Марта знала, кто такие ее родители. Мать и отец рассказывали ей о Советском Союзе, о Москве, о съездах партии и пионерских отрядах, о Красной Армии, сражавшейся против белогвардейцев, и о великих стройках. Девочка могла указать на карте, где находятся тракторные заводы, где возводятся новые города. Вечером, лежа в постели, она мечтала о времени, когда ей повяжут красный галстук пионера, когда она увидит мавзолей Владимира Ильича, а, может быть, и товарища Сталина. Родители называли его Иосифом Виссарионовичем.
Марта вспоминала о деде, герое Гражданской Войны, соратнике Ленина и Сталина, о бабушке, погибшей на баррикадах, о прабабушке, умершей в Алексеевском равелине. Девочка хотела пройти в колонне пионеров и комсомольцев по Красной Площади, строить заводы и фабрики, управлять самолетом, бороться против капитализма.
Однако пока ей надо было посещать часовню, учить Библию, носить крестик, быть всегда вежливой, улыбчивой и молчать. Марта давно к такому привыкла. В Буэнос-Айресе у нее были подруги. Девочка ездила на эстансии, проводила время на пляже, играла в теннис и каталась на лошадях. Марту в школе любили. Она была аккуратной, исполнительной, получала хорошие оценки и скромно одевалась.
На собраниях молодежной нацистской ячейки ее тоже хвалили. Марта отлично пела, играла на фортепьяно, разучивала с другими подростками "Хорста Весселя". Она помогала устраивать праздники. В ячейке отмечали день рождения фюрера, годовщину пивного путча, день матери и день труда. Марта хорошо разбиралась в музыке, и делала доклады об операх Вагнера. Она не могла вступить в Jungmädelbund, младшее отделение Лиги Немецких Девушек, часть Гитлерюгенда. Как и в партию, туда допускались только граждане Германии.
Узнав, что Марта, с родителями, возвращается в Швейцарию, руководитель ячейки выдал девочке рекомендательное письмо. Нацист хвалил фрейлейн Рихтер, как носительницу истинно арийского духа. Конверт лежал у Марты в блокноте.
В академии Мадонны Милосердной Марта ничего о Гитлере не говорила. Она была просто девочкой из Аргентины, дочерью богатого коммерсанта. Марта близко сошлась со своей соседкой по комнате, Хелен Коркоран. На рождественские каникулы девочка ездила в поместье ее родителей, тоже на Лонг-Айленде. Марта рассказывала об Аргентине, о поездках в Анды. Она пела песни гаучо, имея большой успех у молодых людей, родственников Коркоранов, собравшихся в поместье на Рождество. Она даже потанцевала.
На следующий день после Рождества, старшие Коркораны уехали на обед к соседям. Молодежь сначала играла в снежки. Когда слуги, накрыв на стол, ушли, Хелен завела патефон. Звучал джаз. Дома, в Аргентине, родители таких пластинок не держали. Фюрер был против джаза, называя его музыкой дегенератов. У Рихтеров ставили только Баха, Моцарта, Бетховена и Вагнера, истинно арийских композиторов.
Марта не знала, как танцевать под такую музыку. Брат Хелен, учившийся на первом курсе Гарварда, пообещал, что научит ее. Фредди отлично танцевал. Он, одобрительно, сказал:
– Вы быстро схватываете, мисс Рихтер. Мы с вами будем, как Джинджер и Фред. Он мой тезка, – юноша расхохотался.
О Фреде Астере и Джинджер Роджерс Марта знала. В Буэнос-Айресе родители часто смотрели американские фильмы. Впрочем, герр Рихтер, на вечеринках, говорил, что предпочитает немецкое кино. В Буэнос-Айресе показывали новые ленты из Германии. На премьерах Рихтеры всегда сидели в одном из первых рядов.
Им с Фредди Коркораном аплодировали. Танец назывался свинг, Марта его хорошо запомнила. После каникул, в академии, они с Хелен практиковались в свинге, закрывшись в спальне, напевая себе под нос. В школе преподавали танцы, но о свинге и речи быть не могло. Учительница и танго считала неприличным. Девочки могли танцевать вальс.
