- Хороший. Спасибо. Ей, наверное, понравится.
- Вы думаете, сгодится? Испанцев мне все равно достать обещали.
- Нет, нет, и этот хорош. Нам же не обязательно великие мастера. Нам нужны лучше всего такие картинки, где много чего нарисовано, чтоб ей подольше разглядывать хватало.
Юлия улыбнулась, и Лезвин отметил, что улыбка у нее удивительная: шутливо извиняющаяся и нежная, когда она произносила это "нам". Точно не о матери говорила, а мать о своем маленьком: "нам нужно потеплее одеться".
- Ведь понимаете как? Пускай там на переднем плане какой-нибудь дворец, и войско марширует по площади, и какой-нибудь, хоть Наполеон, на коне, и если долго внимательно разглядывать, вдруг замечаешь, что далеко от дворца под деревом привязан ослик. Или еле видный человечек, крошечный, как козявка, тащит, согнувшись, тачку с мешком, или другой на лодке гребет через реку... ну, всякое, и она размышляет, а куда это он гребет? Что он за человек?.. Мало ли до чего додумается человек, когда у него слишком много времени лежать и думать... Я пойду вам кофе приготовлю, посидите.
- Не стоит, ведь я на минутку! - неуверенно согласился Лезвин и неодобрительно чмокнул языком, когда Юлия выходила на кухню. - Я, знаешь, на похоронах был, - сказал он тихо, когда дверь за ней затворилась.
- A-а... Этого? Иванова?
- Ну да. Машин двести такси съехалось. И когда музыка кончила играть - все включили звуковые сигналы. Секунд пятнадцать стоял рев. Прямо рядом со мной один нажал кнопку и держит. Нарушает правила. И смотрит на меня. А я - на него и, как глухой, ничего не слышу. Никто не слышал, ни один милиционер.
Ведь это как прощальный салют. И всем им опять выезжать на линию. Как им запретишь... "Моя милиция меня бережет", - сказал один таксист, когда все кончилось. Я тоже этого не слыхал. Что ему ответить? Правда. На нас лежит эта тяжесть.
- Лежит. Ох как лежит. Тут хуже всего эта бессмысленность, изуверская жестокость, а расчет на копейки. Ну да ладно.
- Ты оружие с собой берешь?
- Нет, не решаюсь. Что ты! Сам подумай - риск. Сумеет сзади тебя по голове... какой-нибудь болванкой. И готово - у них в руках пистолет. А с пистолетом они в десять раз опасней. Нет, нельзя с оружием. Надо так управляться, а вот и кофе едет, я с тобой, пожалуй, еще выпью, а потом вместе и выйдем. Спасибо за картинки, по-моему, ей понравятся. Я скажу ей, что это ты принес.
- Тебя к телефону! - умирающим от скуки голосом простонала Зина и, когда Андрей живо соскочил с дивана, снисходительно добавила: - Не она! Не она!
- Ну и не звала бы, - он приглушил проигрыватель, лениво волоча ноги, поплелся в другой конец зимней террасы и взял трубку. - Да! - сказал он зло.
- Это я, Элла, - нервно запинаясь, проговорил слабый голос. - Прости, пожалуйста... Простите, мне не следует звонить?
- Есть какое-нибудь дело?
- Нет, никакого дела нет.
- Тогда мне сейчас некогда.
- Ну и отлично! - Это она выговорила вдруг без прежней робости, бодро, точно головой встряхнула. Наверное, успела улыбнуться, прежде чем положить трубку и зареветь.
Андрей это почувствовал и поморщился от досады. Опять повалился на диван и поддал громкости проигрывателю.
- Это что, Муська?.. Нет, Муська - та нахальнее. А это кто был-то?
- Не зови ты меня, когда они звонят.
- Ты бы их перенумеровал: "Звонит номер седьмой!" - "Нет его дома!" - "Номер одиннадцатый!" - "Он неожиданно и навсегда покинул этот город!"
- Столько не наберется: одиннадцать.
- "Говорит номер икс!" - "Не кладите трубку! Он тут, ждет вашего звонка!.." Чего ты сам ей не позвонишь?
- Неужели не догадалась?
