Они уже шагали по улице. Наборный рассказывал довольно громко, но таинственно, все время дергая за рукав Тынова, подтаскивая его, ради секретности, к себе поближе. Это было у него еще от "той" газеты, где сенсации хранятся в строгой тайне, чтобы взорваться, как бомба. Раза два из оттопыренных карманов пиджака у него вываливались небрежно засунутые туда пачки каких-то газет. Он на ходу подбирал их с тротуара и, не глядя, засовывал обратно, продолжая говорить:
- Понимаешь, этот баран, этот овцебык и кретин, лесник с Долгой Поляны, - ты знаешь пост на Долгой Поляне? - ну, вот. Сам он там где-то с пожарным отрядом. И вот этот болван вдруг названивает к нам в редакцию. По телефону откуда-то из сплавконторы, что ли? Сообразил вдруг, что у него на Поляне, в сторожке, семья осталась и сидит... Жена, понимаешь, и мальчик... или девочка, и, главное, корова, на корову он особенно напирал. Ему, конечно, приказали семью вывезти, а тут дождь! Он и понадеялся. А дождь попрыскал и хрю! И вот теперь сукин сын названивает - ах, караул, туда ни пройти ни проехать... Да, да, он в сплавконторе, добрался туда, и сидит сейчас, и названивает. И куда? В редакцию! Вспомнил, что семья!.. Ну, я передал куда надо, сказали, пошлют туда самолетик. Он сейчас уже туда вылетел.
- А мы туда зачем премся?
- Посидим, подождем, с чем он вернется... Ты же знаешь пост на Долгой Поляне?
- Был там раз... Так, по карте, знаю. Километров сорок, на той стороне реки.
- Пойдем, пойдем, ты меня не бросай, посидим, походим часок. Сводки о ходе борьбы с пожаром мы в газете каждый день печатаем. А тут живой эпизод... Но остолоп-то каков? В газету! Напечатать, что после проверки жалоба на пожар подтвердилась, что ли?
За старинной монастырской стеной вдруг вспыхнуло живое голубое сияние. Среди бела дня полыхнуло, плеснуло по белой известковой стене храма и осталось чудном гудящим заревом. Шла съемка.
Они оба остановились. Стоило обойти угол монастырской стены, заглянуть сквозь решетчатые кованые ворота, войти в калитку, и сразу окунешься в этот сияющий, ослепительный мир. Только минуту ясно и четко ее увидеть, потом закрыть глаза, отвернуться и уйти. Еще больней будет, но это не беда, он же не удовольствия, не покоя ищет, пускай. Ему бы только взглянуть еще разок, спокойно, без помех, чтобы унести с собой, что увидел. Все равно - будет она в парчовом сарафане с кокошником или в будничном платьишке. Она может его и не заметить, пускай, даже лучше. Только взглянуть внимательно, чтоб потом навсегда осталось, что вспоминать.
- Может быть, заглянем туда? Так, на минутку?
Наборному и самому хотелось. Он поколебался, почти соглашаясь. Без него туда соваться было совсем нелепо: могли просто не пустить или отогнать прочь, окриком, со съемочной площадки, и она, занятая своей работой, сосредоточенная, только досадливо обернулась бы, кинув отсутствующий взгляд, - "чего еще этот явился?..".
- Успеем еще, заглянем попозже! - бодро решил Наборный, и они пошли дальше. - Тебе на почте опять какое-то письмо. Не брал? Ясно. Ты хоть из тех, прежних, хоть одно распечатал?.. Честное слово? Ни одного? Ну, знаешь, я про тебя напишу новеллу: "Человек, который не распечатывает писем". Ведь целый год уже, а? Нет, брат, ты эдак окончательно превратишься во что-нибудь такое: неандертальца, каннибала или аборигена, честное слово, так нельзя... Вот я приду к тебе и сам распечатаю. А?
- Печатай. Мне наплевать. Ничего мне интересного там быть не может.
Свернув с дороги, наискосок через березовую рощу вышли на просторный загородный луг. В те времена, когда тут держали еще коров, это был выгон для скота.
Около старого двухместного самолета паслась коза.
Наборный ахнул и схватил Тынова за руку:
- Что же это такое? Он стоит!.. С ума они сошли, что ли? Ваня! - медленно, от волнения на согнутых ногах, он побежал к аэровокзалу - длинному павильону сарайного вида, но с двумя колонками у входа.
