– Поэт, у меня к тебе просьба… Ради нее я и упросила мужа зазвать тебя к нам. В прошлом году, в третий день до ноябрьских нон, моему Лукану исполнилось пятьдесят лет. – Голос ее дрогнул. – Исполнилось бы… Я отмечала эту дату только в своей душе, если не считать скромных приношений домашним богам. Но я внезапно почувствовала, что должна еще что-то для него сделать. Мне захотелось как-то иначе отметить хотя бы следующий день его рождения. Ведь празднуется же день рождения Вергилия и многих мужей, перешедших в вечную жизнь! Но в моих условиях это совершенно невозможно. Даже могила Лукана стала для меня недоступной. Нынешний муж мой – прекрасный человек и очень меня любит, но я попала в ловушку его любви. Он боится за меня и не пускает меня в мое прошлое. Точнее, думает, что не пускает, потому что на самом деле я только в нем и живу. Но… Короче говоря, мне хочется, чтобы лучший поэт нашего века почтил манны моего незабвенного мужа, что-то написав в его память. Как бы на день его рождения… Разумеется, я щедро вознагражу тебя… Ты согласен?
Глаза ее светились мольбой. Стацию было немного неловко с ходу признавать себя "лучшим поэтом века", но времени для пререканий по этому вопросу у них не было, тем более что поставленная задача его сразу заинтересовала.
– Да, я согласен, госпожа. Но чтобы что-то сочинить, я должен был бы расспросить тебя кое о чем. Трудно написать что бы то ни было, трогающее сердце, о человеке, которого плохо знаешь. Не стану скрывать, я слышал о покойном поэте много разного, через что мне хотелось бы перешагнуть, но не знаю, смогу ли я это сделать…
– Ты о чем? – с ужасом в глазах и дрожью в голосе воскликнула Полла. – Ты об этой гнусной клевете, что якобы он унижался на допросе, так что оговорил свою мать? Не верь, поэт, не верь! Это не так! Ты не знаешь, как все было! Это все Нерон! Он пустил этот слух! Как ты не понимаешь… ему хотелось, чтобы не только он был матереубийцей! И это он сам панически боялся смерти, потому-то ему и надо было выставить трусом того, кому он завидовал…
Стаций положил руку ей на плечо, ладонью ощущая внутреннюю дрожь, сотрясавшую ее. Что она не забыла первого мужа, он догадывался, но он и предположить не мог, что события двадцатипятилетней давности способны так глубоко волновать сердце. Все-таки обычно столь продолжительное время залечивает любые раны.
– Успокойся, госпожа! – мягко произнес он. – Я не только это имел в виду, и, если ты так убеждена в невиновности поэта, считай, что и я уже убежден. Я просто хотел бы знать, каким он был в жизни. И пожалуйста, не волнуйся! Если Поллий заметит твое смятение, я боюсь, из нашей затеи ничего не выйдет.
– Ты прав… – Полла сцепила руки и, поднеся их ко лбу, с силой провела согнутыми большими пальцами по лицу ото лба до подбородка и дальше по груди, точно пытаясь рассечь саму себя надвое. – Надо что-то придумать… Прошу тебя, задержись у нас хотя бы на несколько дней! Я попробую найти возможность рассказать тебе…
– А написать ты не можешь?
– Для этого надо больше времени и больше сосредоточенности… Но как я рада, что ты согласился!
– Я останусь на столько, на сколько скажешь, госпожа. Надеюсь, у нас будет время поговорить. Но сейчас попробуй в двух словах описать, если получится, какой он был. Видишь, дождь уже ослабевает, нам надо перевести разговор на другую тему, прежде чем Поллий нас найдет.
– В двух словах? – Полла задумалась. – Ну как бы это передать… Он был… наверное, как эта гроза. Я не могу сказать, что с ним можно было жить в уюте и спокойствии, как с Поллием, хотя я сама изо всех сил старалась создать для него спокойствие и уют. Но с ним была жизнь – та же острая грозовая свежесть. Он был… избранник богов. Он предвидел будущее… свое, и не только. Читай "Фарсалию" внимательно и думай не только о Помпеях и Катонах. В ней и вся наша судьба… Ох, не могу, я все не то говорю и сейчас заплачу…
– Не надо, довольно, – Стаций вновь коснулся ее плеча. – Ты уже много сказала.
Дождь стал совсем редким.
– Ты расскажи лучше о Поллии, – продолжал он. – Я хорошо знал его в юности, но я не могу понять, что с ним произошло.
