Сели за стол. В больших чашках дымился горячий шоколад. Разговор долго шел о свежеиспеченной булке. Онорина и Мелани, оставшись в столовой, подробно рассказывали о выпечке булочек и смотрели, как дочь и родители поглощают слоеное тесто, замаслившее им губы; обе служанки говорили, что очень приятно печь сдобные булки, когда господа кушают с таким удовольствием.
Во дворе яростно залаяли собаки, - очевидно, на чужого. Грегуары подумали, что явилась учительница музыки, приезжавшая из Маршьена по понедельникам и пятницам. К Сесиль приезжал также и преподаватель литературы. Все свое образование девушка получала дома, в Пиолене, живя в блаженном невежестве, и, капризничая, как ребенок, выбрасывала учебники за окно, когда наталкивалась на слишком скучную материю.
- Это господин Денелен, - доложила Онорина, ходившая открывать.
Вслед за ней на пороге появился Денелен, двоюродный брат г-на Грегуара, непринужденный, громогласный, с резкими жестами, с военной выправкой, похожий на отставного офицера-кавалериста. Хотя ему перевалило за пятьдесят, коротко остриженные волосы и длинные усы были у него черны как смоль.
- Да это я, собственной особой. Добрый день! Не беспокойтесь, пожалуйста.
Он сел на стул. Семейство Грегуаров разахалось, заудивлялось и в конце концов снова принялось пить шоколад.
- Ты хочешь что-то сказать мне? - спросил гостя г-н Грегуар.
- Нет, ровно ничего, - торопливо ответил Денелен. - Просто захотелось поразмяться, покататься верхом и, проезжая мимо Пиолены, решил проведать вас.
Сесиль стала расспрашивать о его дочерях, Жанне и Люси. Оказалось, обе прекрасно себя чувствуют: Жанна, младшая, окончательно погрязла в живописи, а Люси, старшая, с утра до вечера сидит за пианино и поет вокабулы, развивая свой голос. Однако, при всем старании г-на Денелена казаться веселым, шутки его звучали натянуто, а голос слегка дрожал. Господин Грегуар спросил:
- А как на шахте? Все в порядке?
- Не совсем! Неприятности с рабочими! Все кризис проклятый!.. Расплачиваемся за годы процветания. Слишком много понастроили заводов, слишком много провели железных дорог, слишком много вложили в предприятия денег в ожидании колоссального роста промышленности. И что же получилось? Заморозили капиталы, и теперь нигде не найдешь денег, чтобы пустить все это в ход… К счастью, положение нельзя назвать безвыходным, я все-таки выкручусь.
Так же как и Грегуар, он получил в наследство пай в угольных копях Money. Но будучи предприимчивым инженером, жаждавшим нажить сказочное состояние, он поспешил продать свой пай, когда курс акций поднялся до миллиона. С тех пор прошло несколько лет, у него созрел план действий. К его жене перешла по наследству от дяди небольшая концессия в Вандаме, где заложены были только две шахты - Жан-Барт и Гастон-Мари, но обе были так запущены, так убого оборудованы, что их эксплуатация едва покрывала издержки. Денелен мечтал привести шахту Жан-Барт в исправное состояние, расширить и углубить выработки, поставить новую подъемную машину, а в шахте Гастон-Мари вести добычу только до полного истощения пласта. На переоборудованной шахте он собирался грести золото лопатой. Мысль была верная. Беда заключалась лишь в том, что весь полученный миллион ушел на эти усовершенствования, и в тот момент, когда Денелен мог бы получать большие доходы, которые оправдали бы его затраты, разразился "этот проклятый промышленный кризис". К тому же Денелен оказался плохим администратором, да еще, несмотря на свою резкость, бывал добр к рабочим; хозяйство он вести не умел, и после смерти жены его обворовывали на каждом шагу; дочерей он вырастил своенравных - старшая поговаривала, что пойдет на сцену, а младшая послала на выставку три пейзажа, которые, однако, не были приняты; надвигавшееся разорение не лишило ни ту, ни другую жизнерадостности и обнаружило в них задатки превосходных хозяек.
