2 декабря, понедельник. - Уехали из Нейпира на "балларатской мухе" - поездом, который ходит два раза в неделю. От Нейпира до Гастингса двенадцать миль - пятьдесят минут езды; примерно тринадцать миль в час... Чудесный летний день; прохладный ветерок, ослепительное небо, роскошная растительность. Днем нам раза два-три встретились на редкость красивые густые леса, беспорядочно тянувшиеся по склонам к самому небу, но склоны совсем не похожи на обычные, напоминающие скаты крыш, где все деревья одинаковой высоты. Нам сказали, что самые величественные деревья тех лесов - деревья породы каури; из них делают брусчатку для мостовых европейских городов, - лучшего материала для этого не найти. Порой эти гигантские патриархи леса увешаны гирляндами ползучих лоз, а масса подлеска порой словно коконом спелената каким то иным видом лиан, топким, как паутина, - называют ого, кажется, "пролазой". Куда ни глянь - древовидные папоротника; ствол футов в пятнадцать высотой, увенчанный изящной чашей перистых листьев, - прелестное украшение леса. Видели мы также какой-то десятифутовый тростник, увенчанный чем-то похожим на желтые растрепанные волосы. Не знаю, как он называется, но если существует растение "скальп", то это оно и есть. А вблизи Пальмерстон-Нортс - романтическое ущелье, на дне которого струится ручей.
Вайтукурау. - Двадцатиминутный завтрак за столом. Со мною жена, дочь и мой менеджер - мистер Карлейл Смит. Я сидел во главе стола и видел стену справа; остальные сидели к ней спиной. На этой стене, довольно далеко от меня, висели две картины в рамах. Я не мог толком их разглядеть, но по расположению фигур решил, что на них изображено убийство зулусами сына Наполеона III в Южной Африке. Я вмешался в разговор о поэзии, капусте и искусстве и сказал жене:
- Помнишь, как в Париж пришло известие...
- Что убит принц?
(Именно эти слова были у меня на уме.)
- Да, но какой принц?
- Наполеон. Лулу.
- Почему ты о нем вспомнила?
- Сама не знаю.
Мы не сговаривались. Моя жена не видела картин, и о них не было сказано ни слова. В это путешествие мы отправились из Парижа семь месяцев назад, прожив там два года, и казалось, жене следовало бы вспомнить какую-нибудь недавнюю новость, а ведь она вспомнила о том, что произошло за время нашего краткого пребывания в Париже, шестнадцать лет назад.
Разве не явный случай передачи мыслей? Мой мозг телеграфировал мысль в ее мозг. Откуда у меня такая уверенность? Очень просто - я телеграфировал ошибку. Оказалось, что картина вовсе не изображала убийство Лулу и вообще не имела к нему никакого отношения. Моя жена приняла ошибку от меня, ибо эта мысль родилась у меня в голове.
Глава XXXV. МАОРИ - ПАТРИОТЫ И ВОИНЫ
Русский самодержец обладает самой большой властью на земле, но и он не может запретить чихать.
Новый календарь Простофили Вильсона
Вангануи, 3 декабря. - Вчера славно прокатились на "балларатской мухе". Поездка длилась четыре часа. Не знаю точно расстояния, но, по-видимому, чуть ли не пятьдесят миль. Растянись она на восемь часов, я был бы только рад: если тебе удобно и некуда спешить, время не имеет значения, во всяком случае для меня; а ведь новозеландские поезда - самое удобное и приятное из всего, что ходит на колесах. Нигде нет таких разумно устроенных вагонов, кроме Америки. Если добавить к этому прелестные ландшафты и почти полное отсутствие пыли, то... впрочем, тот, кто и теперь недоволен, пусть выйдет из вагона и прогуляется пешком. Это может оказать благотворное влияние на его настроение. Через часок вы на него наткнетесь - он будет смиренно ожидать у колеи, и вы его осчастливите, если позволите снопа сесть в поезд.
В городе и его окрестностях много ездят верхом; много хорошеньких девушек в красивых летних платьях; на каждом шагу - Армия Спасения; множество маори; лицо и тело некоторых стариков разрисовано с большим вкусом. За рекой высится здание городского управления маори - большое, солидное, из конца в конец устланное циновками, украшенное великолепной художественной резьбой. Маори чрезвычайно учтивы.
Один из членов палаты представителей уверял меня, что коренное население ничуть не уменьшается, а, наоборот, даже несколько увеличивается. Еще одно доказательство тому, что маори - высшая порода дикарей. Я не знаю ни одного дикого племени, которое строило бы такие добротные дома, уделяло бы столько внимания сельскому хозяйству, так прочно, изобретательно и разумно возводило бы крепости и обладало бы военным мастерством и механизмами, почти не уступающими военному мастерству и механизмам белых людей. Если добавить к этому, что маори способные судостроители и что у них есть склонности и вкус к прикладным наукам, то их "дикость" можно уже считать полуцивилизацией или по крайней мере четвертью цивилизации.