- Что она тебе отвечает?
- Нам нет надобности встречаться.
- И все?
- Мама больна.
- Ну уж отговорочка!.. У всех мамы, и у кого они здоровы!.. Ну, хочешь, я ей позвоню?.. Хочешь, я к ней поеду? Ну хоть встретитесь, поговорите, как люди.
- Не станет она с тобой разговаривать.
- Ну так ты совсем дурак. Как это не станет? Со мной она не расходилась. Я не знаю и знать не хочу... во всяком случае могу не знать, чего у вас там произошло, но нетрудно догадаться, что ты что-нибудь нахамил или насвинячил, а с ней этого нельзя, - она вдруг сделала круглые глаза, высоко вздернув брови: - Уу-у?.. Прямо-таки вот до чего?
Андрей с каменным лицом встал и вышел из комнаты, даже не выключив музыку.
У себя в комнате он повалился на диван и предался совершенно непривычному занятию: стал размышлять, думать.
Произошло с ним вот что: накануне вечером он в первый раз в жизни лег спать и не заснул. Он и представить себе не мог, как это с людьми бывает, что они закроют глаза, полежат-полежат и вдруг обнаружат, что им не засыпается. Мысли сами собой потекли по автотрассе Москва - Симферополь, смутно замелькали смазанные на ходу, неясные очертания березовых перелесков, еловых пригорков, долгие ряды придорожных тополей, потом крутые горные повороты, окаймленные темными кипарисами, все это проскользнуло, тотчас сменившись какими-то картинками, ярко освещенными солнцем, но почему-то оставшимися в памяти, беззвучными, как цветное кино с выключенным звуком... Да, были остановки, короткие и долгие, пока они добирались до моря. С ними вместе увязалась на двух машинах компания его старых знакомых, тоже завзятых автомобилистов. Было суматошно и как будто весело, как бывает, когда люди твердо решили веселиться и специально с этой целью проехали тысячу километров. По пути прихватывали и подвозили чьих-то знакомых, пересаживались из машины в машину, но теперь, когда он все это бегло вспоминал, оказывалось, что вспоминать почти нечего, все выдохлось, как вино в давно раскупоренной бутылке. Кажется, ничего решительно не происходило, машина бежала по скучной степи, однообразно гудела, горячо нагретый воздух ровной струей вдувался через приоткрытое переднее стекло и шевелил кончики темных волос на голове у Юли, перевязанной в дороге тряпочкой легкого шарфика. Она сидела, откинувшись в уголок переднего сиденья, и по ее лицу было видно, что ей хорошо, она наслаждается быстрым и долгим ходом бегущей машины, горячим блеском солнца на капоте, предчувствием появления где-то на горизонте громадного теплого моря. Совсем убаюканная своей безграничной, даже чуточку самодовольной уверенностью в нем, в их неразрывной близости, она полна беззащитной доверчивостью, которая видна даже в том, как, ласково расслабившись, улеглась ее рука, откинутая на спинку сиденья, как беззаботно далеко открылись ее загорелые голые коленки из-под помятого края полотняного платья.
Но вот это он почему-то помнил, хотя не было, кажется, ничего сказано, и было это несколько минут или часов - непонятно.
- Черт его знает что! - сказал он себе с досадой. - О чем это я думаю? Просто почти ни о чем!.. Все-таки, вероятно, все дело не в том, что было, а в том, что ты вдруг почувствовал или понял в какую-то минуту. Да-а, что-то, вероятно, в этом было...
Он попробовал за шиворот, как собаку от неверного следа, насильно оттащить свои мысли куда-нибудь в сторону, к более вещественным и определенным приятным воспоминаниям этого своего "свадебного" путешествия с Юлией, но все, что он вспоминал, было опять-таки похоже на кинофильм с выключенным звуком, когда только шевелятся губы и оркестр трубит в беззвучные трубы, колотит по молчаливым клавишам рояля и бесшумно бьет барабан.
