- Вы не совсем правильно меня поняли, товарищ… Я говорю о том, что на почве Украины…
И тут зал зашумел.
- Хватит! Слышали! - неслось со всех концов. - Старые песни! Петлюровские!
Оратор, втянув голову в плечи, исподлобья поглядывал на бушующий зал, терпеливо пережидая, пока угомонятся. Но зал не успокаивался. Все усиливался топот, свист, крики:
- Доло-о-ой!
Ганжа-Ганженко все еще стоял, раздраженный, злой, крепко вцепившись руками в трибуну.
Вутанька, тоже что-то кричавшая, топавшая ногами, не могла спокойно на него глядеть. Чего он ждет? Разве ему еще непонятно? Ждет, чтобы сказали яснее?
Будто помимо собственной воли, Вутанька порывисто поднялась с места.
Военком встревоженно вскинул на нее глаза:
- Вы куда?
Баба Марина, сидевшая недалеко, тоже оглянулась, удивленно вытаращила глаза: "Куда ты, молодица? Что с тобой?"
А она молча, поправляя на ходу платок, быстро, с решительным видом, с горящим от волнения лицом направилась к трибуне.
Шла как по струне. Зал удивленно притих, замер. Стало слышно, как часто постукивают по паркету ее, Вутанькины, сапожки. Ганжа-Ганженко, не двигаясь с места, уставился на нее с трибуны тяжелым, полным ненависти взглядом, словно почуял приближение неотвратимого, самого опасного врага. Только когда она вплотную подошла к трибуне, он, видимо, понял наконец, что ему ничего не остается, как уйти. Кое-как собрал свои бумаги, повернулся к залу спиной и, сгорбившись, побрел куда-то за сцену.
Вутанька поднялась на трибуну. Пока шла, голова ее была как в горячем тумане - все качалось, плыло перед глазами, а тут, когда встала на трибуне и выпрямилась, сразу почувствовала себя увереннее. Будто на высокой горе очутилась. Море людей перед нею, словно всю Украину вдруг увидела отсюда. Свои, свои! Вон удивленно задрал козлиную бороду Цымбал, проплыло раскрасневшееся лицо Марины, кременчугской делегатки и еще каких-то женщин и красноармейцев, которые смотрят прямо на нее и как бы подталкивают: говори, говори!
Женщина за столом, улыбаясь, о чем-то спрашивает Вутаньку, а она никак не возьмет в толк, что именно… Ага, фамилию.
- Вустя. Вустя Яресько из Криничек…
И уже объявляют громко, будто на весь мир:
- Слово имеет товарищ Вустя Яресько из села Кринички!
Стало тихо-тихо. Зал напряженно ждет ее, Вустиного, слова. Что она скажет им, всем этим делегатам и делегаткам, как передаст то, что накипело у нее на душе и что, так неожиданно подняв с места, вынесло ее на трибуну?
- Не думала я брать сегодня слово, - взволнованно начала Вутанька. - И не взяла бы, если б не вот этот, что сейчас тут выступал. Боялась, что заморочит он вам головы, что сразу не раскусите его…
- Громче! - прозвучало откуда-то с верхних ярусов, И Вутанька, подбодренная, собравшись с духом, уже зазвенела на весь зал, как колокольчик.
- Нагляделись мы уже на них - то в шлыках, то в башлыках приходили, а теперь уже в новой выступают одеже. Меняют личины, брата на брата натравливают, вражду между нами посеять хотят. Думают - темные, сгоряча не разберемся. Скажу о себе. Да, было время, ходила и я окольными дорогами, было, что и в хоре ихнем пела под их петлюровский камертон. От стыда сгораю теперь, как вспомню. Не одна я там была, на радостях могла и не разобрать, о какой Украине песня! - Передохнула, помолчала немного, собираясь с мыслями. - Верно сказал тут товарищ докладчик, что коли пойти за ними, так не миновать нам невольничьего житья, или, как говорят, рабства капитала. А что такое рабство капитала, по себе хорошо знаю, потому как в прошлом я батрачка, босыми ногами мерила таврийские шляхи… Ватагами набирали нас свои же земляки в Каховке, гоном гнали в степи, продавали фальцфейнам в неволю. И никто из земляков тогда не стыдился, что сестер своих, украинок, в неволю гонит. Если бы не революция, так и косы поседели бы на чужих, на каторжных работах. И вот теперь, когда наконец расправляем мы крылья, снова вернуться к старому? Силы свои разделить, родное красное войско разорвать на части, чтобы враги передушили нас поодиночке? Нет, вместе до сих пор были, вместе будем и дальше, как Ленин нас учит… А Украину, которую все тут поминают… так Украину мы любим сильнее, чем все эти болтуны, потому что как можно не любить родную мать? С нашей любовью, под нашей защитой живет она и будет жить во веки веков!
