Он смотрел, как они приближаются к его машине. Худой парень в нейлоновой модерной курточке с меховым воротником подошел первым. Длинное, бледное, как бы девичье лицо. Другого было не рассмотреть, только шляпа как-то напялена не очень складно. Собирались садиться только двое. Инспектор распахнул дверцу, и оба влезли на заднее сиденье. Тот, с девичьим лицом, сел прямо за спину водителя, за ним второй. И когда они уже уселись, отставший третий в последнюю минуту открыл дверцу и сел на место рядом с водителем.
По тому сноровистому движению, как он, разом скользнув на место, машинально прихлопывая за собой дверцу, по привычке как будто, чтоб не помешала баранка, разом откинулся на спинку, и по тому, как он поставил ноги, Инспектор безошибочно отметил: водитель. Сразу чувствовалась долгая профессиональная привычка. Мужик лет за сорок, пальцы короткие, толстые, сильные, не пьяны, все трое не пьяны, только выпивши. "Трое это плохо", - подумал мельком, и уже не подумал, а всем телом почувствовал: "Кажется, начинается".
- Куда ехать? - спросил сварливо, без малейшего интереса и включил счетчик.
- Давай по набережной. Где Суворов стоит, знаешь?
- К Кировскому мосту, пожалуйста! - вежливо сказал длиннолицый.
- Ах, пожалуйста, пожалуйста! - передразнил тот, кого Инспектор счел за шофера. - А радиво у тебя почему молчит? - и, не дождавшись ответа, как у себя дома, проворно сунул руку и включил приемник.
Приемник был заранее отключен.
- Испорчен, - сварливо буркнул Инспектор.
Шофер, шофер, это точно! В машине - как у себя на рабочем месте. Значит, если это правда "они", его задача перехватить вовремя руль и вести дальше машину.
В кабине стоял сивушный и табачный дух. В тесноте кабины они сидели плотно вчетвером. Инспектор и трое убийц. Или просто подвыпившая компания - видно будет.
Он чувствовал свой беззащитный затылок, который так нетрудно проломить ударом молотка, или гири, или чем-то, что у них припасено за пазухой. А может быть, проволока? Струна? Накинут на горло и с силой дернут назад, запрокидывая ему голову, перерезая горло, как Иванову. Он помнил, как Иванова приготовляли, чтоб можно было показать жене... Страха за себя еще не было. Он боялся, что это окажутся опять не "те", а "те" в это время где-нибудь в далеком переулке глушат ударом по голове или душат проволокой еще одного таксиста, которого придется идти осматривать в морге и извещать жену... а может быть, возлюбленную или дочь?.. Но думал он как будто не о себе, а о ком-то другом, кто был за пределами кабины.
Сам же он только слушал, смотрел и ждал, был наготове.
Поворот на набережную получился грубым, крутым, он заставил себя расслабиться.
Площадь осталась позади с ее фонарями. Там было безопасно. А как на прямой - вдоль набережной? Нет, вероятно, постараются отъехать подальше.
На мгновение он увидел далеко позади вынырнувшую из-за угла машину Коптелова, которая должна за ними следовать.
Выдалась спокойная минута, пока ехали по освещенному широкому мосту. На долгом, прямом Кировском проспекте он вел машину, не сбавляя хода... Еще мост...
- Вот тут свороти-ка!
Он в первый раз услышал сиповатый голос того, кто сидел сзади справа. Ох, честное слово, похоже, опять обыкновенная компанийка.
- Да, да, тут направо, а там мы покажем! - девичий подростковый голос сидевшего у него за спиной длиннолицего, в курточке, был почему-то очень примирительный, успокаивающий.
Нет, что-то тут есть, опять почувствовалось Инспектору.
Они уже два раза сворачивали. Улицы навстречу открывались уже потемнее, только это еще решительно ничего не значило, но тут произошла маленькая заминка: "Вот тут свернем!" - сказал один, а другой поправил: "Нет, нет, подальше". Так тоже бывает, но вежливый, в курточке, почему-то поспешил замять:
- Верно-верно, я спутал!.. А там вы нас подождете несколько минут, мы недолго, и тут же обратно к Невскому!