- Знаешь, Леон, - продолжал г-н Денелен неуверенным тоном, - напрасно ты не продал одновременно со мной. Теперь ведь все летит кувырком, попробуй поищи покупателя… А если бы ты доверил мне свой капитал, - что мы бы с тобой сотворили в Вандаме, в моей шахте!..
Господин Грегуар не спеша допил шоколад и благодушно ответил:
- Ни за что не продам!.. Ты же прекрасно знаешь, что я не желаю спекулировать. Я живу спокойно, и было бы просто глупо мучить себя, искать хлопот и забот. Что касается Монсу, то пусть даже акции упадут еще ниже, нам на жизнь хватит. Какого черта, спрашивается, роскошествовать? И, слушай, вот что я тебе скажу: придет время, ты пожалеешь, что продал свой пай. Монсу снова пойдет в гору, так что и сама Сесиль, и детки ее, и внуки будут кушать сдобные булочки.
Денелен слушал с какой-то растерянной улыбкой.
- Так значит, - сказал он, - если бы я предложил тебе вложить в мои копи сто тысяч, ты бы отказался?
Заметив встревоженные лица Грегуаров, он пожалел, что поторопился, и решил отложить разговор о займе до последней крайности.
- О, не беспокойся, я еще до этого не дошел! Я пошутил. А ведь ты, пожалуй, прав. Денежки, которые загребаешь чужими руками, самые верные, и хлопот никаких.
Разговор перешел на другую тему. Сесиль опять стала расспрашивать о дочерях Денелена, - их художественные наклонности весьма ее занимали и вместе с тем казались ей не совсем приличными. Г-жа Грегуар пообещала, что в первый же солнечный день повезет дочь в гости "к милым девочкам".
Грегуар сидел с рассеянным видом, не прислушиваясь к разговору, и вдруг громко сказал:
- Будь я на твоем месте, я не стал бы упрямиться и договорился бы с Компанией… Они очень не прочь, а ты бы вернул свои деньги.
Он бросил намек на лютую ненависть, издавна существовавшую между владельцами копей в Монсу и Вандамскими копями. Хотя эти последние были предприятием незначительным, их могущественную соседку, Компанию Монсу, бесило то, что в ее владения, охватывавшие шестьдесят семь коммун, врезалась чужая земля площадью в квадратное лье. Сначала Компания Монсу тщетно пыталась задушить Вандамские копи, а теперь замышляла купить их за бесценок, когда Денелен разорится. Война шла без передышки, каждая сторона останавливала свои штреки в двухстах метрах от штреков противника, это был поединок не на живот, а на смерть, хотя отношения между директорами и инженерами конкурирующих копей оставались вполне учтивыми.
Глаза Денелена вспыхнули.
- Никогда! - воскликнул он. - Пока я жив, Монсу не получит Вандамские копи… В четверг я обедал у Энбо и отлично заметил, как он вертится вокруг меня. Еще прошлой осенью приезжали ваши тузы из правления и всячески меня обхаживали… Да, да, я прекрасно знаю этих маркизов и герцогов, генералов и министров! Разбойники с большой дороги! Они дочиста ограбят, последнюю рубашку снимут.
Его обвинения были неисчерпаемы. Впрочем, г-н Грегуар не защищал правления своего акционерного общества. Согласно уставу, принятому еще в тысяча семьсот шестидесятом году, оно состояло из шести управляющих и деспотически руководило Компанией; в случае смерти одного из них пятеро остальных выбирали нового члена правления из числа самых влиятельных и богатых акционеров. По мнению рассудительного хозяина Пиолены, все эти господа чересчур увлекались погоней за наживой и иной раз хватали через край.
Мелани начала убирать со стола. Во дворе опять залаяли собаки, и Онорина пошла было отворить дверь. Но тут Сесиль, которая до того была сыта, что ей трудно стало дышать в жаркой комнате, сама отправилась в переднюю.