Уже не чувствовала ни скованности, ни смущения. Все пережитое, передуманное огнем горело в ней, рвалось наружу. Затихший зал не сводил с нее глаз. Всю свою правду, видимо, решила сразу высказать молодица. Стоит на трибуне, разрумянившаяся, с гордо поднятой головой, от волнения не замечает, как платок ее медленно ползет, сползает на шею, открывая клубок тугих блестящих кос.
- Сольем свои сердца с сердцами героев Красной Армии для окончательной победы над врагом! Поможем всем, что у нас есть, ни хлеба, ничего не утаим, потому что нам, как и русским женщинам, дороги наши дети, братья и мужья!
Когда под бурю рукоплесканий Вутанька сходила с трибуны, седая женщина из президиума радостно бросилась к ней, ласково, по-женски обняла.
- Спасибо вам… сердечное спасибо от русских матерей. Мы всегда будем дорожить дружбой с вами. Мы будем уважать вас!
Легко, как на крыльях, шла между рядами Вутанька, возвращаясь на свое место.
- Хорошо, хорошо сказала, - одобрительно заговорил Цымбал, когда она, еще вся охваченная жарким волнением, села рядом с ним. - Даже тот не выдержал…
Только теперь Вутанька заметила, что место, где сидел военком, свободно.
- Не усидел, - улыбнулся Цымбал. - Сначала слушал, а потом исчез.
XVI
- Не имеет ли что сказать добродий Левченко?
- Нет, я послушаю.
Он слушает. Третий час ночи, а он все еще должен слушать их разглагольствования. Болтуны. Трепачи. Проболтали Украину! Вместо того чтобы с самого начала создавать сильную, хорошо законспирированную военную организацию, они мололи языками, языками надеялись все отвоевать… Ну и поделом. "Поражение", "поражение" - только и слышно вокруг. А какое там, к черту, поражение? Провал, разгром! Те, на кого они рассчитывали, затюкали, выгнали их взашей, и они должны теперь, как мальчишки, оправдываться перед прибывшим из Киева представителем подпольного центра, так называемого Цупкома.
Совещание происходило на квартире у одного из бывших преподавателей полтавской гимназии, в его кабинете, пышно меблированном, заставленном украинской стариной. Хозяин квартиры, дородный мужчина с перевязанной, распухшей от рожистого воспаления щекой, сам разносит гостям чай с крупинками сахарина на блюдечках. В кабинете темно от табачного дыма, ни на миг не утихает с трудом сдерживаемый гул раздраженных голосов.
Левченко не принимает участия в разговоре. Он сидит в сторонке, утонув в широком кожаном кресле, и смотрит, как лихорадочно жестикулируют тени на стенах. Над диваном, на завешенной украинским ковром стене тускло поблескивает старинная казацкая пищаль… Неплохое было оружие для своего времени… А вы, господа добродии, и сегодня не с такой ли пищалью собираетесь на врага идти? Не с таким ли устарелым духовным оружием надеетесь выиграть историческую битву за Украину? Недаром же вас бьют. Не первый уже терпите разгром. И если вдуматься - так от кого же, от кого?
Раскрасневшаяся, возбужденная Вутанька на трибуне - к ней снова и снова возвращаются его мысли. Как она говорила, вся пылая, и каждым словом била, хлестала его по лицу. Чем больше раскрывалась с трибуны перед людьми, тем все более далекой становилась для него, недосягаемой, неподвластной ему. Где и в чем он ошибся, что не смог овладеть ее сердцем? Ведь правда же на его стороне, на его?
За столом киевский цупкомовец - желчный, приземистый крепыш во френче мышиного цвета, - выговором выдавая свое галицийское происхождение, громит, разносит Ганжу-Ганженко… Не сконтактировались, мол, с рядовыми делегатами, не сумели повести за собой съезд… Прохлопали, прозевали!..
В конце концов терпение у Ганжи лопнуло.
- Довольно с меня ваших нотаций! - стукнул он кулаком по столу. - Надо быть железным, чтобы молча сносить все оскорбления, которые наносит мне центр! Мы тут плохие, а чем вы там, в Киеве, лучше? Чем вы осчастливили Украину, находясь у власти? Грызней да интригами? Большевики обещаний не жалеют - засыпали народ посулами, а вы? Земли побоялись дать? Трудовым конгрессом крестьян накормили! Вот он теперь вам боком и стал, этот ваш конгресс!