В жилом отсеке стояли, как в казарме, в ряд с одинаковыми интервалами четыре койки, со шкафчиками у изголовья.
Два мужика спали вповалку на койках. На стене, не переставая, звонил телефон.
Наборный всплеснул руками, схватился за голову и вдруг с ожесточением набросился на мужика, тяжело храпевшего, уткнувшись носом в серую подушку.
- Хвазанов! Ах, сволочи... Телефон звонит! Вставай, мерзавец!
Тынов, стоя в дверях, равнодушно наблюдал за тем, как Наборный трясет, дергает и наконец с трудом переворачивает лежащего. Сперва на бок, потом, ухватившись за свесившуюся с койки босую ногу, на спину.
- A-а, вот это кто! Красавец! - брезгливо усмехнулся Тынов. - Чего ты над ним надрываешься?
- Как чего? - Наборный прерывисто дышал от борьбы с бесчувственным телом. - Как чего? Да это же Хвазанов, ну, съемочной группе его самолет выделили, вон он стоит. Хорош пилот, скотина, ведь ему лететь нужно... Как на грех, директор съемочной группы ему два выходных, кажется, дал... Ну, что с ним делать, ведь его и на ноги не воткнешь!
Он в отчаянии оглядывался, не зная, на что решиться. Котелок с сырой картошкой стоял на столе. Придерживая ладонью, чтоб не вывалились картошки, Наборный слил всю воду из котелка прямо на морду Хвазанову. Тот захрипел, когда вода залилась в горло. Послышался мерзкий звук пьяного откашливания.
Опять зазвенел замолкший было телефон. Наборный опрокинул и с силой вытряхнул котелок. Мокрые картошки застучали по лбу, посыпались на подушку.
Тынов стоял и думал. Какое-то веселое отчаяние поднималось у него к сердцу. Еще ничего не решив, он вдруг шагнул к стене и сорвал телефонную трубку.
- Слушаю!.. Да, он... Точно... Понятно... Вас понял!
Наборный смотрел на него, онемев от изумления. Сам голос, движение, быстрое и точное, каким повесил трубку Тынов, было - как будто перед ним вдруг оказался другой человек. Все, что было дальше, осталось в памяти Наборного как бредовый, гипнотический сон, туман, наваждение, в которое он сам попал и действовал помимо своей воли.
- Кто это говорил с тобой?.. С кем ты разговаривал?
- А я откуда знаю? - Тынов сунул руку в карман куртки, висевшей над головой Хвазанова, обшарил его и ощупал другой карман. - Звонил какой-то. Требовал вылететь... Да вот, то самое, что ты говорил, семья лесника отрезана там.
_ Да может, они сами давно ушли?
_ А может, сгорели. Пошли, пошли!
Полный растерянности и недобрых предчувствий, Наборный покорно подчинился. Они дружили с Тыновым, но дружба их была неравная: Наборный давал положительные советы, заступался, оказывал поддержку, а Тынов всегда был на втором месте, упрямо, нерасчетливо, равнодушно уступающий. И вот все вдруг переменилось: Тынов стал командовать, а Наборный пугался, ахал, умолял опомниться, не сходить с ума, а тот делал свое дело, отцеплял крепления, освобождал колеса и, взобравшись в открытую кабину самолета, что-то там дергал, проверял и вдруг скомандовал: "Принеси очки!"
- Я тебе не позволю! Не смей даже думать об этом! - кричал Наборный и побежал за очками. Когда он вернулся, еще раз убедившись, что оба пьяных не скоро вернутся на этот свет, Тынов водил пальцем по планшетке, запоминая карту, и, посвистывая сквозь зубы, приговаривал - Так... значит, так!..
- Сейчас же слезай обратно! - повелительно вскрикнул Наборный, подавая и отдергивая обратно очки.
Беспощадное, веселое, злое лицо, в полумаске громадных очков, глянуло на него сверху. Голос командовал:
- Гони козу! Бегом, гони к черту...
И вместо того чтобы запрещать, удерживать, образумливать, препятствовать, Наборный побежал по полю перед самолетом, размахивая руками и крича на совершенно постороннего мальчишку с удочкой, стоявшего в позе остолбенелого наблюдателя.