- Ладно, только если недолго, - ворчливо буркнул Инспектор.
- Нет-нет. Три минуты... Мы долго не задержимся.
Шел снег. Спал город. Светили высокие фонари, нагнувшись над безлюдными заснеженными, как пустынная степь, улицами. Сворачивая на углах, бежала машина с четырьмя людьми. Маленькая, защелкнутая, закупоренная коробка в путанице бесчисленных притихших улиц.
Все реже фонари, все длиннее озеро глубокой тьмы от одного островка света до другого. Мотор ровно стучал. Люди дышали, молчали, ждали. Ровно, как метроном, отстукивавший обычные часы и минуты жизни Инспектора, счетчик теперь работал на последнем пределе - не секундами, а неуловимыми мгновениями. Упущенная частица секунды - непростительное ротозейство, вялое промедление - проигрыш всего. И надо молчать, не выпуская из поля зрения дорогу и зеркальце, в котором видны головы и толстое левое плечо в сером сидевшего сбоку пассажира.
Два раза на поворотах он успевал заметить бесконечно далекую машину Коптелова, но потом совсем потерял ее из виду. Может быть, ребята его упустили?.. На крутом повороте эти не рискнут наповал ударить по голове человека за рулем. На большой скорости, пожалуй, тоже неразумно, может, поэтому он и гнал машину так, что Коптелов отстал?.. Да кто знает, поступят ли они разумно или глупо? Теперь он уже почти совсем был уверен, что они "поступят". Это были "они". Он страстно желал, чтоб это были наконец "они", кого высматривал столько времени. И в то же время он почти чувствовал уже замахивающуюся руку со свинчаткой у себя за спиной, всем затылком, хрупким, как яичная скорлупа, чувствовал опасность. И тут же ему вдруг представлялось, что это не он сидит, а какой-то незнакомый, не виданный им никогда, безымянный, беспомощный таксист Иванов, которого он во что бы то ни стало должен прикрыть, выручить, защитить, принять за него предательский удар сзади. Ведь до тех пор, пока он здесь, на своем месте, тот в безопасности.
И вдруг все перевернулось. Из-за угла им навстречу медленно выехала патрульная милицейская машина. Облегчение такой силы, что оно было почти восторгом, хлынуло на него. Поразительное чувство, когда ты вдруг оказался в полной безопасности... Спасение, покой, счастливый отдых от предельного напряжения... Прекрасная, как грозный мигающий ангел, машина все приближалась, уже он мог разглядеть родное, незнакомое, братское лицо за стеклом, два лица, смотревшие прямо на него. Затормозить, выскочить, крикнуть "вот они!", и все будет прекрасно, он сделал свое дело и спасся сам, ох, если б он только совсем наверняка, точно, безошибочно был убежден, что это действительно "они". Но он, собственно, ровно ничего не знал, только чувствовал. Искушение выпутаться из игры неудержимо толкало его ногу на тормоз, руку - распахнуть дверь...
Патрульная машина поравнялась... прошла мимо... он держал ровный газ, уходил все глубже в одиночество, пустынное, безлюдное одиночество, неподвижное, напряженное. Он видел по-прежнему дорогу, толстопалые руки сидевшего рядом шофера, плечи и головы сидящих сзади. Там что-то изменилось: правый слегка передвинулся к середине и сидел не двигаясь. Сидеть в углу удобнее. Зачем ему понадобилось подвигаться?
О идиот проклятый! Он стиснул зубы от ненависти к себе за то, что упустил свой шанс. Теперь-то ему ясно стало: конечно, это "они". При появлении патрульной машины до чего они разом примолкли, а у шофера совсем изменились руки, так неподвижно смиренно успокоились на коленях. И вот до сих пор они все трое продолжают молчать.
Если бы сейчас ему снова встретилась патрульная машина, он бы ее остановил не задумываясь. Но она не встретится больше никогда, он прозевал. Хорошо, что их все-таки видели ребята на этой пустой улице, где никакого движения, ни пешеходов в такой поздний час.
