в Париж, да и куда угодно…
Вытащив цветы из вазы, женщина подняла лепестки, ощупывая их длинными, красивыми пальцами. Их особняк в Буэнос-Айресе был чистым. Теодор каждую неделю, лично, проверял проводку, вентиляцию, и телефон. Дом в Цюрихе Рихтеры выбрали по присланным из Москвы фотографиям. Тамошний особняк тоже готовили к проживанию. Сеньора Рихтер знала, что техники не подведут.
– Удобно, что Теодор инженер, – переодевшись, она протерла лицо лосьоном от Элизабет Арден, – он даже доучиться успел, несмотря на все наши, – сеньора Рихтер повела рукой, – путешествия.
– Впрочем, я тоже, – у сеньоры Аны имелся диплом преподавателя языков, из университета Буэнос-Айреса.
Выйдя на балкон, она присела в кованое кресло, с чашкой кофе. Сеньора Ана обещала мужу, что с Риверой все пройдет легко. Теодор жил на безопасной квартире местных резидентов, однако женщин здесь не водилось. Жена Риверы, Фрида Кало, согласно досье, не любила посещать рестораны, и вообще была нелюдимой. Мужчина не годился. Сеньора Ана, в Буэнос-Айресе, пожала плечами:
– Дело двух дней. Оставлю ему записку, что приехал муж, поблагодарю за приятно проведенное время. Ты придешь, – она лежала на кровати, закинув руки за голову, – и починишь телефон, мой дорогой выпускник московского высшего технического училища, – Теодор заканчивал первые два курса в Санкт-Петербурге, но, после революции, завершил образование в Москве. Он провел губами по белой щеке:
– Мы с тобой почти двадцать лет друг друга знаем. Я только сейчас понял. Я в тебя сразу влюбился, на Финляндском вокзале.
– Мне было пятнадцать, – томно сказала Анна, – папа меня вывозил из Швейцарии с документами мальчика. Я надела штаны, какое-то старое пальто, и остригла голову. Не говори ерунды…, – сырой, апрельской ночью, в гудках паровозов, в шипении газовых фонарей, девятнадцатилетний Теодор, с другими товарищами, встречал Ленина на вокзале. Он, почти единственный среди большевиков, умел водить автомобиль. От Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов для приветствия Ленина, прислали большую делегацию меньшевиков и эсеров. Теодор предложил: "Я пригоню машину, на всякий случай. Вдруг будут провокации". Он подрабатывал шофером у председателя правления Волжско-Камского банка. Начальство отбыло на Лазурный берег, форд остался в полном распоряжении Теодора. Стоя на перроне, он все не верил, что увидит Ленина:
– Я, мальчишка, из бедной латышской семьи…, – Теодор Янсон учился в университете по стипендии. Закончив рижское, реальное училище с золотой медалью, он, еще в школе, стал интересоваться техникой. От призыва его освободили, как единственного сына, и студента. Добровольно идти в армию, Теодор не собирался. Война была империалистической. Все большевики были уверены, что она выльется в мировую революцию.
– Тогда, – говорил Теодор, – я встану в первые ряды тех, кто борется с капитализмом, и возьму в руки оружие.
Лил мелкий дождь, поезд из Гельсингфорса прибывал по расписанию. Они слышали шум на площади. Увидеть Ленина пришли тысячи людей, близлежащие улицы оцепили солдаты.
Ленин вышел из вагона в простом пальто, в кепке. Усталое лицо осветилось улыбкой:
– Как вас много, товарищи, я не ждал такой встречи…, – у него была крепкая рука. Ленин, весело, сказал председателю совета, меньшевику Чхеидзе:
– Пойдемте, поговорим с народом. Не стоит их разочаровывать.
– Владимир Ильич…, – растерянно отозвался Чхеидзе, – мы не рассчитывали…,
– Хватит рассчитывать, – резко оборвал его Ленин, – надо делать. Александр Данилович, – он обернулся, – организуйте все. Я на площадь, – он махнул в сторону входа на вокзал. Теодор услышал над своим ухом голос: "Вы еще кто такой?".
Высокий человек, в кожаной, потрепанной куртке, тоже в кепке, завязал вокруг шеи простой шарф.
Голубые глаза сверкнули холодом. Теодор, торопливо, сказал:
– Я товарищ Янсон, из Петроградского совета, занимаюсь студентами…, – он замер, поняв, с кем говорить. Рядом с мужчиной в кожанке стоял долговязый, худой, стриженый мальчишка в коротковатом пальто.
