Еще большую, практически безграничную власть предлагает Прокопу некто Дэмон, или попросту дьявол, владеющий радиоустановкой, излучающей волны, способные вызывать детонацию взрывчатых веществ. Стоит тайно разбросать порошок кракатита в разных местах земли, и мир будет или порабощен, или уничтожен. У Дэмона есть и организация, которая готова взяться за это чудовищное дело. Описание ее участников, их жаргона и теорий, доктринерства их мышления и методов борьбы, сводящейся к терроризму и анархическому бунтарству, сдобренному практикой сексуальной "свободы", - предвосхитило многие черты современного левацкого экстремизма, что подтверждает не только художническую зоркость Чапека, но также тот факт, что доктрины и теории современного революционаризма во всех его модификациях не столь уж новы и имеют глубокие корни в левацко-радикальном движении двадцатых годов. Разумеется, Прокоп бежит и от соблазнов безоглядного анархизма. Но ему было суждено увидеть дело рук своих в действии.
Сказочные мотивы, заложенные в сюжете романа, требовали после появления дьявола возникновения в повествовании и его антипода, некогда низвергнувшего сатану в преисподнюю. В символическом финале романа Прокоп, оглушенный и полуослепленный чудовищным взрывом кракатита, который Томеш все же создал на конкурировавших с Балттином заводах и разнесенных вдребезги при посредстве детонирующих волн Дэмона, встречает некоего старца. Схожий по внешности с деревенскими дедами, приголубивший Прокопа, простенький, но одновременно величественный старик показывает мятущемуся Прокопу разнообразие и красоту мира, давая ему ощутить громадность преемственного труда поколений и народов, создавших культуру и цивилизацию человечества, которую никто не вправе разрушать, ибо это станет покушением на самое жизнь. И он побуждает Прокопа забыть формулу кракатита и начать творить для людей нечто полезное, что является более великим делом, нежели разрушение и взрыв сущего, к чему ранее была устремлена гордая, но лишенная чувства моральной ответственности душа Прокопа.
Герой романа совершает по ходу действия множество смелых и даже безрассудно храбрых поступков, но далеко не все его деяния Чапек расценивает как героические. Писатель очень строго, на протяжении всего своего творчества, отделял героизм истинный, наполненный нравственным и гуманным содержанием, от того, что собственническое общество зачастую рассматривает как героический поступок. Для Чапека была внутренне неприемлема смелость так называемых "бравых парней", способных сотворить нечто из ряда вон выходящее. Прообразом подобного "бравого парня" для Чапека был знаменитый актер немого кино Дуглас Фербенкс, к которому Чапек относился с очевидной иронией. Бездумный оптимизм Фербенкса внушал ему несомненную тревогу. В статье "Улыбка Фербенкса" он писал: "Этот современный герой страшно примитивен, не требуйте от него, чтобы он решал какие-нибудь мировые проблемы… Есть Цезари и Бруты, Фаэтоны и Спартаки, бунтари и завоеватели, герои самопожертвования и прирожденные вожди. Для Фербенкса все это китайская грамота". Пока подобный примитивный герой еще морально нейтрален, но его примитивность есть великая опасность, ибо он легко может стать орудием - и весьма беспощадным - в руках таких людей, как Домин, мечтавший создать новую аристократию, породу сверхлюдей, поставив им в услужение роботов, или Ярослав Прус, хотевший использовать для сходных целей эликсир бессмертия, открытый алхимиком Макропулосом. Истинный героизм и человеческое величие не могут зиждиться на жестокой, бессердечной силе, на власти, безразличной к судьбам всего рода людского и отдельного человека. Подлинно великое деяние есть созидание, а не разрушение, ибо нигилистическое отрицание сущего и пренебрежение позитивным опытом человечества ведут в тупик.
