- Зачем же вы с ним возитесь? - спросила она, стараясь говорить как можно рассудительнее, своим самым низким голосом. - Такой учёный человек, как вы, всегда найдёт других учеников.
- Я не придаю значения его недостаткам, - возразил Бруно с улыбкой, которой только и ждала Тита. Её всякий раз поражала красота его лица, когда он улыбался этой тихой улыбкой. Не то было, когда он смеялся. Тогда лицо у него собиралось во множество морщинок, которые как будто рассекали его на мелкие кусочки, и видно было, что сбоку у него недостаёт зубов. - Напротив, мне даже полезно исправлять его, потому что, в сущности, у меня те же недостатки.
Тита слушала серьёзно, ей хотелось возразить, что у него нет недостатков, но она боялась услышать в ответ, что ей этого не понять. Она ощущала на ногах туго стянутые подвязки. И каким-то образом это заставляло её чувствовать себя целомудренно обнажённой и свободной.
- Я тоже слишком тороплюсь с выводами, вот в чём дело, - продолжал Бруно серьёзно, без тени высокомерия и снисходительности. Тита, очарованная, сняла руку со столика и придвинулась ближе, как наполовину приручённая птица опасливо подбирается к брошенным ей крошкам пирога. Сегодня над ней властвовали подвязки, всё время приятно напоминая ей о ногах. В подвязках не было никакой надобности, так как Тита не носила чулок, но они символизировали нечто, ей самой непонятное. Что-то вроде связывавшего её обета.
- Да, понимаю, - ответила она Бруно.
- Я расчистил и подготовил почву. - Он погладил бороду. - И уже предвижу вывод, вижу органическое единство всей жизни. Но ещё не выяснена связь между явлениями, разные детали и всё определяющее начало. Например, что пользы иметь на борту севшего на мель корабля отличный канат, если его нельзя привязать к канату, который бросают вам с берега? Необходимо оба каната связать вместе - иначе не удастся никого вытащить на сушу.
- А почему же вы не можете соединить оба конца, найти среднее звено? - спросила Тита, складывая руки, в убеждении, что наконец-то она может помочь ему. - Средние звенья...
Бруно ответил не сразу. Он поерошил волосы и рассмеялся.
- Мы на мели - то есть, я хочу сказать, весь мир на мели. Моя метафора верна лишь наполовину. Она всё объясняет. Но корабль, и скалы, и бурное море, и цветущая земля - всё это одно, это части одной и той же драмы. Когда оба каната свяжут вместе, картина изменится, резко изменится. Я буду иметь власть над бурей. Я, брат бури и бушующего моря, смогу в полной мере использовать своё родство со стихиями. Родство, которое я наконец осознал! - воскликнул он громко и, подойдя к окну, с треском распахнул его. Он несколько раз жадно глотнул воздух и с грустной усмешкой повернулся к Тите: - У меня настоящая ненависть к душным закрытым помещениям. Ну так вот, теперь вы понимаете, что задача эта не из простых.
- Да, не из простых. - Ей не хотелось повторять его слова, но другие не приходили в голову.
- Видите ли, этот ученик мне нужен, - продолжал Бруно шутливым тоном. - Я вижу в нём свои собственные недостатки как бы сквозь увеличительное стекло. И когда я на него сержусь, я напоминаю себе об этом.
Он сел за стол и сказал устало:
- С тех пор как я снова ступил на землю Италии, я становлюсь с каждым днём всё смиреннее. Иногда это меня пугает.
Тите хотелось повторить то, что говорил о смирении один священник. Она была почти убеждена, что добрым христианам полагается быть смиренными. Но так как она всё же не была в этом абсолютно уверена, то решила уклониться от разговора на эту тему. И повторила фразу, которая, по её мнению, выказывала её ум в полном блеске:
- Так вы не надеетесь когда-нибудь найти те звенья, которые должны быть посередине? - Она степенно помолчала. - А я верю, что вы их найдёте.
Бруно иронически посмотрел на неё.
