О.С. Бокшанская ― А.А. Нюренберг
21.III.40
Дорогая, любимая моя мамочка! Вчера вечером я изо всех сил торопилась кончить Макину пьесу, которая нужна Люсе, и не хватило у меня 5 минут написать тебе вечером, потому что Веня было позвал меня домой, я сказала, что хочу закончить и мне нужно еще полчаса, тогда Веня отправился домой, взял Катьку на поводок и пришел за мной, и тут я как раз кончала последние строки. Говорю: я маме еще хочу написать, а он говорит, что держать Катьку в конторе долго опасновато, а ну как поведет себя неважно, а тут как раз спектакль кончился, публика идет, заглядывает в контору, удивляется Катьке. Я и отложила на сегодн(яшнее) утро, дуся моя. Вчера говорила с моей Люсенькой, а накануне, 19-го, Веня, гуляя, пошел к ней посидеть, а я пошла и в свой выходной в театр, чтоб отстукать для Люси вот эту пьесу. Рада, что закончила ее, потому что Люся хочет дать мне и еще одну, а у меня и своей переписки много, так что надо со всем этим делом торопиться и хорошо все обдумать в смысле уплотнения времени. Вот к весне, я думаю, у меня дела будет меньше, потише будет с работой и я хочу тогда побольше время проводить с Люсей. Такая она умница, что так держит себя сдержанно, но, конечно, это ей нелегко стоит и вероятно иной раз хочется ей отпустить душу на волю, и это, думаю, ей лучше и легче со мной - вот я с ней и хочу быть.
Моя любимая, целую тебя.
Н.Н. Лямин ― Е.С. Булгаковой
21/III.40
Дорогая Люся!
Я знаю, что тебе сейчас совсем не до меня, но мне захотелось тебе написать. Огромное горе, постигшее тебя, постигло нас всех. Я никак не могу себе представить, что никогда больше не увижу Маку, не услышу, как он читает свои новые произведения, не сыграю с ним в шахматы. Вспоминаются все те большие и маленькие радости, которые я получал от него. Многое было пережито вместе, а ведь наша последняя встреча была такой мимолетной. Только сейчас отдаешь себе отчет, каким большим и хорошим человеком был Мака. И вот не удалось его удержать, несмотря на беспримерную преданность, проявленную тобой. Об этом мне много писали и Патя и Тата.
Крепко, очень крепко целую тебя и моего любимца Сережу - он сейчас твое главное утешение. Мне рассказывали о том, как замечательно держали себя оба твои мальчика.
Твой Коля.
Приписка рукою жены Н.Н. Лямина - Н.А. Ушаковой:
Крепко и нежно целую тебя
Тата.
О.С. Бокшанская ― А.А. Нюренберг
22.III.40
Моя дорогая мамуля! Сегодня я старательно работаю, а вчера к вечеру что-то расхотелось печатать, подружки соблазнили, не поиграть ли нам в карты, я и позвала их к себе, поэтому стучала только до 9 час. Так мы высчитали, что теперь будет большой сравнительно перерыв для картежниц, потому что каждый вечер кто-нибудь занят. Сегодня буду работать старательно, засела за перепечатку для Люси второй Мишиной пьесы, когда ее напишу, свои обязательства перед Люсей на некоторый срок закончу, возьмусь за начатые для других работы, с ними расправлюсь, и тогда смогу снова помогать Люсе. Тем более, что то, что она потом мне даст писать, пока ею не выправлено. Бедная девочка, она так тоскует. Сегодня стали мы говорить по телефону, она заплакала, бедная моя. Я хотела было к ней поехать, позвонила к ней немного погодя, не приехать ли, но оказалось, что она уж сидит, работает над правкой пьесы, потом уйдет по делу вечером, так что мы свидание отложили. Мы так уж и договорились, что пока я печатаю, нам видеться не удастся часто. Мож[ет] быть, она уедет на недельку за город, у Сережи с завтр[ашнего] дня весенние каникулы, они бы вместе и поехали бы, если она получит путевку в хороший дом отдыха. Это нелегко, потому что зимних домов немного под Москвой, путевки разбирают. Целую тебя нежно, дуся.
О.С. Бокшанская ― А.А. Нюренберг
24.III.40
Моя мамуся! Вчера не написала тебе, потому что так подогналась работа, что не поспела до прихода ко мне Женюши, а он пришел, чтоб идти со мной на киносеанс в Дом Актера, и так времени было только тютелька в тютельку, что мы и побежали. Прости, дуся, не думай, что я равнодушна к таким пропускам в письмах, но все это время я нахожусь в совершенно загнанном положении с работой, ужасно много дела, еле поспеваю, и все время вперед надо рассчитывать, как так все расставить, чтоб успеть, и в то же время не оторваться от жизни целиком в работу, напр[имер], все-таки успеть вывести Женичку в кино, он так любит эти посещения, ему все там приятно.