Эту идею Чапек развивал в написанной вместе с братом Йозефом пьесе "Адам-творец", своего рода мистерии-буфф, но, в отличие от пьесы Маяковского, исполненной не пафосом исторического оптимизма, а духом сомнения, горечью и скептицизмом. Идейно пьеса эта органически связана с романом "Кракатит". На Горе Искушения, соблазняя Прокопа безграничностью власти, Дэмон говорит ему: "…я не дам тебе всего, что пред тобою, дабы пользовался ты и наслаждался властью; но тебе дано самому завоевать все это, переделать, попытаться создать нечто лучшее, чем наш жалкий и жестокий мир". Как всегда, в предложениях дьявола скрыто непременное коварство, ибо Прокопу, поддайся он дьявольским соблазнам, пришлось бы во имя личной власти сначала уничтожить весь мир, взорвав его при помощи кракатита. Герою мистерии "Адам-творец" подобные колебания чужды. Во имя Анархии, не имея никаких конструктивных идей в запасе, он уничтожает мир, использовав для его разрушения собственное изобретение - Пушку Отрицания, что по-чешски может читаться также как Закон Отрицания. Вопреки собственным ожиданиям, Адам уцелел после светопреставления, и в наказание за содеянное господь бог осуждает его быть творцом и создать новый мир, взамен погибшего. С этого момента начинаются трагикомические мучения Адама, ибо он немедленно узнает, что созидать гораздо труднее, нежели разрушать, и догмы Анархии неприменимы к практической жизнедеятельности человеческого общества. Смутно носившиеся в его сознании представления о сверхчеловеке, как образце для подражания, приводят к тому, что сотворенные им Ева и воитель Милес с презрением и насмешкой, преисполненные эгоизма и самовлюбленности, уходят от него, небрежно заметив, что он, их создатель, невзрачен и, пожалуй, даже кривоног и не достоин находиться в их компании. Дела с творением у Адама идут вкривь и вкось, хотя он и создал для себя кроткую, но ограниченную подругу Лилит. Чтобы поправить положение, Адам сотворил себе и помощника - Альтер Эго - собственное подобие. С появлением этого образа в мистерию входит коренная для Чапека идея о разорванности морального и научно-технического прогресса, их несовместимости, что катализирует и социальные бедствия. При всех своих недостатках и путанице в мыслях Адам все же сторонник творческого принципа в деле созидания нового мира. Альтер Эго все надежды возлагает на организацию, унификацию, массовость производства, стандартизированность исходной продукции, то есть людей. Конфликт между творцами-двойниками, а также созданными ими на разных основах мирами, неизбежен, и он возникал не однажды, поскольку в новых мирах возродились и собственность и урбанизм, короче, все пороки некогда уничтоженной Адамом цивилизации. Несовместимость морального и научно-технического прогресса признали на склоне лет и оба творца, решив помириться, дойдя в похмелье миролюбия до комплиментов чужому способу творения. Но примирение запоздало: их создания, поглощенные отчаянным раздором, отвергают самый акт творения, не признают ни Адама, ни Альтер Эго своими создателями, утверждая, что люди есть не что иное, как потомки обезьяны. Беспомощным старикам негде преклонить голову: из храма, воздвигнутого во славу - увы! - несостоявшегося примирения, их гонят взашей, Адаму остается одно: снова уничтожить сотворенный им же мир, который стал печальным подобием ранее истребленной им цивилизации. Однако некто Зметек, случайно возникший, как бы самозародившийся из остатков Глины Творения, так сказать, побочный продукт процесса созидания, мешает Адаму воспользоваться Пушкой Отрицания. В эпилоге мистерии, выдержанном в иронично-торжественном тоне, до Адама доносится перезвон колоколов, в котором он различает звучание и переплавленной Пушки Отрицания и вопрошающий громовой глас: "Хочешь ли ты, Адам, оставить все, как есть?" - на что он отвечает троекратным "да". Эксперимент, предложенный дьяволом Прокопу и осуществленный на принципах полного негативизма во имя "освободительной Анархии" Адамом, - явно не удался. Основания для перестройки мира были избраны ложные и ошибочные, и неиссякаемая созидательная мощь самой жизни возобладала над ними.
Мистерия-буфф Чапеков весьма многослойна по своему идейному составу, облеченному в броскую, гротесково-сатирическую, юмористико-травестийную форму, и отражала внутренние сомнения и колебания, владевшие душой писателя. Пьеса была опубликована в период, когда не только произошла экономическая стабилизация, но Европа уже стала свидетельницей и капповского путча в послеверсальской Германии, и размножения нацистских штурмовых отрядов, и громадного забастовочного движения, и распространения левацкого сектантства, взявшего на вооружение идею "перманентной революции". Эта объективная сложность общественной ситуации отразилась и на образах пьесы: воитель Милес со временем превращается в "инструктора героизма" Мюллера, а затем в неврастеничного "сверхчеловека", проповедующего войну, необходимость армий, национализма и во время дискуссий хватающегося за пистолет как высший аргумент.
В пьесе "Адам-творец" решительно пробивала себе путь в творчество Чапека антифашистская тема, достигшая кульминации в его произведениях середины тридцатых годов. Однако мелькнувший в пьесе образ Глашатая в красном с его призывами к немедленному действию, а равно несомненное скептическое отношение писателя к самой идее активной перестройки мира дали повод прогрессивным кругам чехословацкой литературы для критики пьесы.
