- К тому же, говорят, землю тут будут делить, не прозевать бы мне свою, - засмеялась она.
Глядел на нее Яресько и любовался. Как изменилась! Уже и косы под косынкой уложены по-городскому, и кофта - на кнопках - плотно, красиво облегает высокую грудь. За время, что не виделись, стала как будто нежнее вся, тоньше, смотрит в лицо смелей. Разрумянилась, щеки горят, а глаза все время смеются, светятся, искрятся, и все небо в них переливается.
- На кого же ты своих аблакатов бросила?
- А ну их! - Она весело махнула рукой. - Такие нудные да злющие! Они там суд над Лениным было устроили. Собрались как-то вечером все ихние прокуроры, понацепляли на нос очки, бумага у каждого в руках - судят… Комедия, да и только!
Вдруг откуда ни возьмись подходит к ним Хлопешка, запросто кладет девушке руку на плечо.
- Это что за новости сезона? - Возмущенно дернув плечом, она стряхнула его руку.
- Пошли на польку, - пробасил Хлопешка, наливаясь кровью и будто не замечая Яресько.
- А может, я… не желаю? - ответила ему девушка с необычной для нее раньше смелостью.
- Не пойдешь?
- Не пойду. - И она посмотрела на Данька так, словно между ними все было уже договорено.
Хлопешка исподлобья взглянул на Яресько:
- Ты что? Уже занял здесь позицию?
- Занял.
- Ишь какой прыткий.
- Да уж какой есть.
Хлопешка, насупившись, постоял, поразмыслил и, небрежно языком перекинув мундштук из одного угла рта в другой, поплелся к кружку танцующих.
- Такие вот и там, в Херсоне, - вновь заговорила возмущенно девушка, словно жалуясь Даньку. - По улице, бывало, не пройдешь… Французы так и липнут… Греки с ножами гоняются…
Слушая ее, Данько вместе с ней переносился мыслью в Херсон, вместе с ней переживал трагедию этого поруганного интервентами города.
Наталка, склонившись к нему, все рассказывает о пережигом, и голос ее звучит то жалобой, то гневом. Вступая, образцовый порядок обещали навести, а потом такой навели, что до сих пор весь город голосит. Высадились они под вечер; говорят, петлюровские лоцманы провели их с моря по путаному фарватеру днепровского гирла. Из порта шли к городу с такими тулумбасами, что ну! Впереди английский оркестр с трубами через плечо, французские офицеры вышагивают, во все стороны бросая улыбки, а позади всех вооруженные ножами греки мрачно тащат артиллерию на ослах, и херсонская детвора шумно бежит за ними, выкрикивает на все голоса:
- Иисусова кавалерия!
- Ишаки Антанты!
Всюду, где с музыкой проходили заморские гости, на стенах зданий появлялись свежие разноцветные прокламации, в которых херсонцев заверяли, что отныне каждая семья может жить спокойно, так как союзные войска прибыли сюда не для войны, а для мира, для поддержания законного порядка - ни для чего другого. А не успело стемнеть, как по всему городу, особенно по рабочим его слободкам, уже загрохотали в двери приклады, начались повальные облавы. К утру тюрьмы были переполнены, а на фонарных столбах на Говардовской качались молодые рыбаки, захваченные ночью с рыбой на Днепре. В Монастырской слободке без суда, без следствия, по одному только подозрению в связях с большевистским подпольем была расстреляна группа матросов и рабочих.
Жизнь стала невыносимой, с наступлением темноты на улицу не выйдешь, город точно вымер, только кованые каблуки по булыжнику грохочут. Дороговизна страшная, надвигался голод, в трущобах порта и в подвалах Забалки уже пухли дети, а "спасители" тем временем под метелку выметали все запасы хлеба, хранившиеся в порту. Один только английский пароход погрузил будто бы за раз пятнадцать тысяч пудов муки.
А самое страшное началось, когда интервенты увидели, что не удержаться им тут: на кораблях у французов вспыхнули волнения, со стороны Николаева приближаются красные, в самом городе смута. Тогда они стали хватать всех подряд, на улице и по квартирам, и, как заложников, толпами гнали в порт. Тысячи согнали - и стариков, и женщин, и детей, набили людьми полные амбары, те самые амбары, из которых перед тем подчистую вымели хлеб. А в последнюю ночь, когда уже совсем невмоготу им стало и они вынуждены были перейти с берега обратно на корабли, они ударили оттуда из пушек прямо по набитым людьми амбарам.