- Нет, погоди. Это, верно, учительница. Денелен тоже поднялся и, проводив взглядом Сесиль, спросил:
- Ну как? Выдаете ее за Негреля?
- Еще неизвестно, - ответила г-жа Грегуар. - Была такая мысль… Но все еще висит в воздухе… Надо хорошенько подумать.
- Разумеется, - продолжал Денелен с игривым смешком. - Ведь у тетушки с племянником… Меня просто изумляет, что госпожа Энбо вдруг начала выказывать нежные чувства к Сесиль.
Господин Грегуар возмутился. Все это вздор, - госпожа Энбо светская дама да еще на четырнадцать лет старше молодого человека! Это было бы просто чудовищно! Он терпеть не мог шуточек на такие темы. Денелен, посмеиваясь, пожал ему руку и ушел.
- Нет, это опять не она, - сказала Сесиль, вернувшись в столовую. Пришла женщина с двумя детьми… Ну, знаешь, мама, та женщина, которую мы с тобой встретили… Жена углекопа. Пустить ее сюда?
Супруги встревожились. А что, эти попрошайки очень грязные? Нет, не очень; деревянные башмаки они могут оставить на крыльце. Отец и мать расположились в удобных глубоких креслах. Они заняты были перевариванием пищи. Боясь выйти на холод, чета Грегуар приняла смелое решение.
- Приведите их сюда, Онорина.
И тогда вошла жена углекопа Маэ с двумя малышами, все трое иззябшие, голодные, изумленные, испуганные тем, что очутились в господском доме, где было так тепло и так хорошо пахло сдобной булкой.
II
В наглухо запертой спальне, между планками решетчатых ставней, обозначились серые полоски - на дворе уже рассветало; постепенно эти тусклые лучики веером собрались на потолке; воздух спертый, - к утру просто нечем дышать, а спящие все не просыпаются; спят Ленора и Анри, нежно обняв друг друга; лежа на горбатой своей спине и запрокинув голову, спит Альзира; оглашая спальню храпом, спит с открытым ртом старик Бессмертный, расположившийся в кровати Захария и Жанлена; ни звука не долетает из темного закоулка, где жена Маэ опять уснула, когда малютка Эстелла насосалась и затихла. Мать повернулась на бок, а девчушка смирно лежит у нее поперек живота и тоже спит, уткнувшись головенкой в мягкую материнскую грудь.
В нижнем этаже кукушка пробила шесть часов. Вдоль всего поселка хлопают выходные двери, по каменным плитам тротуара стучат деревянные башмаки - это идут на работу сортировщицы. Опять наступает тишина - до семи часов утра. В семь отпирают ставни, сквозь стенки слышится из соседних квартир позевыванье, кашель встающих с постели; раздается скрип кофейной мельницы. Но и после семи еще долго никто не шевелился в спальне семейства Маэ.
Вдруг издали донеслись звуки шлепков, пощечин, громкие вопли; Альзира рывком приподнялась на постели, почувствовав, что пора вставать, босиком побежала к матери и стала ее трясти за плечо.
- Мама! Мама! Вставай! Уже поздно. Ведь тебе надо сегодня идти. Ой, смотри осторожнее! Эстеллу задавишь.
И она выхватила из постели ребенка, чуть не задохнувшегося под тяжестью материнской груди, набухшей молоком.
- Эх, жизнь проклятая! - бормотала мать, протирая глаза. - До того намаешься, что так бы и спала целый день… Одень Ленору и Анри, я их возьму с собой, а ты понянчи Эстеллу. Ее-то я не поташу в такую мерзкую погоду, еще простудится да захворает.
Наскоро умывшись, она надела старую синюю юбку, лучшую свою юбку, и серую шерстяную кофточку, на которую накануне поставила две заплаты.
- Эх, жизнь проклятая, а суп-то! - опять забормотала она.