Чапек не разделял пессимистических воззрений на историю как на "вечное возвращение", вечный круговорот, которые развивали многие последователи Ницше и Шпенглера. Подобный строй мыслей был ему чужд. Не принадлежал он к числу вульгарных буржуазно-демократических прогрессистов и видел в истории силы, не только содействующие ее движению вперед, но и тормозящие его. В этом отношении весомую многозначность обретал образ Зметека, имя которого означает по-чешски "брак", "поскребыш", "последыш" или "отброс", - существа, создателями которого отказались признать себя и Адам и Альтер Эго.
Чапек всегда считал себя и был на деле защитником и поборником бедных, низших общественных слоев и классов. Человеколюбие составляет наиболее привлекательную черту его писательского облика, и он нередко высказывал свои симпатии к "маленьким людям". Но он отдавал себе отчет, что так называемый "маленький человек" - и опыт двадцатого века подтвердил это - обладает крайне противоречивыми и даже взаимоисключающими возможностями развития, весьма податлив воздействию разрушительных, деструктивных идеологических мифов и националистических иллюзий.
Зметек бранит Адама за то, что у того есть "великие мысли". Они вызывают у Зметека глубочайшее отвращение. У него самого нет никаких мыслей, а только многочисленные дети и неутомимое желание посытнее и побольше поесть. Чапек предугадывал, что не только "инструктор героизма" Милес-Мюллер, но и начисто лишенный духовных запросов Зметек несут в себе громадную опасность, дух агрессивности и косности, могущие перерасти в угрозу человечеству.
Но исконная вера Чапека в творческую, созидательную силу самой жизни понуждала его исследовать те объективные возможности к развитию, которые, как он полагал, заложены и бродят в самом бытии. Поиски этих возможностей определяли особенности и его публицистики, и художественных произведений конца двадцатых годов, таких как "Рассказы из одного кармана" (1928) и "Рассказы из другого кармана" (1929) и "Год садовода".
В статьях и фельетонах, публиковавшихся в газете "Лидове новины" и журнале "Пршитомность", Чапек защищал толерантность, то есть терпимость в социальных отношениях между людьми.
Бесспорно, толерантность могла бы стать одним из важных моментов функционирования общественного организма, но в условиях непрестанной классовой борьбы, идущей во всех областях, идея толерантности вместо прокламируемой широты обретала очевидную узость и односторонность. Правящие классы не склонны проявлять толерантность по отношению к массам и в случаях, когда те слишком громко заявляют о своих правах, обычно отвечают на эти требования отказом, не останавливаясь перед насилием.
Давно замечено, что люди реакции есть люди действия и мировоззрение их имеет нетерпимый, агрессивный характер. Потому идея толерантности не выдержала испытания и в творчестве Чапека. Публицистика его - остроумная, многотемная - с очевидной наглядностью обнаруживала объективные слабости общедемократического сознания, иллюзорность тех решений, которые Чапек предлагал в своих статьях для ликвидации или ослабления конфликтов современной ему жизни Чехословацкой республики. Главная слабость его публицистики заключалась в настойчивом стремлении перевести социальные отношения на уровень личностных, что, как полагал Чапек, открыло бы возможности для взаимопонимания, а тем самым и устранения противоречий, разъединявших граждан республики, чехов и словаков, богатых и бедных. Коль скоро общественные отношения нередко рассматривались писателем на уровне отношений личностно-человеческих, то и действия людей истолковывались им как субъективно обоснованные, отвечающие таким представлениям о мире, которые тот или иной человек полагает истинным. Подобный способ оценки людских поступков создавал впечатление релятивистского отношения писателя к социальной морали, что, однако, не соответствует действительности, поскольку Чапек-художник всегда, на всех этапах своего творческого и духовного развития опирался на весьма стойкие социально-этические принципы. В своих художественных произведениях он был гораздо более мудрым и разносторонним аналитиком жизни, нежели в публицистике, схематизировавшей и обнажавшей уязвимые и слабые стороны его общественных воззрений. Случай не редкий в искусстве, ибо публицистика многих великих художников мировой литературы оказалась менее весомой, нежели их непосредственно художественные произведения.
Рассказы Чапека конца двадцатых годов решительно повернуты к повседневности и кажутся отходом от того направления его творчества, которое было представлено философско-метафорическими произведениями. Проза повседневности, заурядные люди, невыдающиеся события, обыденные драмы, мелкие интриги, тривиальные невзгоды - вот что составляет первый, верхний слой рассказов Чапека. И, конечно, своеобразный чапековский юмор, умение писателя схватить на лету и запечатлеть сочную подробность быта, повадку человека, его характер, образ мышления, его простительные слабости и страстишки. Однако его рассказам свойственно нечто, выводящее их за пределы обычного бытописательства, а именно - сюжетность.
