Такова сцена, на которой разыгрывались трагедии. Нетрудно представить себе, сколь соблазнительна была обстановка, как благоприятствовала она преступлению! А ведь были еще и другие причины. В этой глубокой глуши лагери скотоводов были разбросаны на расстоянии многих миль один от другого, и в каждом не более пяти-шести человек. У них была уйма скота, а чернокожие туземцы постоянно недоедали. Земля принадлежала им. Белые не купили землю, да и не могли купить - ведь у этих племен не было вождей, не было никого, кто был бы правомочен ее продавать или обменивать; к тому же туземцам и в голову не приходило, что владение землей можно кому-нибудь уступить. Белые захватчики презирали изгнанных ими владельцев и ничуть этого но скрывали. Это ли не идеальпые условия для трагедии! Предоставляем слово миссис Прэд:
"Однажды темной ночью ничего не подозревавший хозяин хижины в лагере Ни-Ни, полагая, что находится в полной безопасности, крепко спал, завернувшись в одеяло. Черные бесшумно спустились по трубе и пробили спящему череп".
Этих нескольких строк достаточно, чтобы представить себе всю драму. Занавес поднят. Он не опустится до тех пор, пока какая-нибудь из сторон не возьмет верх, и навсегда.
"Обе стороны отличались вероломством. Черные при каждом удобном случае убивали белых, а белые пачками истребляли черных, не брезгая способами, против которых восставало мое детское чувство справедливости... На чернокожих смотрели почти как на животных, и бывало, что их уничтожали, как паразитов.
Однажды произошел такой случай. Скваттер подозревал, что черные, расположившиеся вокруг его лагеря, враждебны к нему, и опасался их нападения. Стоя на пороге своего дома, он обратился к ним с речью. Он сказал, что сейчас рождество - праздник для всех людей, белых и черных, что у него в кладовой есть мука, засахаренные сливы и всякие другие вкусные вещи, и он приготовит пудинг, какого они и в глаза не видали, - громадный пудинг, чтобы все наелись досыта. Черные соблазнились - на свою погибель. Пудинг приготовили, и каждый получил свою долю. На следующее утро лагерь огласился криками и стонами: пудинг подсластили сахаром и мышьяком!"
Белый рассудил правильно, но способ он выбрал неправильный. Его суждение ничуть не отличалось от обычного суждения цивилизованного белого по отношению к дикарю, но, прибегнув к яду, он отступил от обычая. Правда, отступление было чисто техническое, а не по существу, но все-таки отступление, и тем самым он, на мой взгляд, сделал ошибку. Его способ был лучше, вернее и человечнее многих других способов убийства, освященных обычаем, - и все же это его не оправдывает. То есть не совсем оправдывает. Таких исключительных средств следует остерегаться, ибо они выделяются и привлекают чересчур большое внимание, чего вовсе не нужно. Они болезненно действуют на воображение иных людей и могут произвести впечатление бессмысленной жестокости, что бросает тень на добрую славу нашей цивилизации; любой же прежний, более суровый способ в силу привычки остался бы незамеченным, и его бы сочли безобидным. Во многих странах на дикарей надевают кандалы, морят их голодом до смерти, - но мы не придаем этому значения, ибо таков обычай; меж тем куда гуманнее было бы отравить их мышьяком. Во многих странах сжигают дикарей на костре, - но мы не придаем этому значения, ибо таков обычай; меж тем куда гуманнее было бы отравить их мышьяком. Есть страны, где нa дикаря, его детей и мать его детей напускают собак, грозя ружьями, гонят по лесам и болотам, с единственной целью развлечься после завтрака, и вся округа оглашается веселым смехом, когда загнанные жертвы спотыкаются, неуклюже падают, отчаянно молят о сострадании, - но такой способ убийства не вызывает у нас возражений, ибо таков обычай; меж тем куда гуманнее было бы отравить их мышьяком. Во многих странах мы отобрали у дикаря землю, превратили его в раба, каждый день стегаем плетью, попираем его человеческое достоинство, заставляем мечтать о смерти как о единственном избавлении и принуждаем работать до тех пор, пока он не свалится замертво, - но мы и этому не придаем значения, ибо таков обычай; меж тем куда гуманнее было бы отравить его мышьяком. В Матабелеленде - и в наши дни! - мы, родс-бейтские миллионеры Южной Африки и лондонские герцоги, не отступаем от узаконенного обычая, и никто не придает этому значения, ибо мы привыкли к древним священным обычаям и желаем лишь одного: пусть никакие новые выдумки не привлекают к себе внимания и не нарушают покой нашей совести. Миссис Прэд сказала об отравителе: "Этот скваттер заслуживает того, чтобы имя его с ненавистью произносили потомки".