И тут он опять вспомнил белые босоножки, увидел их и понял, почему он их вспоминает. Конечно, вот почему! Да, они стояли на полке под задним стеклом машины, через которое светила луна. Они были мягко освещены, да, именно как драгоценность в витрине ювелирного магазина. Он даже вспомнил эти странные буквы на подложенном снизу листке местной кавказской газеты, машина стояла на берегу моря, на усыпанном крупной галькой пустынном пляже, и машины их спутников в беспорядке, носами в разные стороны, стояли поодаль, и все в них спали. Черные обрывы круто падали с гор к берегу ночного моря. Светила яркая луна с чуть ущербленным боком, волны гремели, перекатывая гальку. Он стоял, держась за раскрытую дверцу машины, видел и слышал как-то разом все вокруг - взрытое ветром море, гремящий пляж и удивительную луну, темные громады гор, окружающих бухту, стрекот кузнечиков и запах сухой полыни, все что было вокруг нее. А сама Юля лежала и спала, точно в глубине раскрытой раковины, в железном футляре машины. Удивительно маленькая, укрывшись простыней, уголок которой она почему-то во сне сжимала рукой, - комочек нежной, ранимой человеческой плоти. Кажется, сердце у него неожиданно защемило тогда на минуту, от смутной тревоги, от внезапно вспыхнувшего желания как-то ее охранить, уберечь... Однако все это у него скоро прошло. Он все, казалось, позабыл. А теперь вот лежал, думал и вспоминал, чувствуя себя подло обманутым, обворованным самым ловким и изворотливым вором - самим собой.
...Впечатления, оставшиеся от плавания на морозильном траулере, стали со временем не такими уж неприятными. Угнетающая усталость, унизительный страх показать себя слабее других из-за непривычки к физической работе, несмотря на хорошо развитые мускулы и ловкость баскетболиста и теннисиста. Все это было нестерпимо унизительно, но в конце концов он втянулся. Не так уж плохо все было на траулере. Правда, морской "романтики" никакой он что-то не приметил, Так - хорошо оборудованный завод с общежитием, только вместо забора ходят волны... А вот на берегу ему теперь было худо, совсем худо... До того, что ему показалось, как будто ему очень не хватает Димы Дымкова. Он обрадовался, когда тот позвонил по телефону.
Они условились встретиться и посидели часа три в шашлычной. Дымков пригласил его к себе, и тогда стало смешно и неловко не позвать его к себе. Дымков явился.
- Это ты тут и теснишься? - спросил он, мельком окидывая веселым взглядом просторную дачу с ее двумя этажами и зимней террасой.
Маленький стол с закуской был накрыт наверху. Изнывавшая от любопытства Зинка еле дождалась - случайно зайти в комнату. Зашла, приятно удивилась, приветливо поздоровалась и через пять минут демонстративно выставила на стол бутылку французского коньяку.
- А что? - сказал Дымков. - И такое люди пьют! Притерпишься, и ничего.
Вообще вся обстановка дачи производила на него не больше впечатления, чем оформление шашлычной. Он даже, кажется, радовался за Андрея, что у того все так здорово устроено: отдельная комната и стеклянная терраса на двоих, пополам с сестрой.
- Это все папаня? - одобрительно обвел он пальцем круг в воздухе. - Силен! - И тут же, видимо совершенно перестав замечать окружающую обстановку, любезно начал отвечать на расспросы Зины о морской жизни и о самом себе.
- Действительно, десятилетку я окончил, но отвращение ко всякой художественной литературе мне впоследствии удалось побороть. Конечно, не сразу.
Всякая неловкость исчезла, все весело подвыпили и хохотали, слушая, как Дымков импровизировал, изображая свою бывшую преподавательницу литературы, когда та своими словами пересказывала стихи.
- Вдумывайтесь в красоту прочитанного нами отрывка произведения! Дымков, Дима, вдумывайся ко мне лицом, а не задом!.. Итак: лес! Из-за леса нам видны деревья! Ручей струится, издавая свое характерное журчание. Ветерок доносит запахи чего-то не противного! Птички делают свое дело при помощи чириканья. Со своей стороны, листва тоже болтается не зря, производя легкое шелестение. И все это сливается в единую картину, напыщенную красотой нашей родной природы.
Было глупо и весело, и в заключение Дымков спросил их, не согласятся ли они, скрипя сердцем, посетить его скромное жилище.