До сих пор еще на том месте тлеют огромные кучи пепла, до сих пор еще голосят на пожарище обезумевшие от горя женщины, разыскивая кто сына, кто мужа, кто брата…
VII
Оленчук всю ночь стоял на часах у кутузки и всю ночь, как рассказывали другие часовые, вполголоса вел через щель какие-то переговоры со своим благородием. О чем они там перешептывались? О чем тихонько исповедовался молодой золотопогонник своему бывшему подчиненному?
Утром Оленчук явился в штаб и без долгих объяснений заявил Килигею, что готов взять капитана Дьяконова на поруки.
- Жалко стало? - прищурившись, подозрительно бросил Баржак.
- Ты меня этим не пугай, - спокойно возразил Оленчук. - Почему же не пожалеть человека, если он того стоит. Все вы здесь фронтовики, и я перед вами засвидетельствовать могу: были их благородие командиром совестливым, нас, солдат, зря не обижали. Кулик тоже может подтвердить.
- Так-так, - слегка побарабанил Килигей пальцами по столу. - Сам, значит, поймал, сам и выпущу?
- Неплохим, видно, оказался кадет оратором, - насмешливо заметил Баржак. - За одну ночь мужика в дым разагитировал.
- Это еще не известно, кто кого, - буркнул Оленчук недовольно.
- О чем ты там ночью с ним шушукался? - как бы между прочим поинтересовался Килигей.
- Да обо всем понемногу. О войне, о жизни. Про семью меня расспрашивал.
- Ой, гляди, Иван, чтоб он снова из тебя денщика не сделал! - шутя предостерег Житченко, артиллерист.
- Скорее, пожалуй, я из него человека сделаю.
- Ты нам из него хорошего молотобойца сделай! - посоветовал Килигей. - Сегодня начнем лошадей ковать, молотобойцы нам как раз понадобятся.
- О, это занятие аккурат для благородия! - покручивая ус, сказал Кутя маячанский. - Пускай потрудится для революции, помашет молотом хоть день.
- Ну, так как? - взглянул Килигей на членов штаба. - На таких условиях… отдадим Оленчуку его благородие?
- Пускай берет, - пробасил Кутя. - Да только пасет пускай как следует, чтоб к своим не переметнулся.
- Слышишь? - Килигей сурово посмотрел на Оленчука.
- Слышу.
Так решилась судьба его благородия, так, прямо из кутузки, перешел он в закоптелую чаплинскую кузню, стал с молотом у наковальни в паре с бывшим своим батарейцем. В расстегнутом френче английского сукна, без погон и без пояса трудится, добросовестно ухает молотом по раскаленному железу, напряженно следя за тем, чтоб не угодить великодушному своему Оленчуку по пальцам.
Когда пришла нора полдничать, Оленчук накормил офицера из своего узелка, поделившись с ним домашними коржами, которые старуха положила ому в дорогу. Поев, офицер тут же, на дворе, закурил с дядьками, угощаясь самосадом из их радушно протянутых кисетов.
Покурив, снова стали к наковальне, снова заухали молотами вперемежку: раз Оленчук по железу, раз благородие, раз Оленчук, раз благородие…
Кулик, случайно забредя на кузню и увидев это зрелище, шумно обрадовался:
- Кует! Ей-же-ей, кует! Когда мне сказали, я и не поверил. А оно таки правда. Таки сделал Иван из нашего благородия молотобойца.
Каждый, кто приходил сюда потом, не мог без улыбки смотреть на эту необычную картину: у раскаленного горна дружно бьют молотами по наковальне, как бы разговаривая между собой языком металла, Оленчук и его благородие. А пока они гнут спину за работой, Кулик, усевшись на пороге, делится с крестьянами своими мыслями о капитане Дьяконове, нисколько не смущаясь его присутствием.
- Такого отчаянного картежника, как их благородие, не найти было на всем румынском фронте, - с гордостью рассказывает он. - Как ночь, так уже и сходятся к ним офицеры с соседних батарей, запрутся в блиндаже и режутся до утра!.. А нас, вестовых, все, бывало, за новыми картами в город гоняют. Транжиры, скажу я вам, были, поищи таких: что ночь, то новую колоду распечатывают… Но даром что все ночи картежничали, командиром был справным, наводку лучше их никто делать не умел! Как наведут - так и там!.. И с нашим братом тоже умели как-то по-людски. У других - рукоприкладство да мордобой, а у нас на батарее этого - ни-ни-ни!