Вдруг он уже ясно почувствовал, что "это сейчас будет"... Почему? Сразу после встречи они не решаются, молчат, затаились, но потому-то теперь они и тянуть долго не станут. Он не раздумывал, не делал умозаключений, только знал: вот-вот, сейчас!
Вежливый у него за спиной шевельнулся, сквозь гул мотора только мышь могла расслышать такой шорох, но он его уловил.
- Может, закурим? - голос был бесцветный, бессмысленный, слова лишены значения.
- Ага, - откликнулся шофер. - Это можно!
Пачку от "Примы" у ресторана они бросили. Должны бы вскрывать новую. Нет, никто не доставал ничего из кармана. Вместо этого другой торопливо напряженно выпалил:
- А спички есть?
В ту же секунду он уловил у себя за спиной едва слышный, мгновенный звук ненатянутой струны, вскользь коснувшейся железа.
Толстые пальцы шофера точно проснулись. Локоть левой руки отодвинулся чуть назад, а пальцы правой незаметно, еле шелохнулись, начиная движение приоткрывания: большой палец отошел от указательного, как бы готовясь сделать рогульку, чуть шелохнулись и замерли, как бегуны на старте. Шофер, наверно, сам вовсе не заметил, что его пальцы едва заметно начали движение, к которому он только мысленно готовился. И в то же момент он начал неожиданно громко:
- Спички е... - и оборвался, не договорил: "есть".
Инспектор мгновенно нагнул голову, упираясь подбородком в грудь и прикрывая локтем лицо, упал на баранку и во весь оборот крутанул ее влево. Машину занесло на таком сумасшедшем, аварийном повороте, что она неизбежно должна была бы перевернуться, если б не врезалась в плотный снеговой барьер у тротуара. Всех в машине отшвырнуло к правой стенке, даже и самого Инспектора, который один из всех этого ожидал. Отлетая в общую кучу, успел отметить, как закинутая петлей струна обожгла руку и сорвала с него фуражку, сдирая кожу со скулы, успел первым дотянуться и раскрыть дверцу и уже рванулся, начал толчок, чтобы выпрыгнуть хоть плашмя, как бросаются в воду, из машины, - но последнее, что он помнил, был оглушающий тупой удар по голове и чувство полета куда-то головой вперед.
Два дня тому назад, в воскресенье, вся семья была в сборе, на даче. Такая уж была традиция: в воскресенье, собравшись всем вместе, отсидеть полчаса за завтраком. Потом каждый отправлялся куда хотел, но за эти полчаса Анна Михайловна, как установила их много лет назад, держалась неотступно.
- Семья, - говорила она, - требует, чтоб с утра все были налицо за столом, в сборе. Поел? А там хоть на голове ходи, не мое дело!
Завтрак был горячий, обильный и приготовлен, сразу видно, руками бывшего шеф-повара, с блюдами фаршированными, запеченными и взбитыми на миксере, но все к этому привыкли и не очень-то замечали.
- Говорят, еще трех таксистов убили! Вот ужас! - намазывая паштетом ломтик ржаного подсушенного хлеба, сказала Анна Михайловна. - Где же наша милиция, а?
- Они молодцы только талоны прокалывать за ерундовые нарушения, - фыркнула Зинка.
- Глупости, - сказал отец, глотнул чаю и поморщился, будто хлебнул горького. - Какие глупости вы повторяете. Никого больше не убивали. Только тех двух.
- Только! Тоже неплохо. И не могут поймать. Великие титиктивы!
- Не следует рассуждать о том, чего не знаешь!
- Только и интересно - о том, чего не знаешь! Если б люди имели право говорить только о том, что твердо знают, какое молчание установилось бы на земле!
- Уж тебе-то точно рта не пришлось бы открыть, - Андрей кинул при этом хлебный шарик в тарелку Зинки.
- Да!.. Зинка, чего ты там копалась в моей комнате? - вдруг вспомнила Анна Михайловна. - Что ты там потеряла?