- О, они, конечно, существуют. Просто я ещё не сумел разглядеть их. - Сказав это, он отвернулся, словно желая скрыть выражение своего лица. Тита подметила, что он закусил губу. - Всё это только слова, дитя моё, - промолвил он наконец. - Мне неизвестно, что движет вещами. Нет, впрочем, известно. Они движутся сами собой. Но фраза эта мне теперь ничего не разъясняет. Она была просто подспорьем, помогла мне освободиться от идиотского догматизма.
Тита сдвинула брови:
- Если вы всего этого не можете понять, то уж, конечно, никто не поймёт. - Она подошла ближе, но Бруно встал и отступил назад.
- Как здоровье вашей матери?
Тита потупила голову.
- Она вас спрашивала.
- В таком случае я схожу к ней, пока вы приготовите мне поесть.
- Она спит.
- Нет, я слышал кашель, когда проходил мимо её комнаты.
Тита вышла. Бруно снова пожал плечами. Потом снял брыжи, которые носил вокруг шеи. Их истрёпанные края, очевидно разорванные в последней стирке, вызвали в нём чувство досады, и он бросил их в сторону, вспомнив при этом прачку, которую видел как-то на реке в окрестностях Падуи - молодую, цветущую и весёлую. Обнажённая до пояса, она тёрла бельё в воде гладким камнем, а груди её качались в такт быстрым движениям рук. Вспомнив это, Бруно шагнул к тому месту, куда бросил брыжи, схватил их и разорвал в клочья; накрахмаленная материя трещала и сопротивлялась, но он безжалостно рвал её. "Больше не буду носить этой дурацкой штуки, - подумал он. - Лучше надевать какой-нибудь шарф". Затем в своём коричневом камзоле без брыжей он прошёл по коридору к комнате синьоры Виньеро и постучал в дверь.
- Войдите, - крикнула больная замирающим, сладким голосом. Бруно открыл дверь и увидел синьору Виньеро, которая сидела в постели, откинувшись на подушку в кружевной наволочке, под балдахином из чёрной тафты и жёлтого атласа, обшитым шёлковой бахромой, чёрной с жёлтым. Жёлтый цвет подчёркивал мертвенную бледность жуткого, измождённого лица с ярко нарумяненными щеками и горящими глазами - глазами дикого зверя, который задыхается в своей берлоге. "Зачем я пришёл сюда? - подумал Бруно. - С каких это пор я превратился в смиренного францисканца? Я теряю твёрдость".
И он посмотрел женщине прямо в лицо, в котором было что-то неуловимо отталкивающее. Жидкие локоны свисали на потный лоб, покрытый слипшимися комками белил. Бруно стоял на клетчатом коврике, заложив руки за спину.
- Как великодушно с вашей стороны навестить бедную страдалицу, - сказала женщина, - страдалицу, прелести которой давно увяли. - Она слабо хихикнула, пошарила под подушкой и, вытащив небольшой веер, с судорожной кокетливостью стала им обмахиваться. - Не стоит уверять меня, что это не так. Я вижу вас насквозь. Вы - бесстыдник. Бесстыдник, - повторила она игриво. - Все мужчины - бесстыдники. Я их отлично изучила. А всё же, маэстро Бруно, при вас у меня так легко на душе. Когда вы подле меня и я закрываю глаза, я вижу свечи, горящие на алтаре и избавляющие меня от мук чистилища. Меня ведь не за что отправлять в ад, я всегда только покорялась судьбе, я - несчастная женщина, и Пресвятая Матерь Божия меня поймёт, потому что страдания женщины может понять только женщина. Где их понять Господу Богу, говорю я себе, лёжа здесь. Он ведь не женщина. Пускай он создал женщину, но создал-то он её иной, чем он сам? Вы бы всё это разъяснили мне, маэстро Бруно, и если такие мысли - грех, то мне нужно будет исповедаться. Странные у меня бывают мысли. Иногда мне думается, что вы бы могли быть моим духовником, отпустить мне грехи.