– Поллий – добрый, замечательный человек, – со вздохом произнесла Полла. – А что до его чудачеств… Когда началось извержение Везувия, он оказался в Помпеях, ездил туда по каким-то делам, ведь он тогда был дуумвиром в Путеолах. Еле спасся. Добрался до дому только через полмесяца, в обход горы с той стороны. А дома выяснилось, что в те же дни пропала его жена. Открылось, что у нее был любовник в Геркулануме, она встречалась с ним, пользуясь отсутствием мужа. Не исключено, что она и не погибла, а бежала с ним. Поллию об этом говорили, и он не знал, что хуже: смерть любимой жены или известие, что она была ему неверна. У него на руках оставалась семилетняя дочка. Он долго не мог оправиться от потрясения, и только в учении Эпикура нашел опору и тогда сознательно отошел ото всех городских дел. А потом судьба свела его со мной. Ему понравилось созвучие наших имен, и он решил, что из двух несчастий может составиться счастье. Я не верила в это, но к тому времени уже так устала от жизни и неизбежной борьбы за свое постылое существование, что согласилась на его предложение. Тогда такое решение казалось мне единственным выходом, но теперь я уже не уверена, что это надо было делать. Я, может быть, только потому до сих пор и не умерла, что живу с ним и по его правилам. Но…
– Полла, душенька! Где ты? – послышался издали взволнованный голос Поллия. – Стаций, где ты? Где вы оба?
Скользя по намокшей земле, по склону пробирался незадачливый хозяин. Его поддерживал под руку раб.
– Здесь! – насколько мог громко крикнул Стаций, выходя из своего укрытия.
– Здесь, не волнуйся! – откликнулась и Полла, выходя вслед за ним.
Поллий заметил их и, неловко перепрыгивая через бегущие по склону ручейки, заспешил к ним. Полла устремилась ему навстречу.
– Дорогие, но как же так? – сокрушенно произнес Поллий, заключая наконец в объятия жену и убеждаясь, что одежда ее суха. – Я места себе не находил. Всех слуг изругал, что бросили вас.
– Я замешкалась, – стала быстро оправдываться Полла. – А наш гость не хотел оставить меня, ну а поскольку я знала, что ветхий храм всех нас не вместит, предпочла отвести его сюда.
– Мне совестно за самого себя, что я так быстро вас покинул, – в свою очередь оправдывался Поллий. – Но что за глупости ты говоришь, милая, неужто хозяйке и дорогому гостю не нашлось бы места под кровом Геркулесова храма? Кого-нибудь из слуг выставили бы на свежий воздух, ничего бы с ними не случилось.
– Ну так и с нами ничего не случилось.
– О чем же вы тут говорили?
– Разумеется, вспоминали Дидону и Энея в пещере, – нашелся Стаций. – Твоя супруга назвала меня престарелым Энеем, а себя – престарелой Дидоной.
Поллий засмеялся и погрозил обоим пальцем.
– Вот тебе достойный повод почтить бога постройкой нового просторного храма, – назидательно произнесла Полла. – Чтобы в следующий раз не было сомнений, все ли поместимся.
– Клянусь Геркулесом, я это сделаю! – торжественно возгласил Поллий.
После этого Стация повели смотреть маленький ветхий храм Геркулеса, и Поллий увлеченно рассуждал, как его можно расширить и кому из местных строителей следует поручить эту работу. Когда немного подсохло, дружеская трапеза была продолжена. Поллий по-прежнему говорил больше всех, а Стаций и Полла порой переглядывались, как люди, связанные общей тайной, но возможности продолжить начатый разговор за весь этот день им больше не представилось.
Часть II. Большие надежды
1
На виллу вернулись уже затемно. Полла сказалась уставшей и сразу удалилась в свою, отдельную от мужа, спальню. Рабыня-кубикулариязасветила несколько ламп, помогла хозяйке снять платье, распустила ей волосы, расчесала их и заплела на ночь в две косы, потом бережно сложила все снятое ею и, приготовившись уходить, спросила:
– Госпожа еще чего-нибудь желает?
– Нет, Феруса, иди…
Оставшись одна, Полла некоторое время сидела за уборным столиком, разглядывая себя в зеркало. В тусклом свете ламп, с волосами, заплетенными в косы, в одной легкой тунике, она самой себе казалась намного моложе своих лет. Полла не испытывала перед зеркалом ужаса, какой нередко приписывается стареющим женщинам, – возможно, потому, что и в юности ей не было свойственно восторгаться собственным отражением. Тогда ей почти всегда что-то в себе не нравилось, зато теперь она снисходительнее относилась к своему лицу. Но, конечно, даже мнимая молодость в мерцающем свете лампы ее немного порадовала.