- Я не потеряла, а искала ключ от твоего ящичка... Ну, такого. Несгораемого.
- Что-о? Какого еще ящичка?
- Ну, шкатулки... Ну, твоей шкатулки. Как будто деревянная, а на самом деле железная... Да нет, это все-таки скорее ящичек, а не шкатулка.
- Сейфик у мамы? - зевнул Андрей. - Привинчен к полу?
- Ага, не сдвинешь.
- Значит, сейфик?
- Откуда ты?.. Что за идиотство!.. Всюду пролезет!.. Сейфик!.. А что же, по-вашему, я свои золотые колечки, облигации на огороде в скворечнике должна держать?
У отца сделался какой-то не свойственный ему глупо-удивленный вид, он стал похож на филина, недоуменно переводил круглые глаза с одного на другого. Потом его точно встряхнуло. Он слегка нахмурился и тем голосом, каким говорил только на работе, сухо и коротко, как обрезал разговор:
- Прекратите все. Зина, об чем речь? Коротко и ясно. Ну?
- Пожалуйста. Я не могла найти ключа от... этой штуки. Куда ты, мама, его спрятала? Я хотела положить обратно ерундовое колечко, которое я оттуда взяла напрокат. Больше мне его не надо. Вот оно! Палец оттягивает.
Анна Михайловна странно, одеревенело молчала.
- Зачем же ты роешься без спросу в маминых ящиках? - как будто успокоившись, что все выяснилось, отец наклонился над тарелкой и начал отламывать вилкой кусочек рыбы.
- Я не рылась. Я просто заглянула. У мамы двадцать два ящика в секретере, и все открыты. А эта чертовина заперта, да еще железная. Чисто психологически объяснимо, что заглянуть мне интересно было в запертую, где браслеты... там и кольца, висюльки. Если б мама не переложила ключ в другое место, и разговора бы не было.
Анна Михайловна заметно побагровела. Андрей отметил, что вот сейчас она вылитый шеф-повар у раскаленной плиты, в самый разгар работы. Но она молчала - это было странно. А когда она заговорила, стало еще странней! Вместо ожесточенного разноса, крика, упреков, которые Зинка безусловно заслужила, багровая Анна Михайловна примирительно, почти шутливо выговорила своим густым голосом, с такой силой сдавленным у нее внутри, что прозвучал он как-то пискливо:
- Больше так не делай... Давай я сама положу.
Даже Зинка обалдела. Повернула вокруг пальца и легко стащила старый перстень. Под ним обнаружилась полоска розового лейкопластыря, подклеенного, чтоб широкий перстень не соскользнул. Потянулась через весь стол к матери. Перстень небрежно лежал у нее на ладони, и почему-то все на него внимательно смотрели. Анна Михайловна потянулась навстречу, даже чуть привстала со стула. Что-то сковывающее, неестественное было в ее движении - просто видно было, что ей хочется схватить перстень, а она заставляет себя не спешить - взять так же свободно и небрежно, как протягивала Зинка. И этот разнобой, двойственность ее движения и желания были так сильны, что, когда она наконец двумя пальцами добралась до перстня, он, как живой, выскользнул, прямо-таки выпрыгнул из судорожно стиснувших его пальцев и покатился по столу, стукнулся об тарелку и исчез под ее краем.
Совершенно непонятно, отчего все, что происходило с этим закатившимся под тарелку перстнем, вдруг стало казаться чем-то значительным.
Отец почему-то поднял тарелку и, вместо того чтобы подать жене перстень, стал нелепо подталкивать (или отталкивать?) от себя его по столу краем тарелки, которую он держал в обеих руках. При этом кусочек севрюги съехал к краю тарелки и соскользнул на стол.
- Ну вот! - с облегчением, своим обыкновенным голосом воскликнула Анна Михайловна, встала, начала подбирать ножом севрюжину и кружок морковки. - Теперь еще и скатерть мне испортили.