Мне очень жаль, что она так сказала. Лично я упрекнул бы его в одном - упрекнул бы сурово, но только в одном. Я упрекнул бы его в том, что он неосмотрительно ввел новшество и сознательно привлек внимание к нашей цивилизации. Этого делать не следовало. Его долг - долг каждого лояльного человека- охранять те наследие любыми доступными ему средствами; а самое лучшее для этого средство-отвлечь внимание чем нибудь другим. Скваттер рассудил дурно, в этом нет сомнения; но душа у него была добрая. Он чуть ли не единственный в истории пионер цивилизации, про которого можно сказать, что он поднялся выше кастовых предрассудков и унаследованных правил поведения и сделал попытку внести элемент сострадания в обхождение высшей расы с дикарем. Имя его забыто, - а жаль, ибо этот человек заслуживает того, чтобы его имя с почтением произносили потомки.
Вот выдержка из одного лондонского журнала:
"В целях ознакомления с методами, к которым прибегает Франция, распространяя блага цивилизации в своих отдаленных владениях, небесполезно обратиться к Новой Каледонии. Для привлечения вольных поселенцев в это место ссылки губернатор М. Фелье силой отнял у земледельцев-канаков их лучшие плантации, уплатив лишь ничтожное вознаграждение, невзирая на протест Генерального Совета острова. Таким образом, иммигранты, решившиеся пересечь океан, оказались владельцами тысяч кофейных, какаовых, банановых и хлебных деревьев, которые туземцы годами выращивали в поте лица, получив взамен несколько пятифранковых монет на выпивку в нумейских кабаках".
Что вы скажете о такой сделке? Это ли не разбой и насилие, преднамеренное убийство, медленная смерть от голода и от виски белого человека! Добрый друг дикаря, благородный друг дикаря, единственный великодушный и бескорыстный друг, какого знал дикарь, почему ты не был там со своим отравленным пудингом? Ты в одну ночь избавил бы их от страданий.
На свете множество нелепых и смешных вещей, в их числе уверенность белого человека, будто он не такой дикарь, как другие.
Глава XXII. ВОЛШЕБСТВО АБОРИГЕНОВ
Нет ничего ненадежнее левой руки человека, - разве что дамские часики.
Новый календарь Простофили Вильсона
Сразу видно, что миссис Прэд знает свое дело. Она умеет заставить читателя увидеть то, о чем она пишет. И не у нее одной такой дар. Австралия изобилует писателями, книги которых правдивое зеркало истории и жизни страны. Материал там необычайно богат как по количеству, так и по качеству, - и Маркус Кларк, Рольф Болдревуд, Гордон, Кендолл и другие, воспользовавшись им, создали яркую, блистательную литературу, достойную остаться в веках. Материал - ему конца края нет! Да что там, можно написать целое собрание сочинений об одних лишь аборигенах, настолько их характер и поведение отличаются многообразием,- многообразием не избитым, совсем для нас новым. Вам незачем добавлять колоритности: аборигены снабдят вас любой, какую бы вы ни пожелали; и в ней не будет вымысла или фальши, а подлинные, достоверные факты. В истории аборигенов, которая написана белыми и хранится в архивах, абориген - все что угодно, все, чем только может быть человек. В нем сосредоточены все мыслимые и немыслимые качества. Он трус, что подтверждается тысячей фактов. Он храбрец, что подтверждается тысячей фактов. Он вероломен просто беспредельно! Он предан, верен, искренен - архивы белых предоставят вам массу тому примеров, благородных, достойных уважения, трогательно прекрасных. Он убивает умирающего от голода незнакомца, который просит пищи и крова, - тому есть доказательства. Он сегодня приютит, накормит, отведет в безопасное место заблудившегося незнакомца, который стрелял в него вчера, - тому есть доказательства. Он силой овладеет своей сопротивляющейся невестой, завоюет ее расположение дубинкой, потом до конца дней своих будет преданно любить, - об этом есть свидетельства в архивах. Он подберет себе таким же манером другую жену, каждый день будет колотить ее ради забавы, а потом отдаст жизнь, защищая от какого-нибудь обидчика, - об этом есть