Пока мать, распахивая двери, наталкиваясь на стенки, с шумом спускалась вниз, Альзира вернулась в спальню, принесла туда Эстеллу. Девочка опять раскричалась, но сестра привыкла к ее неистовым воплям; в восемь лет Альзира чутьем постигла нежные уловки матерей и умела успокоить и развлечь малютку. Она тихонько положила Эстеллу в свою еще теплую постель, утихомирила и убаюкала, дав ей пососать свой палец. Но лишь только затихла Эстелла, подняли крик малыши постарше: Альзире пришлось усмирять Ленору и Анри. Они не могли жить в добром согласии и обнимались только, когда спали. Едва Ленора, шестилетняя девочка, открывала глаза, как сразу же набрасывалась на брата, который был младше ее на два года, и принималась его тузить, пользуясь тем, что он еще не умел сдавать сдачи. У них обоих были большие, будто раздувшиеся головы, всклокоченные соломенно-желтые волосы. Альзира прибегла к решительным мерам: вытащила Ленору из постели за ноги да еще пригрозила выпороть. Затем она принялась умывать и одевать малышей, оба визжали и топали ногами.
Ставни она все не открывала, боясь разбудить деда. Он спал все так же крепко и не слышал, какой ужасный гам подняли его внучата.
- У меня все готово! Вы что там копаетесь? - крикнула мать.
Она отворила в нижней комнате ставни, разворошила жар в очаге, подсыпала угля. У нее была надежда, что старик отец оставит детям немного супа, но он уничтожил все дочиста, выскреб кастрюлю. И ей пришлось сварить горсть вермишели, которую она берегла три дня про запас. Есть вермишель придется без масла, - от вчерашней стряпни ничего не осталось. Каково же было ее удивление, когда она обнаружила, что Катрин, приготовляя бутерброды для завтрака, совершила настоящее чудо: в масленке оказался комочек масла величиной с орех. Но в буфете теперь не было ничего съестного, ни единой корки хлеба, ни одной обглоданной косточки. Что же будет со всей семьей, если Метра заупрямится и не отпустит в долг провизии и если хозяева Пиолены не дадут ей пяти франков, как она надеялась. Ведь когда мужчины и Катрин вернутся из шахты, им надо поесть, - к несчастью, еще не изобрели способа жить без еды.
- Да идите вы сюда наконец! - крикнула она, рассердившись. - Мне уходить надо.
Когда Альзира и малыши спустились в кухню, она разложила сваренную вермишель по трем тарелочкам. Себе она ничего не взяла, сказав, что ей не хочется есть. Хотя Катрин уже заваривала кипятком вчерашнюю кофейную гущу, мать сделала то же самое еще раз и, надеясь хоть немного подкрепиться, выпила две больших кружки жиденького отвара, цветом похожего на воду, окрашенную ржавчиной.
- Ну слушай, - сказала она Альзире. - Деда смотри не буди, пусть спит. Присматривай хорошенько за Эстеллой, а то еще упадет, разобьет себе голову. Если она проснется и очень развоюется, - на вот кусок сахара, раствори его в воде и пои сестренку с ложечки… Я знаю, ты у меня хорошая девочка и не съешь сама сахара.
- А как же школа, мама?
- Школа? Что ж делать, завтра пойдешь. Сегодня ты дома нужна.
- А суп? Хочешь, я сварю суп? Ты, может, поздно вернешься.
- Суп?.. Суп?.. Нет, дождись меня.
Как и все маленькие калеки, Альзира была развита не по летам. Она хорошо умела варить суп, но, должно быть, поняла, почему мать не велит, и не стала настаивать… Теперь проснулся весь поселок. Дети стайками шли в школу, шаркая башмаками на деревянной подошве. Пробило восемь часов. С левой стороны, из квартиры Леваков, все время доносился гул разговора. Для женщин день начинался сборищем вокруг кофейника, когда они, подбоченясь, мелют языками, словно мельница жерновами. К кухонному окошку с улицы прильнула увядшая физиономия с толстыми губами и приплюснутым носом, и послышался визгливый голос:
- Новости есть, идем, послушаешь!
- Нет, нет, попозже загляну, - ответила жена Маэ. - Мне по делу надо сходить.
