- Я не могу идти за вами до конца, учитель. - У Беслера от молитвенного благоговения даже округлились глаза. - Но я убеждён, что, если это всё - истина, у одного только вас достанет мужества... и философских знаний, чтобы утвердить её. Все эти вещи меня не страшат, когда их говорите вы... Но открыто признать их я не могу. Тут не только страх. Я не имею права... Но вы сказали, что на мой вопрос ответить легко только в одном смысле... а что же это за другой смысл, который затрудняет ваш ответ?
- Видите ли, мне не хватает определения для космической совокупности бытия.
- Natura naturans. Чего же лучше?
- Нужно что-то, чем можно было бы заключить диалектический анализ. Начать его и завершить.
- Но Фома Аквинат... он ведь начинает с утверждения, что некоторые вещи находятся в движении.
- Да, но это утверждение служит ему как бы мостом для перехода к предвзятой гипотезе, на основании которой сделаны все позднейшие формулировки. Однако вы заставили меня призадуматься... Всё начинается и кончается единством... предел сокращения и предел расширения... всё связывается движением. Значит, я ищу только диалектику движения? Видите ли, Иероним, я должен исключить всякое предположение о существовании Бога-провидения.
Поэтому я крепко держусь за формулу nihil ex nihilo fit. Я отрицаю иерархичность, вытекающую из гипотезы, что жизнь берёт начало от некоего трансцендентного существа. Но я должен сохранить неприкосновенной реальность действия, созидания. Тут-то меня и начинает мучить неудовлетворённость. Постойте, я другими словами разъясню вам это.
- Хорошо, учитель, - с круглой, глуповатой физиономии Беслера смотрели на него, не мигая, наивные глаза. Бруно охватил порыв жалости к этому человеку, который шёл гораздо дальше других, но всё же был неспособен проникнуть в суть его учения. Эта жалость была жалостью к себе самому, и Бруно боролся с нею.
- Найти действительность можно только, выйдя за пределы своего "я". Но теперь я чувствую, что это неверно. Тезисы моего сочинения "Изгнание Торжествующего Зверя" всё время приходят мне на ум - в новом, более глубоком значении. Я стремлюсь уловить их смысл с точки зрения человеческого единства. До сих пор я видел выход в сознании космического единства, участия в жизни природы и подчинения её законам. Теперь же, закончив мои латинские стихи о физических загадках Вселенной, я вынужден возвратиться к вопросам морали. Я уже указывал в "Изгнании", что это для меня вопрос общественный. Но я не мог этот взгляд изложить в своём "Изгнании" и сейчас не могу его отстаивать. Почему, Иероним?
- Да, почему, учитель? - в смятении заморгал глазами Беслер.
- Потому, Иероним, что мне не на что опереться. Когда Лютер восстал против папской власти, он сумел создать массовое движение. А Эразм, который был в миллион раз умнее Лютера и выше его во всех отношениях, был одинок и не имел опоры в действии. Для него это не имело значения, это был гениальный в своей иронии скептик. Ну, а я не таков. Я приношу в мир новый образ Истины, новое чувство ответственности, новое понятие о человеческом достоинстве, новую мораль, которая заключается в познании и служении обществу. Я не могу идти путями Эразма. Теперь я понял, что не давало мне всю жизнь покоя. Это - отсутствие у меня какой бы то ни было опоры в деятельности. Если бы я по крайней мере занимал какой-нибудь пост, как, например, Тихо Браге в Дании, я, быть может, чувствовал бы, что деятельно участвую в жизни человечества.
- Но у вас есть ваши книги. В них вы говорите с равными себе.
- Это верно, Иероним. Мои книги дали мне нечто, чем я живу. Но сейчас мне уже нужно больше. Я хочу непосредственно создавать. А что мне делать в таком мире, как наш? Какие силы в нём имеются? Государи-еретики или схематики, вроде Безы в Женеве, о которых и говорить не стоит. Амстердамские купцы. Крупные банкиры, начинающие завладевать миром, ибо большинство из них - добрые христиане-католики, а христианин, мой дорогой Иероним, это тот, кто находит для себя выгодным погубить душу, но приобрести при этом долю земных благ, - например, покорное насилию женское тело или меняльную лавку, набитую золотом.
- Вы суровы к людям, учитель.