свидетельства в архивах. Он сразится о сотней врагов, спасая своего ребенка,- и убьет другого своего ребенка, потому что семья и без того велика. Его нежный желудок принимает не всякую пищу белого человека,- меж тем он без ума от тухлой рыбы, жареной собаки, кота или крысы и с наслаждением съест родного дядю. Он животное общительное,- и тем не менее сворачивает за угол и прячется за свой щит, когда видит, что идет теща. Он, как дитя, боится привидений и прочих пустяков, опасных для его души, но страх перед физической болью - слабость, ему незнакомая. Он знает все крупные и немало мелких созвездий и дал им всем названия; у него есть своя азбука, посредством которой он может сообщить что угодно соседним и отдаленным племенам; его глаз верно схватывает форму и выражение, и он неплохо рисует; он разыщет беглеца по таким неуловимым следам, каких белый и не заметит, и с помощью методов, какие не в силах постичь самый изощренный ум белого; он изобрел метательное орудие, которое сама наука но в состоянии воспроизвести без образца - да вряд ли и с ним, - орудие, секрет которого семьдесят лет ставит в тупик белых математиков и разбивает все их теории; он владеет одному ему присущим даром совершать своим орудием чудеса, непостижимые для непосвященного белого человека и немыслимые даже для посвященного. В определенных пределах у этого дикаря самый светлый и живой ум из всех известных в истории или по преданиям, - и тем не менее это несчастное создание так и не сумело изобрести систему счета выше пяти или котелок, чтобы вскипятить себе воду. Он побил рекорд, как самый диковинный среди всех народов. В сущности, он мертв физически, - но некоторые его качества никогда не умрут в литературе. Мистер Филипп Чонси, правительственный чиновник Виктории, передал в архивы и свой доклад, где изложены его личные наблюдения над аборигенами; кой-какие из них я позволю себе вкратце привести. Он говорит, что острота зрения туземца и точность, с какой он улавливает направление приближающегося метательного снаряда, совершенно поразительны; ловкость и рассчитанность его движений, когда он уклоняется от этого снаряда, столь же поразительны. Мистер Чонси видел аборигена, служившего мишенью, - в него с расстояния десяти - пятнадцати ярдов игроки-профессионалы с силой бросали крикетные шары, - и в течение получаса он успешно увертывался от них или отбивал своим щитом. Любой такой шар мог убить его на месте, и "все же он с несравненным самообладанием доверялся своему проворству и остроте глаза".
Он пользовался обычным военным щитом туземцев, - мне или вам он не послужил бы защитой. Щит этот не шире печной трубы и длиной с мужскую руку от плеча до кисти. Наружная поверхность не плоская- от центра у нее скат к краям, наподобие носа лодки. Сложность защиты в том, что, когда крикетный шар бросают искусным "витком", он чуть ли не у самой мишени вдруг меняет направление и попадает в цель, хотя, казалось, летел выше или в сторону. Я бы не сумел целых полчаса отбиваться от подобных шаров, да и вообще бы, наверно, не сумел.
Мистер Чонси однажды видел, как "небольшого роста туземец" бросил крикетный шар на сто девятнадцать ярдов. Говорят, это на тринадцать ярдов выше официального рекорда Англии.
Все мы видали циркача, подпрыгнувшего с трамплина и на лету перекувыркнувшегося через восемь лошадей, стоявших бок о бок. Мистер Чонси видел, как абориген сделал подобное сальто через одиннадцать лошадей, и его уверяли, что иногда этот же туземец перекувыркивается через четырнадцать. Но вот еще более удивительный случай:
"Я видел как тот же человек прыгнул с места без помощи рук и нырнул головой в шляпу, стоявшую в перевернутом положении на голове другого человека, который сидел верхом на лошади, - причем всадник и лошадь были нормального роста. Туземец, с шляпой на голове, опустился по другую сторону лошади. Недостижимая высота прыжка, точность, с какой он был совершен, позволившая нырнуть головой в шляпу, превосходят все трюки подобного рода, какие мне довелось наблюдать".