Марта, однажды, сказала Хелен:
– В прошлом веке вальс запрещали. И вообще, – губы цвета спелой черешни улыбнулись, – общество меняется. Раньше девушки дипломов не могли получить, – Марта пока не знала, кем хочет стать. Она колебалась между инженерией и авиацией. Отец объяснил ей, что это смежные области.
– Выучишься на летчицу, – пообещал ей Теодор, – будешь строить новые модели самолетов, испытывать машины. Когда-нибудь, – он погладил Марту по голове, – на всей земле восторжествует коммунизм, и закончатся войны. Самолеты начнут перевозить людей на большие расстояния, без остановок…, – Чарльз Линдберг только восемь лет назад, впервые, пересек Атлантику на самолете, в одиночку.
Кумиром Марты была знаменитая американская летчица, Амелия Эрхарт. Марта вырезала из газет статьи о мисс Эрхарт и складывала в особую папку. Пока через Атлантику летали только дирижабли. Рихтеры, с гордостью, говорили, что самый большой цепеллин в мире, "Гинденбург", построен в Германии.
Пасхальные каникулы Марта тоже провела у Коркоранов. Она научилась играть джаз на фортепьяно, по слуху. Молодежь устроила танцевальную вечеринку. Девочка сказала Фредди Коркорану, что, в начале лета, уезжает с родителями в Европу. Марта заметила какую-то непонятную грусть в его глазах, но только хмыкнула: "Мы сдружились, поэтому он так на меня смотрит".
Она, иногда, жалела, что у них нет родственников.
В Буэнос-Айресе Марта приглашала домой подруг, но сначала должна была предупредить родителей. Она восхищалась отцом и матерью. Девочка, иногда, думала:
– Я бы так не сумела. Никто не догадывается, что они коммунисты, из Советского Союза…, – Марта говорила об этом с матерью. Анна вздохнула:
– Ты все умеешь, милая. Ты нам очень помогаешь, запомни. Спасибо тебе…, – Анна обняла дочь. Они немножко посидели, держась за руки.
Марта решила рассказать матери о докторе Горовице.
– Они однофамильцы, – поняла девочка, – с моей бабушкой. Пусть мама знает. Я и адрес его увидела…, – адрес Марта запомнила, посмотрев на конверт, лежавший на столе врача. Доктор жил у Центрального Парка.
Девочка, в сопровождении монахини, ушла. Хаим пробормотал:
– На редкость здоровый подросток. Она маленького роста, но вытянется, – он внес измерения в папку мисс Рихтер. Девочка была ростом ровно в пять футов, и весила немногим меньше девяноста фунтов.
– В теннис играет, – вспомнил доктор Горовиц, – плавает. Она хрупкая, но сильная…, – положив в портмоне чек от директрисы, он взглянул на фотографию родителей. Семейный кинжал дочь забрала в Амстердам. Хаим улыбнулся:
– В который раз он Атлантику пересекает. Может быть, наконец-то, в Европе останется.
Запирая кабинет, он вспомнил, что мисс Рихтер уезжает в Швейцарию. Доктор Горовиц пошел к подземке. День был теплым, он остановился на углу Пятой Авеню:
– Бедный Александр в Швейцарии погиб. Четырнадцать лет мальчику было. Тетя Аталия до конца жизни не оправилась. Утонул в Женевском озере, тело не нашли. Авраам покойный по нему кадиш читал. А теперь Мэтью по отцу читает…, – полковник Авраам Горовиц сгорел заживо под Аррасом, управляя одним из первых танков.
– Одни сироты, – отчего-то подумал доктор Горовиц, – Мэтью в шесть лет отца лишился. Господи, только бы они были счастливы, – Хаим пошел на платформу четвертой линии. Он ехал на вокзал Гранд-Сентрал, встречать младшего сына.
Вагон-ресторан в "Колумбе", экспрессе из столицы в Нью-Йорк, обслуживали официанты, негры. Негром был и бармен. Ресторан, как и весь поезд, был сегрегированным. В купе висело расписание обеда. Пассажиры из цветных вагонов посещали ресторан после белых.