Речь зашла и о ней, о Вутаньке.
- Красивая женщина, - первым заговорил левый эсер - инженер с электростанции. - С виду настоящая украинка, да в душе, к сожалению, заядлой комиссаркой оказалась…
За ним наперебой зачирикали и два гимназистика, тоже участники совещания:
- Темная… Обманутая… Недаром же комиссары таких в наложницы берут.
- Комиссарская потаскуха!
- Вы! Желторотые! - неожиданно подал голос Левченко. - Да как вы смеете так о ней говорить?
Задыхаясь от возмущения, он поднялся с места, и руки его инстинктивно потянулась к кобуре.
- Простите, простите, - забормотали перепуганные гимназисты. - Мы ведь что… Мы ведь не знали…
- Так знайте впредь: одно дурное слово о ней… и пули не пожалею.
Все стали его успокаивать.
- Молодые, неопытные, - лепетал хозяин. - Уж вы простите их…
- Добродия Левченко мы должны всячески оберегать, - тоном приказа заговорил представитель Цупкома. - Левченко - человек дела. На него не должно пасть ни малейшей тени подозрения. Центр возлагает на него особые надежды в организации нашего движения на Полтавщине. Идея есть, люди есть…
- А оружие? - хмуро спросил Левченко галичанина.
- Оружие будет. А пока вилы, надежные крестьянские вилы - вот наше лучшее оружие… На вилы коммунию под-пять!
- Но кроме вил, кроме этих ваших пищалей, - Левченко пренебрежительно кивнул на стену, - мне еще современное - английское! французское! - оружие нужно!
- Будет! Головной атаман сейчас об этом с Ватиканом как раз договаривается. Мы им - кардинальский престол на Украине, а они за это обещают завалить нас оружием.
- Папского кардинала на Украину? - встревожился вдруг хозяин, одной рукой, поддерживая перевязанную щеку, а другой убирал со стола пустые стаканы. - Ох, нелегко будет наших полтавчан окатоличить. Упрямый народ!
Ему ничего не ответили.
Расходились по одному, соблюдая все правила конспирации.
Левченко должен был идти ночевать в район вокзала, к другим своим знакомым. Выйдя на улицу, он осторожно пробирался в темноте, приникая к стенам, крепко сжимая в руке заряженный браунинг. Знал - выстрелит не колеблясь, если встретится патруль и станут задерживать. А что, если бы вдруг, вместо патруля, встретилась… она? Как с ней бы поступил? Не знает. Наверное, выстрелил бы и в нее.
XVII
Выезжали из Криничек еще по доброму санному пути, возвращались по весеннему бездорожью: вода выступала из-под снега, заливала балки. Едва добрались домой. А дома тоже все тает, сбрасывает оковы, возрождается к новой жизни, и Данько с Васильком, почуяв весну, выползли из хаты на солнышко, прорывают под поветью канавки для первых молодых ручейков.
Будто вечность была с ними в разлуке. Вутанька, увидев сына, точно опьянела: маленькое радостное существо подбежало, путаясь в бабкиных лохмотьях, трепетно прижалось к коленям.
- Мамо! Мамо!.. А у нас кто-то был!
Засмеялась, обнимая сынишку.
- Кто же у вас был?
- Угадайте!
Мальчуган заговорщицки оглянулся на дядю. Данько в сторонке улыбался из-под шапки, опершись на лопату, как дед.
- Редкий гость тут у тебя был, Вутанька…
Она даже вскинулась вся:
- Какой?!
- Татко был! - в восторге выпалил Василько. - Татко наш был! Комиссар!
Вутанька обмерла: не знала в первую минуту, радоваться ей или плакать. Был… Был и не застал! Был и не повидались… "Это за грех мне, за грех, - вырывалось сердце из груди, - за Полтаву, за ночь в поезде, за того баламута военкома… Но ведь не было греха, не было, не было!"
Душа ее полна была протеста, и горя, и отчаяния… Стояла в оцепенении, смотрела, как по дну только что прорубленной канавки постепенно пробирается ручеек, а где-то за спиной подала вдруг голос какая-то весенняя птичка, и будто издалека доносятся слова брата о нем, о Леониде. С новым бронепоездом проходил через станцию, остановка была у них там, из-за ремонта, что ли, и он, воспользовавшись этим, вырвался в Кринички повидаться с нею и с сыном.
До щемящей тоски, до слез больно было ей это слышать… Шел, спешил, надеялся, что встретит она его здесь своей любовью, своей истомившейся лаской… Где он сейчас? За балками, полными воды, за весенними дальними бродами. Был здесь, еще позавчера дышал этим вишневым воздухом, а теперь, когда теперь она его снова дождется? Весна плещет капелью, журчат ручьи, сад стоит по-весеннему набухший, умытый, прозрачный.