Перстень лежал посреди стола, точно о нем все позабыли. И тут Зинка весело объявила:
- А один дурак мне сказал, что он не серебряный. Он сказал, будто это платина. Это может быть?
- Я не ювелир, - твердо сказала Анна Михайловна. - И в другой раз не шастай по чужим ящикам.
Сразу после завтрака все разошлись в разные стороны. Андрей надел старую куртку и ушел бродить по лесу. Зинка отправилась в гараж, завела машину и, сидя за рулем, дожидалась, пока прогреется мотор. Мотор давно прогрелся, а она все сидела, ждала, задумавшись. Наконец выключила его и поплелась через двор обратно к дому, на ходу наматывая на палец и раскручивая в обратную сторону цепочку от ключа зажигания.
- Что за мерзость!
Зинка услышала голос отца, замерла и дальше стала потихоньку пробираться к лестнице и потом наверх, в комнату Андрея, откуда, как ей было известно, лучше всего слышно, что говорят внизу под ней, в спальне.
Разговор у Анны Михайловны с мужем завязался сразу же после завтрака и, разгораясь все жарче, дошел уже до взрыва, до рыданий. В голосе Анны Михайловны и сейчас слышны были слезы, вернее, бывшие слезы. Она уже перешагнула через какой-то порог разговора, когда еще можно спорить, реветь, путаться.
- Ах, ты... какие вы тут все чистоплюи, а?.. Чисто плевать хотите, да? - Теперь в ее непросохшем голосе прорывались все время истерические выкрики, однако благоразумно приглушенные. - Раз уж ты надо мной прокурорничать взялся, так теперь слушай, я тебе все выложу. Что я от тебя скрыла! Отвечай! Скрывала, что у меня семья была? Муж, капитан третьего ранга, Вася - мальчик, все у меня было, квартира на Васильевском острове, свекровь, бабушка-старушка, двое братьев, один уже женатый, а все мы из-под Ленинграда или ленинградские, и вот война, блокада с бомбежкой всех убрала, и осталась я одна, как будто только на свет родилась, а кругом блокада, и никого у меня нету. И надежды нету. Я бы, наверно, вовсе одичала... Да я и была дикая, ненормальная. А потом вдруг стала воображать в фантазии, что у меня вдруг когда-нибудь будет опять семья. Доживу и устрою себе новую семью, лучше той, прежней... Да, за эту свою семью я ни себя, ни другого кого не жалела. Родила, выкормила, вынянчила, всех оберегла, вот вы и живете теперь на даче, а она на мне стоит, вашего спасибо мне и не требуется.
- Участок и дача мне были выделены на законном основании в свое время, как положено...
- Положено, да не так поставлено. Без меня была бы голая халупа на пустыре.
- Я вовсе не отрицаю, что вы... я понимаю, но у нас о другом разговор, совершенно о другом... Ну, капитан третьего ранга, я знаю, а этот... эта шкатулка, о которой Зина... это платиновое кольцо? Это ведь настолько дорогая вещь, что я не могу себе представить, каким образом в нашем доме... и там еще что-нибудь?.. Висюльки?..
- Дорогая! Ух, дорогая! Надоел мне разговор. Никого я не убила и не украла. У меня расписка на каждую вещь.
- Я не требую никаких расписок.
- Нет уж, я предъявлю, раз в доме такие прокуроры завелись, я предъявлю.
Хлопнул выдвигаемый ящик, потом была тишина. Потом донесся голос Анны Михайловны, громко, с торжеством:
- Вот! Будьте настолько любезны, читайте: "Перстень платиновый, с монограммой на обратной стороне, с надписью "А. Н. Т. 1913". Продан гражданкой такой-то гражданке - мне. Условленная цена внесена полностью. Подпись руки гражданки такой-то удостоверяется.
Управляющий домами.
Подпись руки гражданки удостоверяется.
Зам. нач-ка управления столовыми. 1943 год". Ну, что? Украла?
- Нелепость. Почему трест столовых удостоверяет?
- Очень просто, я же там работала. Завстоловой.
- Уберите это, пожалуйста. Не желаю я этим заниматься.