– Ты узнал бы меня такой? Или ты запомнил меня еще моложе? – проговорила она с полуулыбкой, обращаясь к привычному, ей одной видимому собеседнику. Потом встала и подошла к своей кровати. У изголовья часть стены была завешена плотной тканью. Полла с усилием отодвинула завесу, и открылся кусок стены с висящей посредине маской из червонного золота, таинственно поблескивающей в свете ламп. Это была посмертная маска Лукана. О том, что она находится здесь, знали только Полла и ее рабыни, вестиплики и кубикуларии, которым было строжайше запрещено кому бы то ни было о ней рассказывать. Но Полла всякий раз открывала завесу, когда испытывала потребность окунуться в темные воды прошлого и плавать в нем как в море.
– Ну вот, ты будешь доволен, мой единственный! – обратилась она к маске, протягивая руку и легонько гладя ее по щеке. – Я нашла того, кто скажет о тебе правду. И я опять иду к тебе… Принимай гостью! Если б ты знал, как я по тебе соскучилась!.. А ты? Ты ждешь меня?
Темные пустые глазницы маски смотрели на нее печально и строго. Полла вглядывалась в любимые черты и, напрягая внутреннее зрение, старалась представить мужа таким, каким увидела его впервые.
В тот осенний день, с которого все началось, – это был год третьего консульства Нерона – она, тринадцатилетняя, так же рассматривала себя в зеркало и была решительно недовольна своим отражением. Щеки казались ей слишком толстыми и слишком розовыми, нос – как будто зажатым между ними. Глаза смотрелись сонными. Волосы, заплетенные, как того требовала бабушка Цестия, выглядели прилизанными и открывали уши. Вконец расстроенная, Полла отложила зеркало и побрела в дедовскую библиотеку. В чем еще найти утешение, как не в книгах? Там все девушки прекрасны, в них влюбляются боги и герои. Можно забыть о самой себе, о своих толстых щеках и прилизанных волосах и жить их жизнью или даже их бессмертием. В ту пору Полла очень увлекалась Овидием. Ее восхищали не только сами описанные поэтом превращения, но и переходы от мифа к мифу в "Метаморфозах" – то плавные, то неожиданные. А как трогал ее овидиевский рассказ о похищении Прозерпины! Юная богиня казалась ей ровесницей, почти подружкой, так что и ее забавы, и ее ужас Полла переживала почти как свои:
…Глубоководное есть от стен недалеко геннейских
Озеро; названо Перг; лебединых более кликов
В волнах струистых своих и Каистр едва ли услышит!
Воды венчая, их лес окружил отовсюду, листвою
Фебов огонь заслоня, покрывалу в театре подобно,
Ветви прохладу дарят, цветы разноцветные – почва.
Там неизменно весна. Пока Прозерпина резвилась
В роще, фиалки брала и белые лилии с луга,
В рвенье девичьем своем и подол и корзины цветами
Полнила, спутниц-подруг превзойти стараясь усердьем,
Мигом ее увидал, полюбил и похитил Подземный -
Столь он поспешен в любви! Перепугана насмерть богиня,
Мать и подружек своих – но мать все ж чаще! – в смятенье
Кличет. Когда ж порвала у верхнего края одежду,
Все, что сбирала, цветы из распущенной туники пали.
Столько еще простоты в ее летах младенческих было,
Что и утрата цветов увеличила девичье горе!..
Все это Полла, конечно же, знала наизусть. А еще там же, в библиотеке, она нашла маленькую книжечку стихов собственного деда. Да, там так и было написано: "Марка Аргентария песни". Ну не то чтобы песни, но греческие эпиграммы. Полла с детства хорошо говорила по-гречески, ее няня Хрисафия родом была афинянка. Разумеется, и чтение, которому обучал ее дед, далось ей легко. Начав читать дедушкины творения, она то и дело в смущении чувствовала, как кровь приливает к щекам, но чтение показалось ей увлекательным, а местами и утешительным:
Нет, не любовь это, если кто прекрасную видом
Жаждет на ложе обнять, мудрым послушен очам.
Если ж при виде дурнушки пронзен до самого сердца
И в безумной груди терпит снедающий жар -
Это и есть огонь любовный, а то, что прекрасно,
Всем, кто способен судить, радует глаз красотой.
Какие волнующие эпитеты прилагал дедушка к воспеваемым красавицам! "Мюро́пноос" – "миррой благоухающая", "эви́схиос" – "прекраснобедрая", "потейнэ́" – "желанная"… И кто они, эти Ариста, Лисидика, Евфранта, Алкиппа… Там не менее десятка имен! Кто они – рабыни или меретрики?И как терпела их строгая бабушка Цестия?