- Чертенок! Гони козу с летного поля, очумел, что ли! Я тебе сейчас уши нарву.
Коза уперлась, мальчишка ее тянул за веревку, потом за рога, тогда она стала бодаться, мальчишка увернулся, а коза бросилась вдогонку.
Наборный, задыхаясь от беготни, к которой он был отнюдь не приспособлен, и от нарастающего волнения, совсем уже не понимал, кого он слушается и с кем борется, по команде Тынова ухватился за лопасть пропеллера. Он видел в кино, как это делают.
- Да ты, дурак, крутни и отскакивай, под винт сам-то не попади!..
- Нет, я не попаду! - без памяти кричал Наборный. - Но я тебе не позволю этого делать! Слышишь! Я запрещаю!
Он потянул опасливо за край винта и с ужасом отскочил, чувствуя, что какая-то сила уже родилась в этом винте. Мотор взревел, но самолет не тронулся с места, а коза опять щипала траву прямо перед самолетом.
Наборному хотелось одной рукой удержать самолет, чтоб он не взлетел, а другой отпихнуть с дороги козу, чтоб она не мешала взлететь. Все перепутанные чувства его слились в одну неистовую ненависть к козе, к ее насмешливо болтающейся бороденке. На рев мотора она не обращала ни малейшего внимания. Мальчишка стоял как дурак с обрывком веревки в руке и пялил глаза на самолет.
- Ко-озу, сволочь!.. - подбегая на заплетающихся ногах, издали кричал Наборный.
Теперь он и мальчишку возненавидел. К тому же и слов не было слышно. Мальчишка был ближе, чем коза, и он, ухватив его за плечи, стал трясти изо всех сил, крича: "Козу! Убери, чертенок!" Мальчишка испугался, но быстро пришел в себя и сам вцепился в Наборного. Они стали трясти и пинать друг друга.
- Отстань, сатаненок! - беззвучно кричал уже Наборный, отдирая от себя мальчишку, и тут какая-то большая тень накрыла их, звук мотора совсем приблизился и изменился, они оба увидели, что самолет уже повис в воздухе, идет над полем, коза, тряхнув бороденкой, скосив нахальную морду, глянула вверх и принялась опять за траву.
Они долго смотрели вслед самолету. Шум мотора затихал. Визгливый бабий голос где-то протяжно выводил:
- Китя... китя, китя, китя!..
Коза прислушалась, сказала гнусным голосом: "Мэ-ээ" - и затрусила на голос.
Еще один раз самолетик комариной точкой возник где-то вдалеке, над излучиной реки, и Наборный смог разглядеть, как тот круто повалился набок и пошел вниз, к земле. Может быть, это лучше. Он, кажется, упал в реку. В воде он все-таки может спастись.
Когда Наборный проходил на обратном пути мимо павильона, там опять безответно названивал телефон. Он чувствовал, что лучше ему уходить поскорее из этого места, что не надо ему прикасаться к телефонной трубке, но не выдержал, взял.
_ Что самолет, спрашиваю! Самолет вылетел? - кричал крепкий голос в трубку так громко, что казалось Наборному, тот совсем рядом и может даже увидеть его.
- Куда-то улетел... кажется...
- Кому кажется? - вонзился ему в ухо ожесточенный голос. - Кто это отвечает!!? Кто говорит?
- Это... один из случайных прохожих, - подлым голосом пролепетал Наборный. Он вдруг так явственно почувствовал себя преступником, что сделался противен самому себе.
Бросил трубку и, воровато оглядываясь, не видел ли его кто, поскорее нырнул в березовую рощицу и зашагал к городу.
День в редакции тянулся как резиновый, и работы, как назло, было очень мало. Несколько раз, выбрав момент, когда никого рядом не было, Наборный воровски снимал трубку, звонил, замирая от волнения. Никто не отвечал. Слушая гудки в трубке, ему казалось, он видит двух храпящих мужиков.