А теперь особенно хочется ему это сделать, потому что слишком у него и глубоких переживаний много. Сегодня все мы, и Люся с семейством, на "Турбиных", кот(орые) идут в 900-й раз. Завтра Люся с семьей будет у меня обедать, просидит вечерок, я надеюсь. Дуся, мы тебя все просим: если у вас в газетах было помещено что-то о Маке, пожалуйста, собери и пришли вырезки, Люся все собирает, что только возможно, имеющее отношение к ее дорогому Мише. Ах, как крепко ее держат воспоминания и как ей одиноко, несмотря на ребят и множество дела. Моя любимая, целую тебя горячо.
О.С. Бокшанская ― А.А. Нюренберг
26.III.40
Моя любимая муся! Вчера после громаднейшего перерыва была у меня Люся, ведь в последний раз, по-моему, она была у меня в июне - в начале июля, когда столько радости ждала она от жизни. Она пришла со всеми своими: Женюша, Сережа и Лоли, и еще одна молодая дама, жена Макиного товарища. Кроме того из нашего театра были все самые приятные Люсе люди: жена Качалова, и двое мужчин: мой сослуживец Виталий и наш актер Хмелев, молодое наше светило, все это нежно к ней расположенные люди. Было задушевно, хорошо, но все-таки Люсик позвонила мне сегодня и сказала, что рано вероятно ей выходить так на люди, что она ночь не спала от мучительных своих дум, что ей день ото дня все тяжелее на душе. Даже жаловалась, что она недовольна собой, не может сдержаться от слез даже на улице, как было сегодня. Бедняжка моя, даже не найдешь слов для утешения, потому что я-то знаю, по всей их любви, по характеру их жизни знаю, какая пустота образовалась в ее жизни. Мулинька, она просила написать тебе, хоть она и понимает, что ты все уже поняла, все знаешь,- что у нее нет сил, она прямо боится начать письмо к тебе, потому что у нее тогда сердце разорвется от горя, когда она заговорит с тобой в письме, надо дать ей время пережить эту остроту горя.
Моя дорогая, целую тебя нежно.
О.С. Бокшанская ― А.А. Нюренберг
(Между 26 и 29 числами марта 1940 г.)
Дорогая моя мамочка! Только что отбарабанила большую стенограмму репетиции В. И., потом еще небольшую приватную, вот теперь напишу тебе открытку, дуся, и возьмусь еще за печатание пьесы Миши, для Люси, т. к. все равно нет смысла уходить, через час с небольшим Веня отыграет спектакль, и мы пойдем домой вместе. Сегодня Люся сказала мне, что Председатель союза писателей , совершенно исключительно ценивший Маку, был у нее и настаивает, чтоб ей уехать куда-ниб[удь] на юг, немного укрепить нервы, сердце, взять Сережу, работу на машинке, самую машинку, и укатить, он се хорошо устроит, например, в Ялте. Люся немного колеблется, но, кажется, начинает склоняться к отъезду. Туда же едут на днях большие ее и Миши друзья, т[ак] что она там будет не одна. И вместе с тем это люди тактичные, если ей захочется побыть одной, они не будут ей в тягость. Я ей тоже посоветовала поехать, ей надо переменить обстановку. Она в очень большом душевном упадке, тоска ее переполняет [...]
О.С. Бокшанская ― А.А. Нюренберг
29.III.40
Моя дорогая, любимая мамуся! Только сегодня пришли твои обе открытки, 10 дней они шли, и вот я пересылаю их обе, и мою и Люсину, Люсе, о чем ей сказала по телефону. Поплакала я, конечно, над ними, верно и Люсенька прольет немало слез, несмотря на все желание твое, моя любимая, ее утешить. Теперь тот нерв, которым она держалась последние дни, ее оставил, и она часто плачет, как говорил мне Женюша, тоскует, томится отсутствием Миши, кот(орый) заполнял ее жизнь целиком. Действительно, это был человек такой интересный, такой необыкновенной сущности, так жарко к ней привязанный, так деливший с нею глубочайшие свои замыслы, фантазии, вдохновение, что жизнь ее стала пуста невероятно. Она старается изо всех сил сохранить бодрость, старается работать, да тут и не только старанье, но и жгучее желание продлить память о нем изданием его произведений, организацией всего этого дела. Зная хорошо его вещи, я должна сказать, что это был человек необычайной одаренности, и конечно он останется в веках, это для меня несомненно. Женичка помогает ей в ее работах и даже в деле обуздания и воспитания Сергея, который по молодости лет и по буйности и лихости темперамента немного, как говорится, отбился от рук. Хочу завтра поехать повидать Люсю, благо сегодня сдала работу. Целую тебя, сердце мое.