"Колумб" шел со скоростью восемьдесят миль в час. За большими окнами виднелись зеленые, летние поля Нью-Джерси. Шуршали газеты, пахло сигарами и кофе. В тяжелых стаканах с янтарным виски позванивали кусочки льда. Толстый ковер скрадывал шаги, бармен ловко орудовал стальным шейкером. Официанты разносили стейки, и гамбургеры с жареной картошкой. Невысокий, темноволосый молодой человек, за столиком, в углу, внимательно, с карандашом в руках, изучал какие-то бумаги. Официант заметил цифры, столбики вычислений:
– Бухгалтер, наверное. Еще и очки носит…, – на носу юноши, действительно, красовались круглые очки в черепаховой оправе. Коротко подстриженные волосы немного растрепались. Молодой человек был одет в хороший, темно-синий костюм, и рубашку с открытым воротом. Галстук он снял, засунув в карман пиджака. В ресторан разрешалось приходить без галстука, но сбросить пиджак было нельзя. Джентльмены, в общественном месте, так не поступали.
В кабинете, в Бюро Расследований, Меир трудился в одной рубашке, закатав рукава. Он, бывало, еще и клал ноги на стол. Зайдя к Меиру, на прошлой неделе, мистер Гувер застал агента в таком виде. Босс усмехнулся. Меир, вскочив, спешно проглотил жвачку. Гувер похлопал его по плечу:
– Отдыхай. Правительство США, в отличие от бывшего твоего босса, не требует, чтобы мы носили галстуки,– Гувер подмигнул ему:
– Заканчивай экспертизу. Твой бывший работодатель скоро будет знакомиться с обвинительным заключением.
В Гарварде Меир специализировался на финансовом праве. Он мог бы поступить стажером в одну из крупных адвокатских контор на Манхэттене, но юноша, на третьем курсе, на каникулах, приехал в столицу. Кузен Мэтью Горовиц, тогда лейтенант, едва закончивший Вест-Пойнт, пожал плечами:
– Не понимаю, зачем тебе это нужно. Работая на правительство, денег не сделаешь, – недовольно сказал Мэтью, – хотя бы на меня посмотри.
До войны покойный Авраам Горовиц продал имение в Ньюпорте и городской особняк, вложив деньги в акции сталелитейных и химических компаний. Вдова полковника, мать Мэтью, в игре на бирже не разбиралась. Женщина поручила управление портфелем адвокатам. Она жила в хорошем доме на Дюпонт-Серкл. Мэтью учился в Вест-Пойнте. В черный четверг, семь лет назад, Горовицы потеряли все. Дом пришлось продать за долги. Миссис Горовиц слегла с ударом, и вскоре умерла.
Мэтью, в семнадцать лет, оказался круглым сиротой, без единого цента в кармане. Учился он за счет правительства. Получив звание лейтенанта и назначение в министерство обороны, юноша снял небольшую квартирку на Дюпонт-Серкл, рядом с галереей Филипса. Меир подозревал, что отец предлагал кузену Мэтью деньги. Доктор Горовиц не играл на бирже, не покупал акции, и не пострадал от финансового краха.
– Однако Мэтью гордый, – Меир, незаметно рассматривал красивое, жесткое лицо кузена, – он никогда на такое не согласится.
Меир просто ответил:
– Мне кажется, я смогу принести больше пользы Америке, именно здесь. Мистер Рузвельт избран президентом, стране надо встать на ноги…, – Мэтью хмыкнул, но узнал, по своим каналам, когда мистер Гувер, руководитель Бюро Расследований, собирается говорить с кандидатами на должность агента. К Гуверу обычно брали людей с военным опытом, или полицейских. Меир пришел в Бюро с потрепанным, студенческим портфелем, где лежали его работы по финансовому праву, бухгалтерии и математическому анализу. Гувер посмотрел на очки, на искренние, серо-синие глаза, в длинных ресницах:
– Стрелять вас научат, мистер Горовиц. Дело наживное. Такое…, – он положил руку на стопку отпечатанных на машинке листов, – не каждый умеет.
После окончания Гарварда Меир переехал в столицу. Он делил квартиру с Мэтью. Юноши пополам оплачивали счета и приходящую уборщицу, пожилую еврейскую женщину. Миссис Зильбер относилась к ним, как к собственным внукам, готовила обеды и пекла мальчикам, как она называла Мэтью и Меира, торты. Кузен успел стать капитаном. Денег появилось чуть больше, Мэтью позволил себе маленький, подержанный форд. Они старались, в немногие совпадавшие выходные, поехать за город, на Потомак, в Мэриленд или Виргинию.