Уже начинало темнеть, когда он неторопливо, как бы прогуливаясь, беззаботно здороваясь со знакомыми, отправился туда, куда его тянуло весь день: на место своего преступления. Давным-давно погасло уже волшебно-голубое зарево за монастырской стеной. Сумерки наползали на рощу. Хоронясь за редкими березовыми стволиками, он крадучись осмотрел все кругом: павильон и безнадежно пустое место на просторном выгоне, где стоял когда-то самолет. Мальчишка с удочкой, помахивая жестяной банкой на веревочке, вдруг возник на том самом месте, где была когда-то коза. Наборный попятился, наткнулся спиной на дерево, втянул голову в плечи и, отворачивая лицо, чтоб мальчишка его не узнал, стал уходить.
Минуту спустя он почувствовал, что у него одеревенела шея, до того он боялся нечаянно оглянуться. Он плюнул и помотал головой, стараясь расслабиться. Глупо. И мальчишка-то, кажется, вовсе не тот. Но ужас сознания своего соучастия продолжал его томить и мучить. Как мог он допустить, чтоб все это с ним случилось? Как он-то поддался бесшабашному порыву, охватившему этого полоумного Ваньку Тынова... Что это было? Минута паники, путаницы? И вот теперь Ваня скорее всего погиб, то есть, может, и не погиб, нет, скорее погиб... его, конечно, жалко, то есть, вернее, потом его будет очень жалко. Еще будет время о нем пожалеть. А вот собственный страх, весь кошмар этой неправдоподобной, нелепой истории, в которую он оказался впутанным, был сейчас. С ним. Давил на него, не давал покоя.
Боже мой, до чего все было бы хорошо, если бы ничего этого не случилось... Такой тихий вечер. Он уже почти свободен, осталось только на всякий случай выспаться на клеенчатом диване в редакции, и утром кончится само собой его дежурство... Киношники звали вечерком заглянуть, чаю попить. Досадно будет не пойти. Кроме того, это будет выглядеть странно. Даже подозрительно, почему это стал избегать показываться на людях. Как будто что-то случилось!.. Тьфу, черт, бред все еще продолжается, он в нем завяз, как в трясине, вот уж опять рассуждает, как настоящий преступник, обдумывает свои поступки, точно заботится об алиби!
В конце концов, что он сам-то сделал?.. Да, принес и подал ему очки... крутанул пропеллер и гонял козу с этим окаянным мальчишкой... Правда, ведь еще коза!.. Ну и что, коза!.. Надо же так размалодушничаться... До козы дошел! Тоже мне свидетель обвинения... В конце-то концов Тынов ведь хотел что-то полезное сделать, и эти скоты действительно перепились, это и Дуся подтверждает, она про все сарбернарство в подробностях рассказала, как они с Суглинковым шальной заработок на ушкуйнических съемках пропивали.
Да черт его подери, все еще обойдется, и Тынов может прекрасно выплыть, если он в реку... Может, сидит сейчас, сушится... А самолет-то тогда ведь утонул? Нет, лучше бы уж не в реку. А то ведь пойдет разбирательство, комиссия, экспертиза... а он, старый осел, помогал заводить мотор... Ну и что? Побудительная причина ведь, можно сказать, даже благородная!..
Он вышвырнул все газеты из карманов на "дежурный" клеенчатый диван, вздернул подбородок, почувствовал себя отважным и несгибаемым и, как очки, перед выходом на улицу надел самоуверенную усмешку на лицо.
В школе его ждали к чаю.
Антоша с Мариной Осоцкой жили в учительской. Викентий, который прихлебывал не чай, приветствовал его добродушным "а-а-а!", но Осоцкая только глянула на него, так и остановилась, широко раскрыв глаза, тихо спросила упавшим голосом:
- Что это с вами?
Он все еще оживленно потирал руки и думал, что улыбка надежно сидит у него на лице, но на него уже, как из ведра, плеснуло мучительной путаницей, смесью всех нерешенных, недодуманных мыслей, сомнений, беспокойством мучительного ожидания, тягостных предчувствий. Неужели так вот, с первого взгляда, людям видно, что с ним что-то не так! Опять в голове мелькнула мысль: как надо держаться и что отвечать. От имени безмятежно спокойного, невозмутимо уверенного, ни в чем не замешанного человека. И конечно, с этой же секунды он стал до нелепости неестествен. До того, что и Викентий заметил:
- Котик, да на вас просто лица нет. Одна рожа. Вы что? В дурмане? Вот я вам налью, от дурного глаза. Выпейте. Жизнь прекрасна, рыбонька. Конечно, если не очень присматриваться! - Он быстро налил в три разнокалиберные маленькие посудинки. - Марина, ты по обыкновению за рулем?