Стайкой налетели какие-то птички-красногрудки - снегири не снегири - и все разом сели на вишне, сверкая на солнце своим ярким оперением. Словно спелые, багряные яблоки вдруг запылали на голых ветвях! Что за дивные красногрудки такие, из каких краев прилетели?
Сели, украсив собой весь сад, обернулись клювиками к солнцу и, попробовав голоса… запели! Самой птички почти не видно - маленькая, серенькая, невзрачная, она чуть не вся скрылась за округлым румянцем собственной грудки, роскошной, до краев налитой, переполненной песней. Пели солнцу, пели весне, пели взволнованной до слез Вутаньке… "Был! Был! Был!" - чудилось ей в их радостных, заливистых голосах. Не от него ли они? Не прощальный ли привет послал он ей с дороги с весенними этими красногрудками?
Понежились на солнышке, поцвиринькали - снялись, улетели.
Тоской сжалось сердце Вутаньки.
Взяла сына на руки, с чувством горькой потери направилась в дом.
Вошли в хату, и в хате, где гостил Леонид, еще, казалось, слышались его шаги, веяло его дыхание.
- А где же мамо, Данько?
- Маме земля спать не дает… - Брат улыбнулся. - Побежала уже насчет лошади договариваться на весну.
Вутанька, раздеваясь, будто новыми глазами разглядывала хату. Во сто крат роднее стала она оттого, что недавно здесь побывал он, и живым укором откликались вещи, которых он касался… Вон там он сидел, вот здесь ходил, а из того ведра, может, воды напился…
- Какой же он? Василько, ну расскажи, какой же он, татко наш?
- Хороший татко… На руки меня брал. А на поясе у него наган вот такой большущий…
Ловила каждое слово о нем и все представляла, как бы это было, если б он застал ее дома. Кажется, идя на первое свидание с ним там, в таврийских степях, не ждала его близости, его горячих объятий так, как сейчас.
Вскоре явилась и мать. С кошелкой в руке, запыхавшаяся, ноги промокли - где-то, видно, балку вброд переходила.
- Где это вы ходили, мамо? - бросилась к ней дочь.
- В поле побывала. - Достав из кошелки горшочек, наполненный мокрой оттаявшей землей, она бережно поставила его на стол. - Набрала вот землицы на пробу, семена баклажан посею… Чуете, какой дух от нее идет?
По-весеннему пресно, пьяняще запахло в хате свежим разбухшим черноземом. Данько взял из горшочка комок и, разглядывая, медленно стал разминать его в пальцах. Хорошая землица, сильна! Мать не могла скрыть своей радости.
- Побежала, думала, одна я такая, а там уже и Кравчиха руками снег разгребает, смотрит, не украл ли кто ее землю! - засмеялась она счастливо, застенчиво, как девушка. Переставив горшочек на окно, к солнцу, вдруг с тревогой взглянула на Вутаньку. - А ты чего, дочка? - Только теперь она заметила, что Вутанька стоит у окна, чем-то сильно расстроенная. Загляделась куда-то за речку, разрумянилась с дороги, как калина, а на ресницах… слезы дрожат! - Дочка, с тобой недоброе что-нибудь стряслось в Полтаве?
- Да нет, все хорошо.
- Это правда, - спросил Данько сестру, - что ты там с трибуны выступала?
- Правда.
Василько, забравшись на лавку, просунул голову матери под руку, заглянул в лицо:
- Мамо, а что это - трибуна? Какая она?
- Высокая она, сынок. - Вутанька обняла сына.
- Как Голтвянская гора?
- Выше… Как выйдешь, как встанешь… всю Украину видно.
- И о чем же ты там говорила, доченька, о земле не забыла сказать?
- Не забыла и о земле… Ни о чем не забыла.
- А Леонид тут кланяться тебе велел… тоже все на дорогу посматривал. И жалел очень, что так вышло, и радовался за тебя.
Василько, стоя на лавке, в наивном детском удивлении глядел на мать и никак не мог взять в толк, что у нее болит, о чем она плачет, почему большие сверкающие слезы одна за другой медленно катятся по ее пылающим, разгоревшимся щекам.
Окна давно оттаяли, в комнате полно солнца, а мама плачет…
- Мамо, мамо! - заговорил мальчонка встревоженно. - Скажите, а там, в Полтаве… есть солнце?
- Есть, есть! - сквозь слезы засмеялась Вутанька и еще крепче прижала сына к себе, осыпая его жаркими поцелуями.