Дядьки, слушая разглагольствования Кулика, поглядывали на Дьяконова все с большим уважением. Почти все окопники, годами на себе испытывавшие нелегкую власть командиров, они хорошо понимают цену Куликовой похвалы.
- А как-то их благородие, - продолжает Кулик, - нашему батарейному ковалю два серебряных рубля дали: на, говорят, Севастьянов, да выкуй мне из них шпоры к вечеру…
Явтух Сударь при упоминании о серебряных рублях хитро прищурился на Дьяконова:
- Богатые, видно, были, ваше благородие, что так серебряными рублями разбрасывались?
Офицер, опершись на молот, смахнул обшлагом пот со лба.
- Был и тогда небеден, - медленно произнес он, - но сейчас… - он взглянул на Оленчука, - сейчас богаче.
В один из ближайших дней, когда работы в кузне поубавилось, Оленчук снова явился к Килигею с неожиданной просьбой: отпусти домой, ведь там…
- Что там?
- Весна!
- А у других не весна?
- Ну, у других, может, есть кому… А я ж тебе, Дмитро, и сына привез.
- За сына спасибо.
- Надо будет, так и я… Да сейчас… Ты ж кавалерию формируешь, а я, видишь… - Он как-то по-бычьи выгнул свою контуженую шею, словно собирался кого-то боднуть.
- Ну ладно, - согласился Килигей. - Иди, сей.
- Только ж я и офицера своего заберу.
- А он тебе на что?
- Найду и ему работу, чтоб не скучал. На винограднике будет помогать или…
- Ой, гляди, Иван! - сурово перебил Килигей. - Не то нынче время, чтоб ихнюю белую кость жалеть! - Подумав, махнул рукой: - Ну да забирай, черт с ним… Надо будет - позову.
VIII
Рано начинается таврийская весна!
Объявляют ее жаворонки. Никто не знает, где они зимуют, где укрываются от злых буранов, но можно думать, что степи они не покидают, потому что только пригреет первое солнышко - пускай даже посреди зимы! - как они уже и зазвенели повсюду за селом, распевая свою песнь земле, и небу, и солнцу, и людям.
Первые нежные певцы весны, сегодня они уже перезваниваются над Чаплинкой. Слушают их часовые на чаплинских заставах, слушают дядьки, что дымят цигарками у кузни да поглядывают в степь: вот-вот земля позовет сеятелей в поле…
Молодой конник едет Чаплинкой. Издалека узнают его чаплинские девчата: асканийский вихрастый запевала Яресько. Едет не спеша, покачиваясь, небрежно перекинув обе ноги на одну сторону. В руке - связка запасных, только что выкованных подков, он играет ими, зачарованно оглядываясь вокруг, словно впервые здесь очутился, словно не глиняной облупленной Чаплинкой едет, а каким-то невиданным царством…
День как умытый: с солнцем, с ветерком, с первыми жаворонками. Земля оттаивает, и талый винный дух полей, разбавленный солоноватой влажностью недалекого моря, уже ясно чувствуется в воздухе. Не узнать сегодня Чаплинки: саманные, оббитые буранами халупы нарядились уже совсем по-весеннему, стоят в хрустальных сережках тающих сосулек, с которых на землю медленно капает и капает солнце.
Как не узнать эту хрустальную, всю в самоцветных каплях Чаплинку, так не узнать и Наталку сегодня: красуется у теткиной кураевой загаты в ярком платке - голова наполовину открыта. Стоит, щелкает семечки, издали улыбается, заметив Данька.
- Тпру!.. Стой!.. Кого это ты тут выглядываешь, дивчино?
Покраснев, лукаво повела бровью:
- Весну!
- Ну и как?
- Идет.
Данько закинул голову, прислушивается:
- Н-да… Голосистый какой-то поднялся…
Дивчина тоже прислушалась:
- Жаворонок!..
Вот они уже его разглядели в светлой ясной высоте. Свежая яркая синева и он, пока еще один на все огромное небо. Трепещущей чуть заметной точкой медленно движется куда-то над Чаплинкой. Будто угадав, как радостно слушать его внизу Даньку и Наталке, залился еще задорней, еще звонче.
Тюи!.. Тюи!.. Тюи!..
Далеким перезвоном кузнечных молотов отвечает ему расцвеченная солнцем, охрусталенная Чаплинка.
С жаворонка девушка снова перевела взгляд на Данька:
- Ты это откуда?