- Да, я суров, Иероним. Какое место отведено мне в этом мире? Я - отверженный. Но истина, которую я свидетельствую, должна быть настолько могучей, чтобы я нашёл в массах большую поддержку, чем какой-нибудь безумец Лютер, иначе эта истина ничего не стоит и мир - сумасшедший дом.
- А Бог, учитель?
Беслер так живо чувствовал муку, переживаемую его учителем, словно слышал, как трещат кости, как гвозди вгоняются в тело: Он и сам больше не в силах был вынести напряжение, он чувствовал, что и лоб и ладони у него вспотели.
- Бог есть Бог... Призрак моего грядущего торжества... необходимое противоположение, абстракция с точки зрения моего мучительного настоящего... Гипотеза действия, которая ещё не может воплотиться в жизнь... всё отражено в зеркале космоса.
Наступило долгое молчание. Потом Беслер сказал:
- Я не успел записать это, учитель. Может быть, вы повторите?
Бруно провёл рукой по лбу.
- Я не помню, что говорил.
Студенты, их было двое, робко вошли в комнату. Бруно, сидевший на табурете у окна, встретил их улыбкой и пригласил сесть. Единственным местом для сидения была кровать Беслера, с которой Беслер, раньше чем уйти за вином, убрал книги и рукописи. Бруно старался заставить юношей разговориться. Сначала они стеснялись, но потом, выпив вина, которое принёс Беслер, стали словоохотливее.
- Зачем ты купил эту мутную гадость? - упрекнул Беслера Бруно.
- А чем не вино? - огрызнулся Беслер. - Не хуже всякого другого.
Молодые люди стали расспрашивать Бруно о винах Германии, о том, как живут немцы. А Бруно, чтобы подразнить Беслера, так карикатурно изобразил жизнь в Германии, что студенты выли от смеха.
- Это страна пьяниц, - говорил он, - где всё мобилизовано на войну живота. Щитами им служат тарелки, шлемами - горшки и котелки, мечами - обглоданные берцовые кости солонины, трубами - стаканы, кувшины и фляги, барабанами - бочонки и чаны пивоваров. Их поле битвы - трактирная стойка, крепостные бастионы - пивные и винные лавки, которых в Германии больше, чем жилых домов. Обжорство возведено в геройскую доблесть, пьянство включено в число высших атрибутов божества.
- Да целовали ли вы когда-нибудь девушку в Лейпциге под аркой из роз, осыпанных золочёным мускатным орехом? - спросил Беслер со смехом.
- Чтобы доказать вам, что я - философ a priori, такой же слепой, как все другие, - сказал Бруно, - я признаюсь, что цитировал только что некоторые свои суждения о Германии, которые я высказывал до того, как побывал там.
Студенты заговорили о девушках Падуи; Бруно осведомился, правду ли говорят, что падуанцы, в противоположность венецианцам, любят девушек с маленькими грудями, и поэтому падуанские девушки натирают груди соком платана, чтобы они оставались маленькими и тугими. Студенты не знали, правда ли это. Но один из них, высокий, красивый мантуанец, сообщил, что все его знакомые падуанки носят под юбками шёлковые или полотняные шаровары, а в Мантуе это не принято. Потом, воодушевившись, стал рассказывать, как он соблазнил одну девушку-еврейку. Это доставило ему массу хлопот, потому что дома евреев расположены вокруг общего двора, и с наступлением темноты все двери запираются. Таков приказ.
Второй студент, темноглазый, с бледным, болезненным лицом, во время этого долгого повествования о совращении еврейки, видимо, чувствовал себя неловко. Он пытался втянуть Бруно в спор о провидении. Но Бруно продолжал накачивать вином высокого студента и заставлял его рассказывать об университете. Студент утверждал, что решительно все студенты в долгу у евреев-ростовщиков, но к студентам евреи относятся вовсе не так уж скверно. Жизнь студентов полна забав и развлечений. Вот, например, сегодня утром он швырнул тухлым яйцом в одного обанкротившегося торговца, выставленного с оголённым задом у позорного столба. А на прошлой неделе он с товарищами ночью намалевали рога на дверях одного заведомого рогоносца. Вчера произошла дуэль, на которой убит один студент из Рима. Дуэли здесь - обычное явление, так как за них наказывают только изгнанием из города.