О.С. Бокшанская ― А.А. Нюренберг
30.III.40
золотая мамуся, сейчас еще не поздно, половина 6-го, но я вот напишу тебе и поеду к Люсе. Сегодня у нас нет репетиции, В. И. не приехал в театр, и я довольно самостоятельна в работе, могу прервать ее. Вообще, вчера я хоть и устала зверски, но у меня было такое удовлетворенное чувство, что к вечеру позднему я закончила печатание для Люси (пьесы Маки), и все стенограммы мне отдиктовали, т[ак] что и здесь на несколько дней я чиста. Взялась за работу для музея нашего театра, кот[орую] прервала из-за Мишиных пьес. Вот когда закончу и для музея, тогда останется совсем немного у меня дела, и я смогу по вечерам бывать свободней, буду с Люсей больше, если она не уедет за город, или в Ялту, как ее хотят устроить. Ты спрашиваешь, дуся, о ее материальных делах. Миша еще в октябре, когда болел и предсказывал скорый свой конец, а врачи отрицали, - составил завещание, по нему она единственная наследница, за ней Сережа. Поэтому она будет получать авторский гонорар за его пьесы, кот[орые] пока идут только у нас, но вот мы надеемся, что еще две его пьесы с буд[ущего] года пойдут и в Москве, и в др. городах. Одна из них, "Пушкин", будет ставиться у нас. Вот пока ее доходы, на кот[орые] она рассчитывает обойтись без труда и усилий. Пока на эти темы мы не говорим, это мои наметки.
Целую тебя, милая моя.
О.С. Бокшанская ― А.А. Нюренберг
31.III.40
Моя золотая, моя любимая мамуленька! Побыла я вчера у Люси долго, часов 5-6 просидела. Удалось нам и вдвоем посидеть, и давно нам это было нужно, высказала, выплакала она мне свое горе, хоть немного отпустила свои напряженные нервы. Боже мой, как тяжело ей, как она тоскует. И мучит теперь ее мысль, почему она на какие-то минуты отходила от него, почему она, отвлекаемая делами дома, жизни, не сидела при нем неотлучно, почему, согласившись на его настояния, спала в соседней комнате: она уверена, что он, просыпаясь, не сразу ее будил, а оставался один и, бессонный, думал о смерти, в которой был уверен. Зачем она не все до конца смогла услышать от него, - хотя до конца он не мог бы с ней поделиться, пот(ому) что он был так богато одарен, что блестящие фантазии, мысли, образы, все новые и новые, непрестанно в нем рождались, он был по-настоящему неисчерпаемый человек. Ах, как жаль, что его нет! Ах, как страшно жаль! Если Люсенька уладит формальности, без улажения которых она не хочет уехать, то она решила поехать на юг, в Ялту, взяв с собой Сережу. Для нее это было бы просто необходимо, это, может быть, придало бы ей сил, как-то притушило боль, от которой ей иной раз хочется по-звериному завыть, застонать. Только на исцеляющее время я надеюсь - оно авось ослабит боль.
Целую тебя, мое сокровище.
А.Ш. Мелик-Пашаев ― Е.С. Булгаковой
25/IV.40
Милая, дорогая Елена Сергеевна!
Как Вы чувствуете себя на отдыхе? Здоровы ли? Хороша ли погода, есть ли кроме Сережи какие-нибудь близкие и знакомые? По-моему, лучше, если бы их никого около Вас не было, и вы бы тихо вошли снова в себя, без непрестанных слов утешения и сочувственных взглядов. Когда я увидел первый раз после ужасного несчастья, как стойко и мужественно шли Вы по двору, как тихо и сдержанно говорили, я взглянул в Ваши отчаянно горевшие глаза, и слезы сдавили мгновенно мое горло - я понял вполне, что произошло и какой Вы есть человек. И тут же я почувствовал, что не могу говорить с Вами, не могу видеть Вас, ибо все, что привелось бы сказать - таким было бы неделикатным, грубым, не выражающим мысль и чувство, было бы таким пустым и не соответствующим моему чувству к незабвенному Михаилу Афанасьевичу.