По своему построению рассказы Чапека ближе к детективу, нежели к очеркам нравов. Однако детективная линия присутствует в них как бы не всерьез, обретая ироническую окраску, меняющую - принципиально и сознательно - их жанровую принадлежность. Обычно в основе сюжета рассказов Чапека лежит некий казус, случай, нечто неожиданное и непредвиденное, подлежащее разгадыванию, нечто даже анекдотическое, вроде деловых похождений брачного афериста Плихты, неотразимо действующего на перезрелых одиноких дам, и одновременно человека вполне солидного, прочно женатого, прикапливающего деньжонки на старость. Критика давно отметила, что рассказы Чапека строятся на принципе парадокса, но не раскрыла сути и природы их парадоксальности. Между тем разгадка смысла чапековского парадоксализма позволяет понять истинную проблематику его рассказов, ключевую для содержания и трилогии "Гордубал", "Метеор" и "Обыкновенная жизнь".
Рассказы Чапека строятся на несовпадении реального, глубинного и подспудного течения событий и различных попыток узко-рационалистического, прагматического, обедняющего подлинное бытие объяснения феномена существования, стремления втиснуть в предвзятую схему то, что Достоевский, оказавший заметное воздействие на Чапека, называл живой жизнью. Бытие преподносит человеку больше загадок и неожиданностей, чем того ожидает человек, ибо в жизни заложены непредвиденные возможности, потенции развития, которые человеческий разум не всегда может предвидеть или уловить.
Чапек отнюдь не испытывал недоверия к разуму, как множество писателей и философов-иррационалистов, его современников. Для него разум был единственным водителем по лабиринтам жизни и истории, но Чапек полагал, что разум может выполнить роль вожатого человечества лишь тогда, когда будет считаться со спонтанным движением существования, по сути не поддающимся контролю самодовольной логики. Эта мысль и составляет сердцевину чапековского парадоксализма.
Жена полицейского чиновника по его просьбе отправляется к старухе гадалке, подозреваемой в шпионаже. Гадалка предсказывает дамочке счастливый брак и блестящее будущее. Из-за явной нелепости предсказания полиция снимает свои подозрения и штрафует гадалку всего-навсего за мошенничество. Однако невероятное сбывается: дамочка развелась со своим мужем и выскочила за молодого миллионера, который увез ее в Австралию. Опытный вор-медвежатник аккуратно очистил очередной сейф и образцово замел вое следы преступления. Но во время взлома ему мешала вставная челюсть, и он положил ее на стол, оставив на слое покрывавшей его пыли след, и был опознан. У полковника генштаба похищен важный документ; вся военная полиция поднята на ноги, в содеянном подозреваются разведки иностранных государств, что вполне логично, поскольку документ содержал государственную тайну. Дело завершается крайне тривиально: обычная полиция находит мелкого воришку, специалиста по грабежу кладовых, который вместе с прочим хламом утащил и документ, спрятанный полковником ради вящей секретности в жестянку из-под макарон. Военная разведка строила сложнейшие теории похищения, исходя из заранее заданных и ставших стереотипом представлений о сходных происшествиях. Но жизнь и сложнее и проще: она предлагает собственное непредвиденное решение ситуации, что, согласно взглядам Чапека, и типично и неизбежно. Подобного рода парадокс и предопределяет построение его рассказов.
Юмор не составляет господствующую их стихию. Среди них есть и весьма сумрачные, критичные по отношению к нравам богатых классов, как, например, "Исчезновение актера Бенды"; трагичные, как маленький шедевр "История дирижера Калины", в котором писатель изобразил душевную смятенность человека, бессильного предотвратить готовящееся убийство, о котором он догадался, случайно услышав разговор мужчины и женщины, ведшийся на непонятном для героя английском языке. Интонации разговора были столь выразительны и мучительны, что герой уловил смысл нервного, горького и жестокого собеседования. Стихийная сила жизни преодолела барьеры, воздвигнутые между людьми, разобщающие и разъединяющие людей, но примирить их она не могла, спасти тоже. Это надлежит делать самим людям, ибо они ответственны и перед собой, и перед великим чудом жизни, сиянием и цветением мира, который они оказываются способны испепелить и уничтожить.
Ио что же может помешать людям овладеть полнотой жизни, приобщиться к ее могучему всеобновляющему потоку? На этот фатальный вопрос по-своему давался ответ в рассказе "Эксперимент профессора Роусса".