– Горский, – он подал руку.
Позже Теодор узнал, что он всегда так представляется. Он говорил просто: "Горский". Ничего добавлять не требовалось. Ленин, наедине, звал его по имени, так же делал и Сталин.
– Моя дочь Анна, – коротко сказал Александр Данилович Горский, – давайте, товарищ Янсон, если взялись за дело, то работайте. Надо обеспечить безопасность Владимира Ильича, надо позаботиться о багаже…, – он распоряжался, а Теодор смотрел в большие, серые глаза девочки.
– Это ваш первый визит в Петроград? – поинтересовался Янсон. Теодор обругал себя: "Что ты за дурак? Понятно, что она в эмиграции выросла".
Девчонка кивнула:
– Я никогда не была в России. Вы студент? – она порылась по карманам. Теодор, торопливо, чиркнул спичкой:
– Будущий инженер. У меня автомобиль, я умею водить…, – Анна, неожиданно, улыбнулась:
– Я тоже. Меня папа за руль в двенадцать лет посадил, – она обернулась к отцу: "Владимир Ильич начал выступать".
– Беги, – разрешил Горский, отмечая в списке чемоданы и саквояжи.
– Что вы стоите, товарищ Янсон, – ядовито поинтересовался Александр Данилович, – вы говорили об автомобиле. Подгоните машину к входу, она понадобится Владимиру Ильичу. И возвращайтесь сюда. Поможете мне с устройством товарищей на квартиры.
Теодор тогда не услышал речи Ленина.
В Буэнос-Айресе, муж, озабоченно, спросил у Анны:
– А если сеньора Кало заинтересуется тобой, захочет написать портрет? Она известная художница, им не принято отказывать. Придется задерживаться…, – Анна поцеловала его рыжий затылок:
– Дорогой мой, такого никогда не случится. Женщина, даже гениальная, как сеньора Кало, не собирается рисовать предполагаемую любовницу своего мужа. Если бы ты, хоть раз привел домой барышню, ты бы понял…, – у нее были сладкие, такие сладкие губы. Теодор, смешливо пробормотал: "Все собираюсь, двенадцать лет, и все никак не приведу".
Сеньора Кало, неодобрительно, посмотрев на гостью, ушла в студию. Ривера повел сеньору Рихтер к себе. Женщина играла художнику на фортепьяно, они пили вино, Ривера рисовал. Перед уходом сеньора Рихтер, тихо сказала: "Завтра я навещаю магазины, сеньор Диего, а следующий день у меня свободен. Мы можем отужинать вместе".
Он улыбнулся, глядя, как женщина надевает перед зеркалом шляпку: "Отужинать и потанцевать, сеньора Ана. Танго, как вчера". Она попросила разрешения воспользоваться телефоном. Сеньора Рихтер хотела вызвать гостиничный автомобиль. Ривера оставил ее одну, буквально на минуту. Сеньора Рихтер забыла карточку отеля, он пошел искать телефонную книгу. По его возвращению, сеньора Ана грустно сказала, что линия испорчена. Он, растерянно, оглянулся. Сеньора Рихтер предложила:
– Поймайте такси, напишите записку. Я заеду на телефонную станцию, передам вашу просьбу. Не тратьте время на бытовые мелочи, Диего. Вы творец, гений…, – сеньора Ана легко, мимолетно коснулась его руки. Ривера, с наслаждением, понял:
– Завтра. Завтра она станет моей, непременно…, – он так и сделал. Вернувшись, домой, Ривера постучал в мастерскую к жене. Художник, недовольно, сказал:
– Ты могла бы быть приветливее, Фрида. Она богатая женщина, заказала бы портрет…, – жена, наклонив голову, стояла перед чистым холстом. Она отрезала:
– Я все равно не стала бы ее рисовать. У нее глаза, – Фрида пощелкала смуглыми пальцами, – как у нагваля. Глаза мертвеца. Я не хочу такого на моих картинах…, – нагвалем в Мексике звали порождение дьявола, человека, умеющего обращаться в животных и птиц.
– Ты несешь чушь, – сочно отозвался Ривера, захлопнув дверь.
Сеньора Ана потянулась за кашемировой шалью. Она сидела, в одной шелковой пижаме, ночи были еще прохладными. Достав из блокнота рисунок Риверы, женщина полюбовалась изящно выгнутой спиной. Художник устроил ее на кушетке.