Полла воспитывалась у деда и бабки, родителей матери, в Фиденах, городке под Римом. Отец ее принадлежал к роду Випсаниев и состоял в родстве, хотя и весьма дальнем, со знаменитым Марком Агриппой. В этом роду и жило женское родовое имя Полла вместо Випсании – так звали сестру Агриппы и нескольких других женщин этой семьи. Випсании сильно пострадали при Клавдии от козней Мессалины. Отец Поллы, уже побывавший претором и стремившийся в консулы, был отправлен в изгнание в Фессалию, где и умер при невыясненных обстоятельствах. Полла тогда была грудным младенцем и помнить его не могла. Ее мать, Аргентария, вместе с нею на какое-то время вернулась к родителям, а потом вышла замуж вторично и жила в самом Городе. В новой семье у нее родились сыновья, а старшая дочь от первого брака так и осталась у ее родителей, дед сделался ее опекуном.
Марк Аргентарий был родом из испанской Кордубы, в юности приехал в Рим, где и обосновался, учился у многих риторов, в частности у Цестия, на дочери которого впоследствии женился. Сам он тоже стал ритором, имел учеников. В молодости писал эпиграммы по-гречески, с возрастом оставил это занятие, но любовь к поэзии, греческой и латинской, сохранил навсегда, а также сохранил вольно-поэтический взгляд на мир, далекий от приземленного здравого смысла. При взгляде на него легко было сказать "поэт": он был смуглый и седой, с четким профилем, со стрижеными, но почти всегда излишне отросшими волосами, и порой вспыхивающим вдохновенным огнем в глубине тускнеющих от старости глаз.
Аргентарий поддерживал давние дружеские отношения с земляками: семьей Аннеев. По возрасту он был значительно моложе Аннея Сенеки Старшего, отца, и значительно старше его сыновей: старшего, Новата, усыновленного впоследствии Юнием Галлионом и взявшего его имя, среднего, Сенеки, и младшего, Мелы, – но дружил и с отцом, пока тот был жив, и с сыновьями, особенно с Сенекой Младшим. Сенека Старший записал кое-какие декламации Аргентария и включил их в числе прочих в свои воспоминания о риторах августовской эпохи, написанные по просьбе сыновей.
К внезапным появлениям в их доме Сенеки-философа Полла привыкла с детства, хотя он не особенно интересовал ее, как обычно не интересуют детей малознакомые важные взрослые. Как-то раз Сенека привез ей в подарок прекрасную куклу, деревянную, с тонко выделанными чертами лица, с гнущимися руками и ногами, одетую как настоящая матрона. Но куклу тут же отобрала бабушка Цестия и спрятала к себе в сундук со словами: "Детям своим будешь показывать!" Никакие доводы восьмилетней Поллы, что куклу ей гораздо больше хочется рассмотреть самой и показать подружкам, а не откладывать для каких-то будущих детей, которых, может быть, у нее еще и не будет, не подействовали. "Глупости! – отрезала бабушка. – Как это может у тебя не быть детей? Что ж наша девочка – хуже других?" Итак, кукла была погребена в сундуке для будущих поколений, а посещения Сенеки тем более перестали интересовать Поллу.
Собственная ее жизнь была скудна внешними впечатлениями; всех-то радостей, как у любой девочки из приличной римской семьи, редко-редко за хорошее поведение удостоиться того, чтобы взяли в театр или в цирк, иногда участвовать в религиозных церемониях: вместе со сверстницами славить Палладу в Квинкватрии или нарядиться в пестрое платье на Флоралии, – а чаще просто поиграть да поболтать с несколькими подружками, девочками из семейств своего же круга, с кем позволяли водиться взрослые. Все общение обычно сводилось к неизменной игре в дочки-матери, а по мере взросления – к обсуждению нарядов и украшений, кто у кого какие видел, да к мечтам об удачном замужестве. Полле со временем все это стало казаться скучным, так что основной источник радости и впечатлений она, едва научившись читать, открыла для себя в чтении дедовских книг, а также в попытках сравняться в знаниях с учениками деда.
В тот день, привычно направляясь по узким полутемным проходам в библиотеку, Полла заметила хлопочущих слуг и, спросив о причине волнения, получила ответ, что у господина Марка гостит господин Луций Анней Сенека. Полла незаметно проскользнула в библиотеку и, порывшись на полке, отыскала свиток с овидиевскими "Героидами", которые она тогда постепенно осваивала. Развернула и тихо, вполголоса, начала читать очередное письмо. Это оказалось послание Лаодамии к Протесилаю – как странно, что именно оно!