Передо мной лежит открытка. С нее глядят на меня вдумчивые ласковые глаза. Большой умный лоб перерезан размашистым, крупным почерком. Все! Все во внешнем мире, что осталось мне от любимого друга, - да еще четырехручный "Щелкунчик", подаренный им давно-давно, в первые дни счастливого знакомства. Как ужасно сознавать, что все это было!! [...]
Ал. Мелик-Пашаев.
Я.Л. Леонтьев ― Е.С. Булгаковой
Москва, 27 апреля 40
Дорогая Леночка Сергеевна!
Прежде всего - все благополучно и нет никаких оснований Вам беспокоиться по вопросам, о которых мы с Вами беседовали за несколько дней до Вашего отъезда.
Ваша линия поведения в отношении пытающихся применить к Вам действие веселящего газа - совершенно понятна. Думаю, что удачнее всех это сделает Сергей младший в своей непосредственности "души общества".
Вспоминая Вас, я не могу не вспомнить прекрасные письма, которые Вам прислали хорошие по-разному люди, но все же наибольшее впечатление по честности, мне кажется, производит письмо Фадеева, а по мудрости В.И. Немировича-Данченко.
Никто по-настоящему, кроме В.И. Качалова, пытавшегося это сделать, не смог выявить Вас, большого и прекрасного в своей силе и страдании человека. Я не умею в письме написать это так глубоко и осмысленно, как Вы того стоите, но мне хочется сказать Вам, что я так ошеломлен Вами, хотя это слово, конечно, не то, но, по правде говоря, все то, что Вами было сделано для Михаила Афанасьевича, не укладывается ни в какие слова и их не сыщешь. Я всегда почитал в Вас необыкновенную женщину, такую, которую, не знаешь как с ней быть, любить ли ее больше или уважать? Это, конечно, не исключающие друг друга понятия, но при уважении как-то надо быть серьезнее, при любви - легкомысленнее! Так, кажется? А Вас я всегда и любил и уважал глубоко, а теперь эти два чувства еще более укрепились, соревнуются друг с другом, но идут плечо к плечу.
Я знаю, что, самокритически говоря, человек я недостаточно мягкий или, будем прямо говорить, грубоватый, но в редких случаях жизни я пасую перед необыкновенными явлениями - Вас считаю этим явлением и преклоняюсь перед Вами. Говоря и думая о Вас, я всегда ассоциирую Вас с теми русскими женщинами прошлого века, которых так блестяще рисовал поэт, описывая жен декабристов.
Ну вот я и объяснился Вам в любви, а еще больше в преданности. Так поймите и, если можете, простите.
Прошу передать мой искренний и дружеский привет Сереже Ермолинскому. Его я крепко обнимаю, особенно теперь, когда в глубоко потрясшем нас всех несчастье, я его еще больше узнал.
Однажды, не особенно давно, беседуя у меня дома со мной, о моем отношении к Булгаковым, он спросил меня, чем можно объяснить мое отношение к Вам обоим? Видимо, трудно было понять и разрешить эту задачу, ибо бывал я у Вас не особенно часто, погруженный в свои дела, а между тем я бывал очень напорист, если брался за что-либо, касавшееся Михаила Афанасьевича. Я был смущен этим вопросом, но Сереже я этого вопроса не задам, ибо видел сам и чувствовал, как глубоко и нежно он любил и любит Михаила Афанасьевича.
Здесь я что-то наговорил сумбурное, но Вы Сереже этого не покажете, а я, право, кроме любви к нему ничего не питаю и считаю его правым, когда он мне вопрос этот задал.
Простите, если я Вас хоть чуточку расстроил, не хотел я этого, но, право, не о "трех сестрах" же писать, хотя Вы и в Ялте.
Сережу маленького прошу поцеловать и передать, что им я обижен. Доверенность на выдачу мне заимообразно плетки он не оставил, а без нее Женя мне ее не выдаст. А мне плетка так нужна! Ведь скоро конец сезона, артисты ходят все чаще и чаще! Ну что делать? Пусть хоть телеграфно распорядится.
Неужели Сережа большой не использует Сережу маленького в качестве кадра для кино?
Ну вот и заканчиваю. Прошу передать мой привет Файкам. Алексея Михайловича я нежно полюбил, а за что - он и сам догадается.
Обоих Сергеев целую.
Вас, дорогая, хорошая, нежно обнимаю и прошу верить, что у Вас есть друг в Москве, именующий себя
Я. Леонтьев.