- Да, - отозвался Бруно тихо.
- Отчего это так? - спросила она голосом, неожиданно ясным, серебряно-звонким, как у ребёнка. - Отчего это вы моей душе приносите такой покой, а сами не покойны?
Бруно молчал и думал: "Надо опять приняться за изучение математики".
Женщина в постели продолжала говорить. Её тело, от тяжести которого в тюфяке образовалось углубление, было едва заметно под одеялом, когда она лежала вытянувшись. Казалось, от неё оставались лишь увядший бюст да измождённое лицо, жалкий осколок разбитой жизни, судорожно барахтавшийся в трясине разложения, в которую он попал. Синьора Виньеро болтала - и прожитые годы вставали перед ней, качались перед глазами, как флаги суетного тщеславия. И казалось, что первый слабый крик торжества истощит её дыхание и погрузит её наконец в белую трясину смерти, где она исчезнет навеки.
Подобно брошенному камню, разбивающему гладь озера, монотонный голос этой женщины ворвался в душу Бруно. И зыбь побежала по озеру, стремясь за пределы его, ряд убегающих кругов без общего центра; круг завихрился в спираль, и центр перемещался так быстро, что никакая окружность не могла удержать его. Крайняя кривая разогнулась в прямую, перешла в бесконечную непрерывность, и то была уже не прямая, не кривая, а - время, пространство, сила. Было лишь его тело, голодное, терзаемое видениями, да влекущее, пугающее неведомое в бренном теле первой попавшейся женщины, и в то же время - сеть вечности, вечное движение звёзд, лужа крови и слизи, бессмертная геометрия времени и пространства, все мыслимые формы красоты и силы, созданные жизненной необходимостью их субстанции, совпадение противоположностей в едином...
Накрашенная женщина взяла его за руку.
- Да, вы страдали, синьора, - сказал он мягко.
Он слышал не голос чувства, а голос зла, которым пропитан мир, как пропитана гнилым запахом болот эта Венеция, венец человеческого искусства, благородный город зловония, выстроенный на воде, надёжной как суша.
- Июль и август - месяцы лихорадки, - продолжал он. - Когда я в прошлый раз приезжал сюда...
Ему не хотелось продолжать, но синьора ждала. Он видел в своём воображении розовый куст у решётки сада его дяди в Неаполе. Розовый лепесток, схваченный невидимой нитью паутины, кружится на ветру. Казалось, этот лепесток один, без чьей-либо помощи борется с ветром, но он держался лишь до тех пор, пока не оборвалась невидимая, хрупкая нить. В летнее утро, тридцать лет тому назад...
В дымной кухне стоял раздражающий чад какого-то подгоревшего кушанья. Мария, упёршись руками в бока, бормотала имена святых. Увидев Титу, она тотчас воскликнула:
- Этот уксус годится разве только для того, чтобы камни шлифовать.
- Что подгорело? - осведомилась Тита. Мария не обратила никакого внимания на се вопрос и продолжала ругать уксус.
- Что такое с уксусом, Луиджи? - спросила Тита. К ней вернулась прежняя беспомощность и дурные предчувствия. Она сдвинула вместе колени, ей хотелось бежать наверх, в комнату матери.
Луиджи увёртливым жестом поднял плечи, как бы желая сказать, что он тут ни при чём.
- Уксус хороший. Он стоит вдвое больше того, что я заплатил за него. Она уксус выпила, а в бутылки налила воды.
- Ах ты, богохульник! - закричала Мария, от гнева трясясь жирным, бесформенным телом и размахивая руками.
- Ишь, руками машет, как ветряная мельница, - насмехался Луиджи, извиваясь от смеха всем своим гибким телом. - Знаете, зачем у неё такие широкие рукава? Чтобы прятать туда всё, что она ворует. Точь-в-точь поп в рясе...