Народу маори делает честь, что британское правительство не уничтожило его, как уничтожало австралийцев и тасманцев, а удовлетворилось порабощением и дальше не пошло. Делает ему честь и то, что англичане отняли у него не всю лучшую землю, а значительную часть оставили и пошли еще дальше, защитив его от прожорливых земельных акул, - новозеландское правительство продолжает защищать его и по сей день. Делает честь народу маори и то, что правительство допустило его представителей в законодательные органы и кабинет министров и дало избирательное право как мужчинам, так и женщинам. Подобные поступки делают честь и самому правительству. В нашем мире победители не так уж часто проявляют милость к побежденным.
Достойнейшие белые люди, жившие среди маори в прежние времена, были о них высокого мнения и питали к ним искреннюю симпатию. В числе этих людей были автор "Новой Зеландии в далеком прошлом" и доктор Кемпбелл из Окленда. Доктору Кемпбеллу, близкому другу нескольких вождей, было что порассказать о верности, благородстве и великодушии этих людей, а также об их забавных понятиях о странной цивилизации белых и об их забавных о ней суждениях. Так, один из вождей думал, что миссионер все перепутал и поставил вверх ногами: "Ведь он требует, чтобы мы перестали почитать и задабривать злых богов, а почитали бы и задабривали доброго бога! А какой в этом смысл? Добрый бог и без того не причинит нам вреда".
Племя маори имело табу; так же как у полинезийцев, оно охватывало огромный круг предметов и выполнялось буква в букву. Некоторые его особенности, возможно, были заимствованы из Индии и Иудеи. Простой смертный у маори, как и у индийцев, не смел варить пищу на огне, которым пользовался аристократ племени, а знатному маори или знатному индийцу нельзя было пользоваться огнем, служившим человеку низкого происхождения; если маори или индиец низкого происхождения пил из сосуда, принадлежащего человеку знатному, сосуд считался оскверненным, и его следовало разбить. Между табу маори и кастовыми обычаями андийцев были и иные сходные черты.
Вчера ко мне ворвался сумасшедший и предупредил, что иезуиты собираются "извести" (отравить) меня пищей или же убить вечером на сцене. Он сказал, что видел на афишах о моих лекциях мистический знак (), означающий смерть. Еще он сказал, что спас жизнь преподобному мистеру Гейсу, предупредив, что на сцене есть три человека, которые его убьют, если он во время проповеди хоть на миг отведет от них взгляд. Те же люди присутствовали вчера и на моей лекции, но они заметили его. "А сегодня они придут?" Он замялся, потом сказал: "Нет, они, пожалуй, сделают передышку и попытаются меня отравить". Сумасшедший не отличался деликатностью, однако был довольно забавен. Он наговорил мне уйму всякой всячины. Он сказал, что за двадцать лет "спас от смерти так много лекторов, что они упрятали его в сумасшедший дом". В жизни не встречал сумасшедшего, столь дурно воспитанного.
8 декабря. - В Вангануи есть несколько любопытных памятников воинам. Один в честь белых, "которые пали, защищая закон и порядок от варварства и фанатизма". Фанатизм! Мы, американцы, - англичане по крови, англичане по языку, англичане по вере, англичане по основам вашего государственного строя и нашей цивилизации; так пусть не оставит нас надежда - из уважения к родственной нам крови, из уважения к родственному нам народу, - что это слово оказалось на памятнике по небрежности и его оттуда уберут. Если бы слова "которые пали, защищая закон и порядок от фанатизма" были высечены на Фермопилах, или там, где погиб Винкельрид, или на монументе Банкер-Хилла, было бы сразу понятно, что они означают и как они неуместны. Патриотизм остается патриотизмом. Его не унизишь, назвав фанатизмом; его ничем не унизишь. Даже если бы он был политической ошибкой - тысячу раз ошибкой, - сущность его не меняется. Патриотизм почетен - всегда почетен, всегда благороден и имеет право высоко держать голову и смело смотреть народам в глаза. Белых храбрецов, павших в войне с маори, почтили справедливо, по их заслугам, но слово "фанатизм" принижает величие дела, за которое они сражались, и их подвиги, - создает впечатление, будто они пролили кровь в бою с низким врагом, с врагом, недостойным этой великой жертвы. Но маори были ее достойны. С ними сразиться не было позором. Они воевали за свой дом, за свою родину, они храбро сражались и пали смертью храбрых; и слава доблестных англичан, покоящихся под монументом, ничуть не пострадала бы, - им бы еще прибавилось славы, если бы было сказано, что они погибли, защищая английские законы в дома англичан в борьбе с достойным противником - с маори, патриотами своей отчизны.