Он то и дело в разговоре нарочно, как бы неграмотно, путал слова, по чему легко было угадать - он прекрасно знает их правильное произношение.
К тому часу, когда отцу пора было уходить на работу, на улице уже темнело, и Юлю понемногу и все сильнее охватывало беспокойство, какая-то душевная неуютность, точно стоишь на сквозняке, не понимая откуда дует. Тревога в течение вечера все время росла, незаметно, беззвучно, как поднимается в градуснике ртуть от одного деления к другому.
Она ничего не знала о ночных рейсах отца, но безошибочно чувствовала близость чего-то неблагополучного, угрожающего опасностью. Расспрашивать его о работе было бесполезно - к этому она привыкла с детства. Они заканчивали ужин в молчании, не пытаясь малодушно отвлечься какими-нибудь посторонними разговорами. Владимир Семенович аккуратно разламывал котлету, накладывал кончиком ножа красный соус, неторопливо жевал и добросовестно доедал все до конца и, отодвигая от себя тарелку, поднимал голову, встречался глазами с Юлей, приглядывавшей, чтоб он все доедал, как полагалось. Секунду они смотрели друг на друга и потом тихонько обменивались улыбками, как два заговорщика, у каждого из которых своя тайна и оба согласились о ней не говорить вслух, но не желают скрывать, что она у них есть.
Странным образом Юля начинала слышать тиканье стенных часов, когда приближался урочный час. В обычное время она даже нарочно не могла бы расслышать их тихого хода.
Пес, всегда выражавший шумный протест, когда кто-нибудь уходил из дома, не взяв его с собой, плелся в переднюю с угрюмым видом.
Когда дверь квартиры раскрывалась, Юля еле удерживалась, чтоб не броситься обнять отца. Пустой дверной проем казался ей зловещим. Отец перешагивал через порог, и ее охватывал бессмысленный страх, как будто он с края безопасной, твердой земли ступал за порогом на зыбкую почву трясины или на край обрыва.
На прощание он целовал ее в лоб, коротко кивал и, еле заметно подмигнув, уходил, никогда не оборачиваясь.
Томление тревоги, когда она оставалась одна после ухода, как-то утихало, сменяясь покорным унынием. Именно в такой час унылого упадка и явилась Зинка.
- Спасибо, что ты меня впустила! - торопливо говорила она, проходя в столовую. - Можно мне сесть? И тебе можно сесть? Ты меня только выслушай, а там можешь - в шею. Я только изложу тебе фактический материал, а ты решай. Если хочешь знать, я на твоей стороне. Я за тебя, можешь мне поверить. Я уверена, что мой братец, которого я люблю, способен учинить пакость, что он чего-то учинил и во всем виноват. Я его не защищать пришла. Так вот, шесть месяцев он проплавал простым матросом, мариновал или морозил селедок, а это на него так же похоже, как если б он няней пошел в детский садик, все прямо в обморок попадали, маму чуть не треснул инфаркт, даже папа два раза пожал плечами и не сказал ни слова. Есть у него какой-нибудь характер? Для него это - подвиг! Все-таки шесть месяцев. Правда, кругом море, не выпрыгнешь, но он ведь нарочно и сбежал в такое место. Ты подумай, он скот, но что-то человеческое в этом все-таки есть! Ведь он из стыда перед тобой сбежал, когда ты его отшила. Он ведь не романтик, бригантинами его не заманишь. Ты мне не поверишь, и правильно, мне никто не верит, а все-таки я тебя люблю, понятия не имею почему, но почему-то я к тебе привязалась... надо быть таким ослом, тебя упустить!.. Ну, к черту все. Можешь ты с ним встретиться на нейтральной почве?
- Нет... Совсем нет.
- Правильно. И я бы так ответила... То есть я-то неизвестно еще, как бы ответила, но все равно правильно. Ну вот, встреться с ним и скажи это ему в глаза: нет! Все-таки какая-то ясность. Он съест и успокоится. А то он взорвется и чего-нибудь такого отмочит! Ну, полгода прошло. Поговорить-то можно? Внести ясность.
- Да она давно есть уже - ясность.