– В конце концов, – говорил Мэтью, – мы оба дышим пылью над бумагами. Надо развеяться.
Они не спрашивали друг у друга, чем занимаются, Меир предполагал, что кузен, в министерстве обороны, работает в отделе анализа информации. По субботам они ходили в синагогу, часто получая приглашения на семейные обеды к отцам незамужних дочерей. Кузен Мэтью качал головой:
– Пока я не заработаю достаточно денег, чтобы вернуть образ жизни, которым славились Горовицы, о браке не может быть и речи. Я должен обеспечивать семью, детей…, – обрывая себя, он погружался в рабочие бумаги.
Меиру было двадцать один, о женитьбе юноша не думал.
– Аарон скоро невесту найдет, – юноша, рассеянно, погрыз карандаш, – ему двадцать шесть. В синагогах не любят холостых раввинов нанимать…, – осенью у них должен был появиться на свет племянник, или племянница. Юноша весело улыбнулся: "Можно в Амстердам съездить, если мистер Гувер мне отпуск даст".
Последние полгода Меир провел в Чикаго, трудясь младшим бухгалтером в известной на Среднем Западе конторе адвоката Бирнбаума. В Бюро давно подозревали, что Бирнбаум, помимо подготовки юридических бумаг и представления в суде известных фирм, ведет серую, подпольную документацию, обеспечивая безопасность незаконных операций чикагских гангстеров.
Меир нанялся к Бирнбауму с чужим паспортом. По документам он стал мистером Фельдхаймом, выпускником школы счетоводов, уроженцем Бруклина. Мистера Фельдхайма, исполнительного юношу, с отличными рекомендациями, в конторе ценили. Меир, аккуратно, посещал утренний миньян и субботнюю службу в синагоге, куда ходил патрон. Бирнбаум был соблюдающим человеком.
В конторе работала сотня счетоводов, но Меир, попадаясь на глаза, примелькался адвокату. Бирнбаум, пару раз, поговорил с ним на идиш, остановившись у стола. Мать Меира родилась в Польше. Все дети доктора Горовица отлично знали язык.
– Вы вроде юноша сообразительный, – заметил мистер Бирнбаум, – продолжайте отменно работать, и вас ждет повышение.
Меира допустили к документам, которые видели только доверенные лица адвоката. Ночами, в дешевой комнате на Южной Стороне Чикаго, в доме, где жили еврейские иммигранты, Меир внимательно, по памяти, записывал все, что узнавал за день, в блокноты. Он и в конторе, вечером, копировал нужные сведения. Мистера Фельдхайма хвалили за усердие. Юноша появлялся на рабочем месте раньше всех и уходил позже всех. После Песаха счетовод уволился, сославшись на несчастье в семье.
Быший патрон Меира сейчас занимал камеру в тюрьме Джолиет, под Чикаго. Он знакомился с делом, в котором было три тысячи страниц.
– Бери отпуск, – велел глава бюро, – побудь с отцом, с братом…, – Меиру показалось, что Гувер еще что-то хочет сказать. Босс пожевал папиросу:
– Стрелять ты не научился, дорогой агент Горовиц. Зато калькулятором орудуешь отлично, – на столе у Меира красовалась последняя модель электромеханической счетной машинки, фирмы Монро.
Меир покраснел. Он собирался сходить в тир, но ему было неловко. Юноша с четырнадцати лет носил очки, и считал, что никогда в жизни не попадет даже в край мишени. Мэтью Горовиц стрелял отменно. Кузен, два раза в неделю, занимался в тире. Меир вырос на Манхэттене, и даже не умел водить машину. В Нью-Йорке автомобили имелись только у хозяев загородных поместий. Меир ходил в школу пешком. После занятий он играл с друзьями в Центральном Парке или пробирался, через служебный вход, в Музей Метрополитен. Меир любил живопись, особенно старых мастеров.
– Еще научат, – сказал ему глава Бюро, но, как потом понял Меир, не объяснил, кто.