Второй памятник ничем не исправишь. Разве что динамитом. Он весь - сплошная ошибка, и удивительно безрассудная. Монумент воздвигли белые в честь маори, которые пали, сражаясь на стороне белых, против своего народа: "Памяти храбрецов, павших на поле брани 14 мая 1864 года", и так далее. На одной стороне высечено около двадцати имен маори. Это не плод моей фантазии - такой монумент существует, я сам его видел. Действительно, наглядный урок подрастающему поколению! Он призывает к предательству, вероломству, отречению от родины. Он недвусмысленно учит: "Измени своему знамени, убивай своих соотечественников, сжигай их дома, покрой позором свой народ - такие люди у нас в почете".
9 декабря. Веллингтон. - Доехали из Вангануи на "балларатской мухе" за десять часов.
12 декабря. - Веллингтон - красивый город, прекрасно расположенный. Бойкое место, жизнь кипит ключом. Провели там три дня, частью в прогулках, частью и обществе приятных людей, но больше всего бесцельно бродили по изумительному саду в Хатте, раскинувшемуся путь поодаль, вдоль побережья. Вряд ли нам скоро доведется еще раз попасть в сад подобной красоты.
Сегодня вечером укладываемся, едем обратно в Австралию. Пребывание в Новой Зеландии было слишком коротким, но мы рады, что видели эту страну хотя бы мельком.
Упорные маори порядком затруднили белым поселение на их острове. Не с самого начала, а позднее. Спорна они радушно встретили белых и очень охотно торговала с ними, особенно если могли приобрести pyжья, - ибо забавы ради они постоянно воевали между собой и оружие белых нравилось им гораздо больше своего собственного. Я не оговорился - война действительно была для них забавой. Они нередко затевали стычки без всякой причины и убивали друг друга шутки ради, просто так. Автор "Новой Зеландии в далеком прошлом" приводит такой случай: победоносное войско, воспользовавшись своим преимуществом, могло уничтожить врага, но отказалось от этого: "Потому что, - наивно объяснили победители, - если бы мы это сделали, нам больше не с кем было бы воевать". В другой стычке армия известила противника, что у нее недостает оружия, и если ей не пришлют хоть немного, она будет вынуждена прекратить войну. Оружие было послано, и битва продолжалась.
Первое время дела шли неплохо. Туземцы продавали землю, не понимая условий сделки, а белые покупали, нимало об этом не заботясь. Мало-помалу маори стали догадываться, что их надувают, и тогда начались неприятности - не такие они люди, чтоб проглотить обиду и уйти в кусты проливать слезы. Маори отличались гордым духом и стойкостью тасманцев, к тому же они недурно владели военной наукой. Итак, они восстали против своих притеснителей - доблестные "фанатики" открыли военные действия, которые кончились только тогда, когда несколько поколений сошли в могилу,
Глава XXXVI. ПОЭЗИЯ ТУЗЕМНЫХ НАЗВАНИЙ
Есть несколько недурных рецептов устоять перед соблазнами, но самый верный - трусость.
Новый календарь Простофили Вильсона
Имена не обязательно такие, какими кажутся на первый взгляд. Распространенное валийское имя Бзикслвип произносится: Джексон.
Новый календарь Простофили Вилъсона
13 декабря, пятница. - Отплыли в три часа дня на "Марароа". Теплые моря и хороший пароход - на свете нет ничего лучше.
Понедельник. - Три дня провели в раю. Тепло, солнечно и безмятежно; море сияет прозрачной синевой, совсем как Средиземное... Целый день нежишься на палубе, и шезлонге под тентом, - читаешь, куришь, безгранично умиротворенный. Проза не соответствует такому настроению, читаешь только поэзию. Я перечитывал стихи миссис Джулии А. Мур и снова открывал в них то изящество и мелодичность, что покорили меня двадцать лет назад, когда стихи впервые вышли из печати, и держат в радостном плену по сей день. "Сборник лирических песен" давно не переиздавался, и мир, в общем, позабыл его, но я не забыл. Куда бы я ни поехал, эта книга всегда со мной; она и бессмертный роман Гольдсмита... Для меня она полна такого же глубокого очаровании, как "Векфильдский священник", и я нахожу в ней тог же тонкий прием, - благодаря чему эпизод нарочито смешной становится трогательным, а нарочито трогательный смешит. В свое время миссис Мур называли "Соловьем Мичигана", и она была больше всего известна под этим именем. Сегодня прочитал ее книжку дважды - хотелось определить, какое же из стихотворении лучше всех, - и пришел к выводу, что по силе воздействия и глубине первого места заслуживает "Уильям Апсон"
УИЛЬЯМ АПСОН
(На мотив "Майора единственный сын")
Внемлите все. Пойдет сейчас
О бедном юноше рассказ.
Он духом храбрый был герой,
А ныне спит и земле сырой.