Побоявшись поддаться соблазну выпить у соседки стакан горячего кофе, она поспешила накормить Ленору и Анри и ушла вместе с ними. Наверху все так же крепко спал старик Бессмертный, и по всему дому раздавались мерные раскаты его зычного храпа.
Выйдя на улицу, мать, к своему удивлению, убедилась, что ветер стих. Внезапно настала оттепель: хмурилось серое небо; стали липкими от сырости зеленоватые стены, на дорогах стояла непролазная грязь, какую встретишь только в угленосной местности, - черная как сажа, густая и до того вязкая, что ног из нее не вытащить. Матери тотчас же пришлось отшлепать Ленору за то, что девочка для забавы загребала грязь носком башмака, словно лопатой. Выйдя из поселка, мать миновала террикон и направилась к каналу, пробираясь для сокращения пути по ухабистым тропинкам между пустырями, огороженными ветхими, замшелыми заборами. Одно за другим тянулись длинные заводские строения, высокие трубы выплевывали сажу, оседавшую на изрытые, обезображенные поля вокруг промышленного пригорода. За купой тополей над старой Рекильярской шахтой еще торчали огромные толстые балки - остатки развалившегося копра. Повернув направо, жена Маэ вышла на большую дорогу.
- Погоди, погоди, поросенок ты этакий! - закричала она. - Я тебе покажу! Не смей шарики скатывать!
Теперь провинился Анри: набрав пригоршню грязи, он лепил из нее шарики. С примерным беспристрастием мать нашлепала обоих ребятишек, и те, присмирев, зашагали дальше, искоса поглядывая, как их собственные следы отпечатываются на бугорках размокшей глины. Они спотыкались, и оба уже совсем измучились так трудно им было вытаскивать ноги из липкой грязи.
На протяжении двух километров мощеная дорога из Маршьена, ровная, прямая, тянулась между красноватыми глинистыми полями, словно лента, покрытая смазочным маслом. Но дальше, пройдя через городок Монсу, построенный на скате широкой складки земли, она спускалась петлями. Дороги, соединяющие промышленные города Северной Франции и проложенные по линеечке, с пологими спусками и подъемами, мало-помалу обстраиваются с обеих сторон домами так, что целый округ постепенно становится рабочим поселком. Маленькие кирпичные домики были тут выкрашены в яркие цвета для того, чтобы унылый пейзаж стал веселее, - одни были желтые, другие голубые, а некоторые коричневые, - вероятно, люди желали предварить ту темную, бурую окраску, которую в конце концов принимали здесь все строения; домики лепились слева и справа от дороги, окаймляя ее извилины, до самой подошвы склона. Тесный строй узких фасадов разрывали большие трехэтажные особняки, где жило заводское начальство. Церковь, тоже кирпичная, с прямоугольной колокольней, уже потемневшей от угольной пыли, походила на доменную печь нового образца. Среди сахарных заводов, канатных мастерских, паровых мельниц нашли себе место, и притом преобладающее, танцевальные залы, кабачки, пивные, винные погребки, столь многочисленные, что на тысячу домов приходилось более пятисот питейных заведений.
Приближаясь к зданиям Компании - длинному ряду складов и мастерских, жена Маэ взяла Анри и Ленору за руки, и детишки засеменили - мальчик слева, девочка справа от матери. Подальше стоял особняк директора копей г-на Энбо, построенный в стиле швейцарского шале, отделенный от дороги решеткой, за которой разбит был сад с чахлыми деревьями. Когда жена Маэ с детьми проходила мимо особняка, у подъезда остановилась коляска, и из нее вышли господин с орденской ленточкой в петлице и дама в меховом манто, - вероятно, гости, приехавшие из Парижа в Маршьен поездом; в полумраке вестибюля появилась г-жа Энбо, из отворенной двери послышались ее удивленные и радостные возгласы.
- Да идите живее, чего тащитесь! - ворчала мать и тянула за руки своих малышей, увязавших в грязи.