Допив кока-колу, он расплатился. Меир подхватил потрепанный портфель, студенческих времен:
– Я с Хануки папу не видел. Аарон вообще два года назад в Палестину отправился.
Улыбнувшись швейцару, он сам открыл дверь ресторана:
– Надо в Европу съездить. Увидеть Эстер, Давида, родственников, в Париже, в Лондоне…, – доктор Горовиц, аккуратно, писал и во Францию, и в Англию.
– Я никогда не был в Европе, – оказавшись в пустынном вагоне, Меир посмотрел на простые, наручные часы:
– Можно вздремнуть. Я последние две недели спал по четыре часа в сутки…, – Меир не заметил невидного мужчину в темном костюме, следовавшего за ним. Мужчина методично жевал стейк в ресторане, закрывшись New York Times, посматривая на затылок Меира. Когда юноша вышел, он тоже поднялся.
Меир шел по вагону для белых, думая об отце, брате, о том, что когда-нибудь, обязательно, в Америке исчезнет сегрегация. По документам они были белыми, но доктор Горовиц никогда не скрывал, что бабушка Бет цветная.
– И мы тоже, немного, – поезд тряхнуло на стыке рельс. Пошатнувшись, Меир едва удержался на ногах. Дверь купе по его правую руку отъехала назад, юноша оказался внутри. Невидный мужчина, подняв портфель, запер дверь изнутри, ключом проводника.
Океанские корабли, прибывающие в Нью-Йорк, швартовались у причалов на реке Гудзон. На корме "Графа Савойского", в летнем солнце, развевался итальянский флаг. Над палубой метались чайки. Подняв голову, Аарон Горовиц заметил голубей, порхавших рядом.
– Недалеко от суши, – он прищурился, – небоскребы видны.
Нос корабля усеивали пассажиры с биноклями, суетились матросы. "Граф Савойский" шел медленно, маневрируя за лоцманским катером. Лайнер брал на борт почти две тысячи человек. Здесь был кинотеатр, казино, и бассейны. От Яффо до Ливорно Аарон, с кузеном Авраамом Судаковым, добирался на простом корабле. В гавани, увидев "Графа Савойского", Авраам весело сказал:
– Окунешься в роскошь, после двух лет страданий без водопровода.
Аарон подтолкнул его: "Мне кажется, из меня вышел неплохой водонос".
В кибуце Кирьят Анавим, в Иудейских холмах, под Иерусалимом, водопровода не имелось. Кирьят Анавим основал покойный Бенцион Судаков. Землю под Цфатом, раньше принадлежавшую семье, безвозмездно передали кооперативным поселениям. На месте старой плантации этрогов давно стояли дома, Иерусалим рос вширь. Очутившись в Кирьят Анавим, Аарон поинтересовался у кузена, почему они не выращивают этроги. Авраам фыркнул:
– Папа хотел свиней завести, Аарон. Ты моего отца не знал, – Авраам усмехнулся, – он считал, что синагоги отвлекают евреев от классовой борьбы. Сейчас нам важнее обретение независимости – добавил кузен, – но только рав Кук поддерживает наше стремление к созданию еврейского государства.
Когда Аарон приехал в Палестину, рав Кук был болен, и редко вел занятия в ешиве Мерказ-а-Рав. Аарон успел, немного, поучиться с ним. Он вспомнил седую бороду, маленькие, внимательные глаза, старые очки, тихий голос:
– Я знаю, что многие нам вслед плюют, считают, что мы апикойросы, отступники. Покойный рав Судаков первым дал благословение поселенцам…, – они с раввином сидели напротив друг друга, разложив на столе тома Талмуда. За открытым окном стояла полуденная, блаженная тишина Иерусалима.
Аарон, привык к автомобилям, рефрижераторам, подземке, шуму радио на Таймс-сквер. По ночам он ворочался, таким спокойным был город. В Иерусалиме машины можно было пересчитать по пальцам. На них ездили только представители британской администрации. В кибуцах старые, запыленные грузовики, возили и ящики, и людей. Аарон жил в доме Судаковых, в сердце еврейского квартала, за углом от Стены. Кузен Авраам отдал ему ключи:
– Воду придется носить из колодца. Газа нет, и электричества тоже. Дом пятнадцать лет пустует, с тех пор, как мои родители Кирьят Анавим основали.