Разорвав бумагу, Анна Александровна Горская взяла отделанную золотой насечкой зажигалку. Следов оставлять было нельзя. Она смотрела на пламя в тяжелой пепельнице, на переливающиеся огни Мехико.
Завтра утром, усадьбу Риверы, навещал степенный, рыжебородый монтер, с жетоном телефонной станции. После его визита на безопасной квартире услышали бы все, что говорили обитатели дома Риверы, отвечая на звонки, набирая номера, да и просто лежа в постели. Пока такого было достаточно.
– Остальное потом, – Анна ткнула в пепельницу папиросой, – у нас груз на руках. Мерзавец Шейнман ничего о счетах не знал. Он бы не преминул раззвонить всем и каждому о золоте, которое большевики тайно вывозят на запад.
Бывший председатель Госбанка Шейнман восемь лет назад не вернулся из командировки в Германию. Он жил в Лондоне, избавляться от него было пока не с руки. Шейнману платили небольшое пособие и дали синекуру в конторе Интуриста. Он занимался зарубежными кредитами. Сведениями о средствах, что шли в Буэнос-Айрес и Нью-Йорк, с ним не делились.
Анна все равно, в шифровке, настояла на переводе золотого запаса в Цюрих.
– Швейцария останется нейтральной, – написала она, – а США и Аргентина будут участвовать в грядущем столкновении Германии с Англией и Америкой.
Сталин с ней согласился. Анна и Янсон покидали Южную Америку и обосновывались в Швейцарии, куда перевозилось золото. В Цюрихе находился центр советской разведки в Европе.
– Скоро увижу Марту, – ласково подумала женщина, положив руку на крестик.
Двенадцать лет назад, она сказала Янсону, что купила безделушку в берлинском антикварном магазине. Анна вернулась из Германии, после разгрома гамбургского восстания, со шрамом на левой руке. Сейчас он совсем сгладился.
– Один раз я Теодору солгала, – Анна закрыла глаза, – и никогда не признаюсь, откуда крестик. Пока я жива, никогда. Я не лгала ему об отце Марты. Я сказала, что сделала ошибку. Это правда, – она зажгла новую папиросу. Женщина застыла в кресле, глядя на медленно пустеющую улицу внизу.
Аккуратный, беленый дом стоял в хорошем пригороде Мехико, колонии Хуарес, неподалеку от парка Чапультепек. Занимало особняк двое испанцев, спокойные люди средних лет, вежливые, неприметной внешности. В гараже помещался скромный форд, на крыльце нежилась ухоженная кошка. По документам они считались братьями. Старший работал техником на телефонной станции, младший клерком в городской администрации. Они ходили на корриду, и болели за городскую футбольную команду. По праздникам, братья украшали дом мексиканскими флагами.
Появились они в пригороде лет пять назад. Никто не обращал на них внимания. Братья работали, ужинали на террасе, выходившей в усаженный глициниями сад, и сидели за книгами. Они любили музыку. Соседи слышали оперные арии, доносившиеся из радиоприемника. Братья, всегда, аккуратно выключали музыку с наступлением ночи.
Они приняли гостя, мужчину в хорошем, летнем льняном костюме, с подстриженной, темно-рыжей бородой. Его вообще не было заметно. Только по вечерам он сидел в плетеном кресле, за чашкой кофе, поглаживая кошку, лежавшую на коленях.
У него было безмятежное лицо человека, довольного жизнью.
После визита в усадьбу Риверы Теодор пришел в парк Чапультепек пешком. Общественные уборные здесь были бесплатными, служителей при них не водилось. В кожаной, рабочей сумке, под инструментами, лежали свернутые брюки и рубашка американской модели, со свободным воротом. Уборную Теодор покинул не монтером, а человеком, проводящим законный выходной в парке. Он даже купил в киоске мешочек с зернами. Теодор покормил уток, сидя на зеленой траве, у пруда, покуривая папиросу.
Оказавшись в особняке, он открыл неприметную дверь, ведущую в подвал. Братья, как истинные испанцы, оборудовали винный погреб на две сотни бутылок. В винах они, и вправду, разбирались, добродушно подумал Теодор.
Он проскользнул за деревянную стойку:
– В Грузии тоже хорошие виноградники. Грузины везде остаются грузинами…, – он вспомнил последний обед в Кремле, перед отъездом за границу, в скромной квартире товарища Сталина.