Тита не знала, что сказать. Заботы и огорчения снова нахлынули на неё, такие же мучительные, - нет, мучительнее прежнего. Никогда ещё не чувствовала она себя до такой степени беспомощной. Опять у неё возникло ощущение, точно она затянута в тугой корсет, но теперь это ощущение не бодрило, а как-то парализовало и сковывало её.
- Мне всё равно, что ты говоришь обо мне! - крикнула Мария. Её седоватые волосы выбились из узла на затылке. - Это пустяки. Я - только прах. Я - червь. Но не смей при мне оскорблять священников!
- Луиджи, ты же знаешь, что её это расстраивает, - сказала Тита, делая усилие встряхнуться. Мария схватила со стола черпак и, размахивая им, нечаянно сбросила на пол связку лука, висевшую на гвозде, вбитом в балку.
- Я ему голову размозжу, - завопила она.
- Оставь её в покое, Луиджи, - сказала Тита нерешительно.
Луиджи перестал ухмыляться. Он свирепо нахмурился и заорал:
- А я её трогаю, что ли? Это вы ей скажите, чтобы она меня оставила в покое. Она всё время пристаёт ко мне, чтобы я пошёл исповедаться. А я ходил только в четверг на прошлой неделе. Она постоянно твердит, что, когда я не хожу к обедне, я оскверняю мясо и оно портится. А я такой же добрый христианин, как она. Лучше не бывает. У меня нет ни единого греха на душе, клянусь Святым Рокко.
Брюзжа про себя, он принялся опять поворачивать на вертеле каплуна, с которого стекало сало в подставленную кастрюлю.
- Поливай его хорошенько, - сказала Тита, чтобы придать себе уверенности. Так как Луиджи ничего не ответил, она спросила, купил ли он всё, что заказал болонец.
- Хватит с него и того, что есть, - буркнул Луиджи.
- Нет, - возразила Тита, стараясь припомнить заказы всех постояльцев.
- Я купил для него вот этого каплуна, немного сушёной говядины, два лавровых листа и щепотку перца, - пренебрежительно отчеканил Луиджи.
- Нет, он должен получить всё то, что заказал и за что заплатил, - сказала Тита, пытаясь собрать мысли. Она заметила, что на столе у Марии лежит кучка чёрной соли и рядом большая голова сахару. Кулинарные таланты Марии умерялись одним её недостатком - странным употреблением соли. За ней нужно было следить.
- Не пора ли вынимать рашпер с моллюсками? - напомнила ей Тита.
Мария фыркнула и сбросила на пол сито, чтобы показать свою независимость. Луиджи насвистывал с тем самоуверенным видом, который больше всего на свете злил Титу. Мария отошла к другому столу и начала нарезать для салата дикий цикорий и мяту. Адвокат из Феррары - привередник: уверяет, что латук и салатный цикорий ему надоели.
Тита чувствовала, что нужно чем-нибудь заняться. Она не могла вспомнить, зачем пришла на кухню. Взяла со стола оловянную сковороду и медную крышку от кастрюли и отнесла их на полку. У дверей стояла бельевая корзина. Она строго запретила Луиджи оставлять в кухне грязное бельё, но сейчас у неё не хватило духу сделать ему замечание. Зная, что он будет смеяться над ней, потому что видит её слабоволие, она всё же вынесла корзину за дверь и - штука за штукой - намочила всё бельё в лохани. Медленно прижимала его ко дну палкой, стёртой от частого пребывания в горячей воде. Наблюдала, как бельё надувалось, а потом падало на дно, следила за пузырьками, выскакивавшими по краям. В их доме приходится постоянно стирать. Больше всего хлопот доставляют три голландца. Они очень неаккуратно обращаются с салфетками, скатертями, полотенцами. Так как по уговору хозяйка обязана снабжать их чистым бельём, то голландцы - Тита была в этом убеждена - нарочно пачкали бельё, чтобы получить как можно больше за свои деньги. А если не включать стирку в общую плату, то постояльцы уйдут к другой хозяйке.