- В кузне был. - Данько помахал, позвенел в воздухе связкой запасных подков.
- Все еще куете?
- Одному - перековать, а другому - заново подковать. Тот заказывает зимнюю ковку, а тот - летнюю, а мне, говорю, - весеннюю сделайте! - засмеялся он.
Небо над ними уже снова звенело песней.
- Из всех птиц я почему-то жаворонка больше всего люблю… А ты, Данько?
Парень загляделся в небо: любит ли он жаворонка, эту первую весеннюю, самую радостную пташку? Да если б мог, в сердце бы у себя ее укрыл, чтоб всегда она там пела!
Сквозь нежную песню жаворонка до их слуха вдруг долетел с севера, из-за горизонта, далекий орудийный гул.
Оба удивленно переглянулись.
- Наши, видно, наступают, - догадался Яресько. - Красная Армия идет! Распинался Хлопешка, что не удержаться нам до ее прихода - брешет, удержимся!
- А сам-то Хлопешка - ты слышал? - исчез, говорят, ночью… В алешковские плавни, верно, к Гаркуше подался.
- Туда ему и дорога… Только недолго им там казаковать. Вот как разольется Днепр, их тогда, как крыс, из плавней повыгоняет!
Черноземной брагой пахнут поля. Звенит небо. Скачет улицей знакомый чабанок из маячанских.
- Айда к волости! - кричит он Яресько. - Сбор играют! Из Херсона нарочный прибыл!
Яресько, повернув коня, еще на какой-то миг задержался взглядом на девушке.
Стала сразу серьезна, а глаза еще искрятся смехом, и губы невольно трепещут, точно сами хотят поцеловать.
IX
Когда Яресько примчался на площадь, повстанческое войско было уже в сборе.
С крыльца волости, где стояли члены штаба, как раз говорил какой-то незнакомец, с виду рабочий, в кепке, в порыжелой, потертой кожанке. Лицо землистое, измученное, только глаза обжигают толпу болезненным огнем да голос звонким эхом разносится вокруг.
- Не одни вы - вся Украина сейчас поднимается на крыльях восстания, народной войной идет на интервентов, - гремит далеко над площадью его голос. - Из Херсона мы их выгнали, теперь они в Хорлы перебрались. А почему? Чем привлек их этот заброшенный степной порт? База - вот чем. Любой ценой хотят зацепиться за наш берег! Для того и нужны им Хорлы, чтоб, получив передышку, развернуть оттуда вторую оккупацию Причерноморья, еще раз попробовать углубиться на север, в степи!
- Привязались же! - возмущенно гудит толпа. - Ты их в дверь, а они в окно!
- Осиные гнезда! Пора уже выкурить их с наших берегов!
- Выкуришь, когда четырнадцать держав за ними!
- В открытой степи от них мокрое место бы осталось! А они из-под крыла своих дредноутов не вылазят!
- Есть сведения, - продолжал херсонский посланец, - что греки сейчас берут хлеб в Хорлах, дочиста решили все вымести, как сделали уже это у нас, в Херсонском порту. Товарищи повстанцы! Херсонский Совет рабочих депутатов обращается к вам с братским революционным призывом: не дайте интервентам вывезти хлеб из Хорлов! Это ваш хлеб! Лучше бедноте раздать его, чем позволить вывезти интервентам.
- Флот бы нам! - крикнул из толпы Дерзкий. - Мы б тогда с ними померились!
- Да где же быть флоту в нашей Чаплинке? - завопил Кулик. - Спокон века сухопутная она!
- Флота и у нас нет, - объяснил херсонский товарищ. - Все, какие были, суда те же грабители увели, погнали за море с народным добром… Что же касается нашей красной артиллерии, то она тоже прикована к суше. Провожала их сколько могла, с днепровского лимана выгнала, ну а дальше…
- А дальше, - громко подхватил Килигей, обращаясь к запруженной повстанцами площади, - это уже наша с вами забота. Херсонцы их в хвост, а мы - в гриву! Они их выперли из порта и из лимана, а наше дело - выкурить из Хорлов!
- Конницей на дредноуты? - весело, недоверчиво спросил кто-то из толпы.
- Революция не спрашивает, чем и на кого! - желчно выкрикнул из кучки штабистов Баржак. - Ждать, что ли, будем, пока здесь под окнами ослы Антанты заревут?
- Гнать их в три шеи! - заволновались хлопцы.
- На добром коне грека и в море переймешь!
- Даешь Хорлы!
- Дае-о-ошь!