Ленин умер за полгода до этого, не успев увидеть Марту. Девочка родилась в Международный Женский День. Анна с Янсоном сразу сошлись на имени. Они понесли младенца во временный, деревянный Мавзолей у кремлевской стены. Марта спала, на руках у Анны. Оказавшись внутри, девочка оживилась, открыв зеленые, ясные глаза.
– Это Ленин, милая, – тихо сказала Анна дочери, – наш вождь, наше знамя…, – Янсон ласково обнял ее: "Твой отец обрадовался бы Марте, я знаю".
За два года до рождения Марты, Горского, комиссара Народно-Революционной Армии Дальневосточной Республики белогвардейцы сожгли заживо, в топке бронепоезда, под Волочаевкой.
Анна и Янсон тогда служили комиссарами в бригаде Котовского. Осень и зиму, после разгрома антоновского восстания, они провели на Тамбовщине, подавляя последние очаги сопротивления. Потом Анну вызвали в Москву. Ей надо было ехать курьером к товарищам, в Германию. В Гамбурге, немецкие коммунисты готовили восстание. В Москве она узнала, из телеграммы Блюхера, о гибели отца.
В Мавзолее, Янсон, отчего-то подумал:
– И на могилы не прийти. Пепел Горского по ветру развеяли, мать Анны в общей яме лежит…, – Анна не помнила мать. Когда девочке исполнился год, Горский с женой оставили дочь на попечение товарищей в Цюрихе, где родилась Анна. Они, нелегально уехали в Россию, участвовать в восстании. Фриду Горовиц застрелили на пресненских баррикадах. Раненый Горский, получив смертный приговор, бежал из Бутырской тюрьмы. Он делил камеру с Семеном Вороновым, тоже будущим героем гражданской войны. Воронов ждал виселицы за взрыв в здании петербургского суда, где погибли два десятка человек.
– Он тогда совсем юношей был, Воронов, – вспомнил Янсон, – двадцать лет ему исполнилось. Воронов погиб на Перекопе, оставив двоих мальчиков-близнецов сиротами.
– Петр и Степан, – Янсон вздохнул, – двенадцать лет им сейчас. Они присмотрены, но перед отъездом надо их навестить.
Близнецы Воронова родились тоже в Бутырской тюрьме. Их мать отбывала срок за экспроприацию ссудной кассы. Женщина умерла в камере, от чахотки, годовалых мальчишек сдали в казенный воспитательный дом. Воронов, вернувшись из ссылки, еле добился, чтобы ему отдали детей.
– В следующую ссылку, в Туруханск, они с отцом поехали. Товарищ Сталин с ними был, – Янсон обнимал Анну, – потом началась революция, гражданская…, Жалко мальчишек, – он так и сказал Анне. Жена кивнула:
– Конечно, милый. Мы надолго уезжаем. Петр со Степаном в образцовом детдоме, но все равно, отправимся к ним.
Янсон и Анна зарегистрировали брак, когда она вернулась из Германии. Они почти не видели друг друга на гражданской войне. Анна кочевала с отцом, только в польский поход Горский отправился один. Анна и Янсон встретились, когда Горский ушел в Польшу с армией Буденного. Янсон служил комиссаром в Волжско-Каспийской флотилии. Анну отправили к ним, для усиления партийной работы. Вместе с Раскольниковым и Орджоникидзе они высаживались в иранском порту Энзели, чтобы захватить уведенные белогвардейцами военные корабли.
Опять потеряв друг друга, они встретились после войны, на Лубянке. Янсон учил китайский язык. Его собирались послать в Харбин, для внедрения в белогвардейские круги. Анна ездила с короткими миссиями в Европу. Они обедали, пили кофе, ходили к Мейерхольду, и на выступления Маяковского. Янсон все собирался сказать, что любит ее, еще с Финляндского вокзала, однако одергивал себя:
– Партия никогда не разрешит вам пожениться. По отдельности вы ценнее, чем вместе. Ты никогда не шел против воли партии…, – Янсон подозревал, что Анна не останется курьером. Она свободно говорила на трех языках, проведя детство в Швейцарии. Когда она вернулась из Гамбурга, похудевшая, усталая, со шрамом на руке, Янсон, единственный раз в жизни, не стал советоваться с начальством. Теодор просто сказал, что любит ее и будет любить всегда.
Анна ждала ребенка.
Она стояла, засунув руки в карманы кожаной куртки, глядя на пустынную, с редкими фонарями, Лубянскую площадь.