Наконец бледнолицему студенту, учившемуся в одном из восьми учебных заведений для неимущих, удалось обратить на себя внимание Бруно. Добродушный Беслер замолвил за него словечко:
- Знаете, он всюду поёт вам дифирамбы и твердит, что вы - величайший из современных философов.
- Что именно в моей философии вас увлекает? - спросил Бруно холодно.
Молодой человек замялся. Но в конце концов объяснил, что наиболее сильное впечатление на него произвела идея о роли Мировой души.
- Вы показали, что она находится одинаково во всём... Что тут не просто частица души в каждом предмете, а полное единство бытия... - Он опять запнулся. - Я хочу, чтобы вы знали, как я вам благодарен. Говорить с вами - это такая честь. Я не верил своему счастью, когда Томазо предложил мне идти с ним. Я знал, что он берёт у вас уроки... И мне бы тоже этого хотелось... - Он окончательно сконфузился, испугавшись, как бы Бруно не подумал, что он намекал на свою бедность только затем, чтобы попросить бесплатных уроков.
Бруно подошёл к груде книг в углу и вытащил одну из них.
- Вот сочинение Александра Некхама "О природе вещей", - сказал он. - Это любопытная старая книга. Вчера она попалась мне случайно на лотке букиниста. Некхам был для своего времени человеком образованным. Он англичанин, жил триста лет тому назад. Как видите, англичане не всегда были невеждами. Я вам сейчас прочту отрывок из этой книги... Том первый, страница семьдесят шестая. - И он прочёл вслух: - "О птице, рождённой из морских водорослей. Утверждают, что в силу каких-то таинственных законов природы эта птица происходит от морской травы, растущей в глубине моря. По её полёту моряки предсказывают погоду. Таким образом, эта дочь моря - невольная предательница, выдаёт сокровенные тайны своей матери. Море - символ мира. Мораль: птица, о которой идёт речь, - символ преходящего и крылатого тщеславия мира. Она символизирует собой состояние мира, который и тогда, когда он кротко улыбается, таит в себе страшную угрозу. Более всего он соблазняет тогда, когда даёт вам предательский поцелуй Иуды".
Бруно закрыл книгу, заложив пальцем прочитанную страницу, и поглядел на трёх слушателей.
- Вы скажете, пожалуй, что этот отрывок - попросту бессмысленная ерунда. Но подумайте: если человек создан стихиями точно так же, как морс и птица, следовательно, его понятия о нравственности не что иное, как отражение происходящих в нём органических процессов. А все остальные органические явления, одинаковые по своей сущности, являются выражением той же действующей силы. Следовательно, почему же свойства птицы и моральные иллюзии человека не могут выражать одну и ту же мысль Бога?
Он резко повернулся к бледному юноше.
- Не так ли?
- Да, - нерешительно ответил тот.
- Более того: если все явления таким образом связаны между собой, как выражения одного и того же основного начала, значит, любое из них может оказывать влияние на всякое другое. Если перемены погоды и падение нравов в Падуе суть проявления одной и той же vanitas, значит, несомненно, что гнусности любого сводника в Падуе могут навлечь чуму на скот в Пьемонте. Всеми этими явлениями, очевидно, управляет Мировая душа. Алхимия - единственная разумная наука или, вернее, метод исследования. Логика проста. - Он подошёл к окну и распахнул его.
- Словом, друзья, нам пора начать мыслить конкретно, вместо того чтобы тратить время на придумывание абстрактных категорий. А сейчас я был бы вам всем очень признателен, если бы вы оставили меня одного.
Бледный студент вдруг заплакал. Его товарищ опрокинул бутылку вина и стал извиняться. Бледный студент прокричал обрывающимся голосом:
- Ты изменяешь тому, чему сам учил, Иуда!
- У меня в голове всё спуталось, - вмешался второй. - И будь я проклят, если понимаю, о чём вы толкуете.
Наконец Беслер выпроводил обоих на лестницу и помог им сойти вниз. Когда он воротился в комнату, Бруно, всё ещё глядя в окно, сказал тихо, с болезненным усилием: - Не буду больше читать лекций в Падуе. Иероним, прошу вас, обещайте мне, что вы никогда от меня не отвернётесь.