Внезапно вспомнив что-то, она бросила в лохань последние салфетки, не пытаясь больше припомнить, кто из жильцов пролил красное вино и сделал на скатерти это сердцевидное пятно, и вошла обратно в кухню.
- Ты купил десять листов писчей бумаги для синьора Бруно? - строго спросила она у Луиджи.
- Нет, забыл.
Тита ужасно рассердилась.
- Как ты смел забыть? Сейчас же сходи и купи.
- Но я ещё не поел. И мне нужно помогать Марии. Я не могу идти.
- Сейчас же ступай! - топнула она ногой. Если она уступит - она пропала. Луиджи, злобно поглядывая на неё, медленно отёр руки об зад засаленных штанов и оскалил жёлтые зубы. - Ступай! - повторила она спокойно, сознавая, что укротила его. Луиджи, бормоча что-то под нос, снял с гвоздя шапку. Мария толкла перец в ступке.
- Я не знаю, где деньги.
- Возьми пять сольдо из тех денег, что лежат на полке. Остальные деньги разыщи, когда вернёшься, иначе придётся вычесть их из твоего жалованья.
Луиджи, проходя, толкнул Марию. Она огрызнулась:
- Убирайся с глаз моих, акула!
Луиджи отступил, мысленно подыскивая какое-нибудь обидное замечание, которое бы её особенно уязвило.
- А ты слыхала когда-нибудь историю Местрского кузнеца - того, что перед смертью отказался от причастия? - сказал он весело, раздувая ноздри. - Приходит священник с дарами, а кузнец и говорит ему: "Пускай дьявол жрёт меня без приправы, таким, как я есть, без соли и масла". - Мария с грохотом передвигала горшки. - И надеюсь, - прокричал Луиджи в заключение, - надеюсь, что ты умрёшь так же, как этот кузнец, и нечистый, слопав тебя, заболеет расстройством желудка.
Мария в бешенстве швырнула в него котелком и солонкой, в которую только что насыпала соли. Луиджи проворно выскочил за дверь. Котелок свалил с полки горшок, а соль из солонки разлетелась по всему полу. Мария с ужасом смотрела на соль.
- Я всю её соберу, - сказала она, крестясь. - Соберу всю до последней крупинки и просею сквозь кисею. Мне невмоготу видеть, как добро пропадает даром. Не терплю мотовства. Это - неблагодарность милосердному Господу Богу. Он сейчас глядит на меня с небес и говорит: "Мария, не поддавайся дьяволу. Будь хорошей, Мария. Не расточай, не зарься ни на что. Собери соль, Мария".
- Хорошо, но сначала приготовьте обед.
Каждый жилец отдельно покупал для себя провизию, но ели все за общим столом. Тита гордилась этим столом орехового дерева с резьбой, с тремя опускными полами, столом, за которым свободно размещались двенадцать человек. Разговоры этих людей очень скоро надоели Бруно. Среди них был француз, у которого имелась в запасе только одна-единственная тема - запоры и сравнительные достоинства двух средств от запора - коринфского изюма и варёных дамасских слив. Он собирался скоро ехать морем в Константинополь и утверждал, что благоразумный путешественник должен начать очищать желудок по меньшей мере на неделю раньше, а во время переезда есть только то, что не вызывает морской болезни, и в малых количествах - солёную говядину, сушёные бычьи языки, бисквит, вымоченный в вине, кориандры. Он носил в кармане мешочек с дягилем, гвоздикой, розмарином и сушёными лимонными корками и во время обеда постоянно нюхал их.
Кроме него, за столом присутствовал неизменно ухмылявшийся болонец, который всё время сводил разговор на женщин. О каком бы городе ни упомянули, он непременно вставлял какую-нибудь ходячую пошлость насчёт женщин. Мантуанцы, например, любят только девушек, умеющих танцевать, и в Мантуе каждая потаскушка - отличная плясунья. В Витербо любой мужчина продаст свою любовницу за серебряную монету. В Кремоне только девушка, играющая на каком-нибудь инструменте, может рассчитывать, что её полюбит мужчина. И так далее.