Он Уильям Апсон звался, но
Так или этак - все равно
Участье принял он в бою
И в нем утратил жизнь спою.
Сын Перри Апсона он был,
И первенца отец любил,
Кто в девятнадцать лет хотел
Восстанье взять себе в удел.
Отец сказал ему: "Иди!"
Но мать молила: " Не ходи,
Останься, Билли, здесь со мной".
Но он не тронулся мольбой.
Покинул он края свои,
Поехал в Нашвилл, в Теннесси.
Не знал никто, как умер он,
Где прах его был погребен.
Он ровно месяц прохворал.
О, как рыдали отец и мать!
А ныне сколь тяжка их грусть:
Ушел их Билли в дальний путь!
Коль сыну глаза закрыла бы мать
(Ведь сына родного любила мать!)
И в смертный бы час его с ним была,
Спокойней бы встречи за гробом ждала.
Была бы матери грусть легка,
Коль умер бы он на ее руках
И покинул бы этот свет,
Прошептав ей прощальный прилет.
И матери грусть теперь легка -
Знает она, где могила сынка.
Перенесен он на наш погост.
Будет лить она меньше слез,
Хоть не знает она, что то ее сын:
Ведь гроб этот не был открыт.
Не знает мать, кто в нем схоронен,
И может, это вовсе не он*.
17 декабря. - Прибыли в Сидней.
19 декабря. - В поезде. Вошел мужчина лет тридцати, с четырьмя саквояжами; тщедушный субъект, с такими зубами, что рот его напоминает заброшенное кладбище. Волосы слиплись от помады и прикрывали голову, как панцирь. Он курил невероятные папиросы - вместо табака в них, по всем признакам, был навоз. Вместе с шевелюрой они распространяли запах истинно туземный. На нем был низко вырезанный жилет, порядком открывавший измятую, дырявую, грязную сорочку. Кричащие запонки из поддельного золота оставили на манишке черные круги. На манжетах были такие же запонки, только непомерно крупные и тоже под золото, - оборотная сторона у них была медная. Часы на увесистой цепочке под золото. По-видимому, они стояли, ибо один раз он спросил у Смита, который час. Его сюртук некогда был молод и красив; парадные светлые брюки были непостижимо засалены; побурели в башмаки на дешевого лака; кончики его рыжих усов лихо закручивались кверху. Он был диковинкой - подделкой под щеголя. Если бы ему позволили средства, он сделался бы настоящим, но и теперь он был вполне доволен собой. Об этом говорило выражение его лица, весь его вид, каждое его движение. Он жил в сказочной стране щеголей, где его убогая бутафория и сам он были настоящими. Он так упивался напускной томностью, аристократичностью и надменностью, неестественном светскостью и утонченностью своих манер, что это обескураживало насмешников и смягчало раздражение. Мне было ясно, что он мнит себя принцем Уэльским и держится так, как, по его мнению, держался бы принц. Носильщику, который внес и уложил в сетку его четыре саквояжа, он отвалил четыре цента, небрежно извинившись за ничтожное вознаграждение с истинно царственным высокомерием. Он растянулся на переднем месте, закинув руку за свою напомаженную черепную коробку, высунул ноги в окно и принялся разыгрывать роль принца, застыв в томной, мечтательной позе; он лениво следил за синими кольцами дыма своей папиросы и, скорчив блаженную мину, вдыхал распространяемое ею зловоние; изящнейшим жестом oн стряхивал пепел и при этом, как бы нечаянно, самым нарочитым образом выставлял напоказ свое медное кольцо. Право, он так искусно подражал своему идеалу, что, наблюдая за ним, вы почти переносились в Марлборо-Хаус.
В дороге мы наблюдали и другие картины. Прекрасные берега реки Хоуксбери в районе Национального парка - дивные, несказанно прекрасные; широкая панорама речушек и озер в живописнейшем обрамлении лесистых холмов; то тут, то там самые причудливые группы гор, великолепнейшие сочетания водных эффектом. Дальше - зеленые равнины, кое-где поросшие эвкалиптовыми лесами; мелькали хижины и домишки мелких фермеров, занятых главным образом выращиванием детей. А еще дальше - полосы унылой и безжизненной пустыни. Затем Ньюкасл - кипучий город, центр богатого угольного района. Вблизи Сконы тянулись поля и пастбища, где зачастую попадалось неприятное растение - мерзкая низкорослая колючая груша, которую фермеры денно и нощно проклинают в своих молитвах; это грушевое дерево привезла в дар колонии некая чувствительная дама... Целый день стоял палящий зной...
20 декабря. - Снова в Сиднее. Опять палящий зной. Составил забавный список названий австралийских городов - по карте и из газеты, - думаю использовать для стихотворения.
Тумут
Таки
Мерривиламба
Бонрал
Балларат
Маллонгаджори
Марраранди