Часть вторая
ПРЕДАТЕЛЬСТВО
VIII. Соглядатаи
Весеннее солнце разливало приятную теплоту в закрытом дворике. Прячась за миртовым кустом, мальчик молил Бога, чтобы павлин в соседнем саду опять не закричал. В тишине двора слышен был только скрип колодца да заглушённые крики с реки. Силки были расставлены под грушей, росшей у самой стены, и приманкой для птиц служил кусочек булки. Ах, если бы какой-нибудь голубь слетел вниз и попался в силки! Мальчик, сидевший на корточках за кустом, переменил положение и стряхнул комок грязи, приставший к его панталонам. Розы ещё не цвели. Мочениго пытался выращивать розы зимой. Но он только напрасно расходовал масло в лампах, которыми выгревали кусты.
Джанантонио устал дожидаться, пока в его силки попадётся какая-нибудь птица. Он прошёл между ржавых кипарисов в маленькую столовую. Одна стена представляла собой подобие скалы, сплошь выложенной редкими раковинами, привезёнными с Кипра. Мох между ними увял, потому что Мочениго не заботился о ремонте свинцовых труб, подававших воду в фонтаны. Он говорил, что велит снести всю постройку. Но Джанантонио надеялся, что он этого не сделает. Маленький домик был единственным местом, где он чувствовал себя дома.
Он прислонился к двери. Отсюда видна была груша и силки под ней, а скосив глаза направо, можно было увидеть, не стоит ли кто у дверей дома. Точёное лицо Джанантонио было хмуро и сосредоточенно, он насторожённо прислушивался. И всё же он не заметил, как пришла Пьерина. Такая уж у неё была повадка - появляться неожиданно. Эта массивная женщина двигалась удивительно бесшумно. Она так гордилась своими маленькими руками и ногами, что, кажется, совершенно забывала о массивности остального тела.
Пьерина стояла в дверях, уперев руки в бедра, с хмурой усмешкой на широком лице. Она и Джанантонио смотрели друг на друга недоверчиво. Но с недавних пор их объединяла общая ненависть к чужому, который вторгся в дом. Это новое чувство ненависти было так сильно, что оно сокрушило все барьеры антипатии, которую они питали друг к другу.
- Ну, поймал что-нибудь? - спросила Пьерина своим хрипловатым голосом.
Джанантонио мысленно отметил эту необычную любезность. Даже теперь, когда их отношения изменились к лучшему, он с трудом прощал Пьерине едва заметные усики, темневшие на её верхней губе.
- Это Бартоло сделал мне силки.
- Вот как! - отозвалась Пьерина, сохраняя свой величественный вид. В углах её полных губ сквозило лёгкое презрение. - Он не всегда так добр к тебе, а?
- Всю эту неделю он добрый, - сказал мальчик, таинственно понижая голос.
- А хозяин занят гостем, да?
Вражда между ними опять стала ощутимой. Оба некоторое время молчали. Потом Пьерина разразилась грубым смехом.
- Ладно, мне-то всё равно, что бы вы с ним ни делали. Пусть каждый сам выливает свой ночной горшок.
Джанантонио дрожал от ярости, от омерзения. Он не в силах был ответить ни слова. С дерева слетел воробей, направился было к силкам, чтобы поклевать хлеб, но передумал и, вспорхнув, исчез за стеной. Пьерина оправила своё поношенное тафтяное платье. В этом жесте была грубая простота, настолько поразившая Джанантонио, что он забыл о своём гневе. Он стоял, разинув рот, не сводя глаз с женщины. Почему-то вспомнился запах подгорелого хлеба. Вдруг захотелось узнать, какова она раздетая, очень ли она безобразна. Это нечистое любопытство сближало его с Пьериной больше, чем прежняя ненависть, когда он не думал о ней как о человеке. Он заметил, что она стоит, широко расставив ноги.
- Хозяин у него в комнате, наверху, - бросила Пьерина своим монотонным, хриплым голосом.
- Это неправда, что он умеет делать золото, - сказал злобно Джанантонио.
- Был тут другой, - продолжала Пьерина, упёршись ему в лицо равнодушно-презрительным взглядом. - Так, с год тому назад. Раньше, чем тебя взяли в дом.
- Он жил здесь? Откуда он взялся?
- Нет, он сюда не приходил. - Пьерина опять оправила платье, и Джанантонио с интересом посмотрел на её маленькие руки. У неё и в самом деле были красивые руки, и она их холила: они были белы и гладки, не то что её ненакрашенное лицо с нечистой кожей.