Еще бы! Недавно на пароходе я видел, как молодой спортсмен из Оксфорда пробежал четыре шага, подпрыгнул вверх и боком перескочил через планку на высоте в пять с половиной футов; но без разбега он не сумел бы перепрыгнуть через планку на высоте хотя бы в четыре фута. Я знаю наверняка, ибо сам пробовал.
Теперь мне понятно, у кого учился своему искусству кенгуру.
Сэр Джордж Грэй н мистер Эйре утверждают, что туземцы рыли колодцы в четырнадцать - пятнадцать футов глубиной и диаметром в два фута, - рыли в песке колодцы "совершенно круглые, абсолютно отвесные и замечательно выполненные".
Единственным инструментом им служили руки и ноги. Как туземцы ухитрялись выбрасывать песок из такой глубины? Как умудрялись нагибаться, чтобы его достать, если там было лишь два фута пространства? Как им удавалось укрепить эту песчаную трубу, чтобы она но осыпалась и не погребла их там? Чего не знаю, того не знаю. Но как бы то ни было, эти невероятные трюки они проделывали. Глотали они этот песок, что ли?
Мистер Чонси с восхищением говорит о терпении, ловкости, живом уме туземца-охотника, подстерегающего эму, кенгуру или иную дичь:
"Когда он пробирается через кустарник, его шаги легки, упруги, бесшумны; его зоркий глаз не пропустит ни малейшего следа на земле; перевернутый листок, сломанная ветка, травинка, примятая недавно пробежавшим зверьком, сразу же привлекут его внимание; словом, от его острого взгляда не укроется ничто, что могло бы пойти ему в пищу или предупредить об опасности, близкой или далекой, на земле или на деревьях. Ему достаточно беглого взгляда на ствол дерева, чуть оцарапанного поднявшимся или спустившимся опоссумом, чтобы определить: поднялся ли опоссум на дерево прошлой ночью, и спустился ли он обратно на землю".
Вот была бы находка для Фенимора Купера! Уж он бы по достоинству оцепил этих людей. Он не променял бы глупейшего из них на самого умного из своих могикан.
Все дикари вырезают изображении различных предметов на коре; однако они не очень-то похожи на оригинал, и обычно им недостает выразительности. Между тем рисунки аборигена-австралийца передавали характерные признаки зверей, сохраняя правильные пропорции; они получались живыми и выразительными. А его изображения белых людей и своих соплеменников были почти столь же хороши, как его рисунки прочих зверей. Он одевал белых людей по последней моде, что мужчин, что женщин. Как художник-самоучка он вряд ли имел себе равных среди дикарей.
Его место в искусстве - я имею в виду рисунок, а не живопись - не из последних, в самом широком смысле. Его искусство вообще нельзя считать искусством дикарей, а на две ступени выше него и на одну ступень выше самой низкой градации искусства цивилизованного. Точнее говоря, его место в искусстве - между Ботичелли и Дюморье. Это значит, что он рисовал не хуже, чем Дюморье, и лучше, чем Ботичелли. По настроению, экспозиции и выбору сюжета его рисунки напоминали обоих. Его "корробори" австралийских дикарей перекликается с белгравскими бальными залами Дюморье, если не считать одежды и налета цивилизации; "Весна" Ботичелли -- "корробори" еще более идеализированное, но в этой картине меньше одежды и больше цивилизации. Зато вполне достаточно добрых намерений, - вот это да!
Абориген умеет разводить огонь трением. Я тоже пробовал.
Все дикари с завидным мужеством переносят физическую боль. У аборигена-австралийца это качество развито особенно сильно. Нижеследующие ужасы приведены преподобным Генри Вулостоном из Мельбурна, который был хирургом, прежде чем стал священником. Слабонервным читать не рекомендуется.