- Хорошо. Давно. Мало ли что было давно. Не можешь же ты все время прятаться. По-моему, ты все-таки просто должна ему что-то сказать, чтоб он понял, на каком свете он живет.
Долго тянулся такой тягостный для Юлии разговор, все время повторяясь и возвращаясь к одному: нужно встретиться.
- Что это за нейтральная почва? - мучительно морщась, как от головной боли, заранее чувствуя отвращение к этой почве, спросила, наконец, сдаваясь, Юля.
- Да есть такой Димка Дымков, он свой мужичишка, тоже на корабле болтался. Он приглашает нас и тебя. Просил передать тебе привет... Он мне знаешь что сказал, что я "насыщенная", на первый взгляд глупо, но когда вдумаешься... пожалуй, во мне что-то такое есть... Вообще с ним все очень легко.
После ухода Зины Юля бессмысленно долго мыла руки, стоя перед раковиной, потом тщательно вытерла их мохнатым полотенцем, пока не опомнилась, что пришла зачем-то в ванную, а зачем - не помнит. На руках оставалось чувство нечистоты, она открыла кран с горячей водой и поспешно стала снова намыливать руки, пока не вспомнила, что только что перед этим уже их вымыла.
Она пустила душ, отрегулировала температуру воды и, вся занятая своими мыслями, начала раздеваться до тех пор, пока не увидела свои голые ноги. Вдруг ей показалось что-то бесстыдное в том, что она тут стоит, раздевается догола. Ее передернуло от стыда и отвращения к себе, она поспешно натянула халатик, выключила душ и ушла к себе в комнату, но там было тоже нехорошо, и она села на свое место за обеденным столом и стала внимательно разглядывать уже давно знакомую хрустальную, то есть - граненую стеклянную вазочку, которую всегда ставили посредине, после того как прибирали посуду.
Песик соскочил со своего кресла, где лежал, свернувшись клубочком, и подошел посмотреть, что она собирается делать у стола. Она ничего не собиралась делать. Он, громко зевая, потянулся и поплелся обратно к себе на нагретое место.
"Это неизбежно", - почему-то складывались у нее в голове слова. Что неизбежно? Все, что произошло, конечно, неизбежно, и неизбежно надо перестать пытаться делать даже для самой себя вид, как будто ничего такого конкретного не случилось. Все случилось, и права Зина - бессмысленно прятаться от других и самой закрывать глаза.
Все, о чем ей подолгу удавалось не думать, становилось для нее даже как бы и небывшим вовсе - все это, в связи с предстоящей встречей на нейтральной почве у какого-то Димы, теперь точно прорвалось сквозь запертые двери, вошло в квартиру, заполнило пустоту комнаты, бесцеремонно расположилось вокруг нее.
Она перестала быть хозяйкой своих мыслей и памяти, она жалась, забившись в угол, а они хозяйничали у нее перед глазами, выволакивали откуда-то из глубины картины, лица людей, сказанные и непроизнесенные слова. Все, что было и не могло уже перестать быть, все это ее злосчастное свадебное путешествие, автомобильная поездка к морю.
Воспоминание было нестерпимо постыдное, как будто ты влипла и испачкалась в грязи. Совершенно безразлично, какая роль тебе в этой истории досталась, - ты ее участница и никуда не денешься от чувства, что всякая роль в этом фарсе для всех позорна. Ей было стыдно за себя, стыдно, что были минуты, когда она испытывала какое-то идиотское, приятно щекочущее чувство своего превосходства в тот момент, когда их просторная машина со спокойным жужжанием легко обходила на автотрассе дребезжащие "местные" автобусы, за окнами которых виднелись ряды лиц людей, сидевших в тесноте. Ведь сама она всю жизнь ездила в автобусах, троллейбусах. Однажды ей сделалось вдруг нестерпимо неловко сидеть, развалясь, в теплой сухой машине, когда они нагнали на пустом шоссе девушку, шагавшую, согнувшись, под дождем, прикрывая голову фанеркой.
- Давай мы ее возьмем! - просила она мужа.
- Да она же вся мокрая, заляпает у нас все! - удивлялся Андрей, но тут же весело согласился: - А впрочем, черт с ним. Подсадим!