- За рулем. Так что же с вами такое, голубчик? - пытливо спросила Марина. Она сидела в кресле, рядом с большим зелено-голубым глобусом, положив на него руку, и медленно потихоньку поворачивала его на оси равномерным движением пальцев.
Наборный следил за тем, как послушно поворачиваются океаны, и континенты, и горные хребты, по которым нервно, затаенно-выжидательно пробегают ее тонкие пальцы, и сразу совсем пал духом, уверился, что она все равно дознается, уже почти знает. В последней попытке бодро увильнуть, ляпнул, хуже не придумаешь:
- Со мной? Ничего! Решительно ничего!
- А с кем?.. Что случилось? - как будто он уже ответил, с кем.
- Я и сам не знаю, что с ним, честное слово. Нелепая история. Боже мой, что за нелепость. Конечно, все может кончиться благополучно. Только, пожалуйста, имейте в виду, вообще никто еще ничего не знает, и все вдруг обойдется. Только не надо никому ничего пока говорить. Понимаете? Вы должны дать мне слово, что будете молчать.
- Прекрасно, прекрасно, - живо воскликнул Викентий. - Но ведь мы даже не знаем, о чем нам следует молчать. Это как-то неопределенно: молчишь, а о чем молчишь, и сам не знаешь.
- Он что-нибудь сделал? Что с ним случилось? Где он сейчас? - Осоцкая всей ладонью остановила вращение глобуса. Это было еще хуже.
- Ничего! - с мучением в голосе проныл Наборный. - Ну, ничего неизвестно. Я сам как рыба об лед... теряюсь в догадках.
- Хоссподи, да он хоть жив? - ахнула Антоша.
- Что за вопрос глупый! Разве я говорил что-нибудь такое? Конечно!.. Во всяком случае ничего не известно, и есть все основания, чтоб... С чего это вдруг - не жив? Глупости. Я просто убежден: жив и здоров, сидит себе сейчас... например, сушится. Или что-нибудь другое...
- Слушайте-ка, Наборный, кончайте бредить! - неожиданно сорвался Викентий. - Совсем зарапортовались! Выкладывайте разом: в чем дело. Ну? Что этот Тынов сотворил? У вас же руки трясутся, будто вы с ним вместе гусей воровали. Убил он кого, что ли?
Наборному вдруг полегчало на сердце: с Викентием как-то легче было разговаривать.
- Никого он не убивал. Собственно, вообще ничего особенного... просто с ума сошел, то есть в переносном значении этого выражения. Просто опрометчивый поступок, и теперь лучше всего об этом молчать, пока все само не разъяснится. Все еще может обернуться!.. Вот увидите! Вообще лучше молчать.
- Вот вы бы и молчали у себя дома. А чего это вы к нам молчать пришли? Прекратите мямлить и всех успокаивать. Ну!
- Что - ну? Я не могу вам всего объяснить. Создалось такое положение... Пропал... Взял сел в чужой самолет и улетел. Утром. И вот пропал, безо всякого разрешения.
- Погодите, постойте, что значит: сел и полетел? Это же не велосипед! Я сяду в самолет, так куда я взлечу? Станет он меня слушаться! Как же это он взлетел все-таки?
- Ну, это-то что. Он же был когда-то летчиком. На войне, конечно. Но, главное, машина ведь не его, он не имел права... И раз он до сих пор не вернулся, наверное, там что-нибудь случилось. Но пока никто этого не знает, так что...
_ Вы думаете, ему поможет, что мы будем молчать? Ну промолчим. А что же дальше?
Мучительно увертываясь от пристального взгляда Осоцкой, Наборный с тоской замотал головой. С каким-то даже писком в горле простонал:
- Да сам же я не знаю!.. Мне опять в редакцию, я дежурный!
Из глубины тяжелого сна его вернул к жизни тревожный телефонный звонок. Оказывается, он неожиданно глубоко уснул, едва добравшись до своего "дежурного" дивана, проспал всего несколько минут и вот, не успев и глаз разлепить, по привычке уже сорвал с телефона трубку.
- Редакция?..
- Редакция!..