Каромцев скомандовал было развернуть сани с пулеметами, а бойцам залечь. Но мятежники свернули на параллельную дорогу и, вроде бы не заметив бойцов, продолжали движение, но теперь они ехали несомненно быстрее, чем прежде. И тогда Каромцев сообразил, что они торопятся первыми войти в село. Он приказал развернуться и ехать побыстрее, чтобы опередить противника. Что это за отряд, думал Каромцев, тот ли, что бежал из Рождественки? Или новая группировка?
Колонны некоторое время ехали рядом на параллельных дорогах, и там, где они сходились особенно близко, Каромцев различал бородатые лица. Между колоннами то там, то сям возникали перелески, воздух был прозрачен и чист, и каждый звук точно отливался в легкий звонкий металл. Каромцев не спешил вырваться вперед. Хотелось понять - действительно ли мятежники спешат в село или, может быть, готовят какую-то ловушку? Судя по ухмылистым лицам, ничего худого для себя они не видят. Вон даже задирают бойцов:
- Эй, тифозные, не притомился ли кто из вас?
- Куды поспешаете? Не к молодкам ли ключевским?
- Ку-у-уды! Укатают Сивку крутые горки. Рази што комиссар ихний с лозунгом удюжит!..
Вскоре казачки и постреливать стали, бойцы отвечали им, и такая разухабистая началась перестрелка, что зайцы стали выскакивать из перелесков и, ошалев от грома, бежали прямо на сани.
Дороги, что катились рядышком, отдалились одна от другой: та, которой следовал отряд Каромцева, стала широко разворачиваться, в то время как соседняя прямиком устремилась к селу, окраинные избы которого уже помахивали дымками. Бандиты пришпорили коней; вот и последние сани сверкнули на повороте полозьями, и тускло блеснул ствол пулемета.
Каромцев приказал остановиться. Он поднял к глазам бинокль и долго всматривался к сторону села. Когда первые конники бандитов приблизились к околице, из-за снежных валов поднялись бородатые, в тулупах, люди, и Каромцев понял, что село уже занято мятежниками. Что ж, нет худа без добра: поспеши отряд и оставь позади себя противника, оказались бы в тисках.
Он подозвал командиров отделений.
- Вот что, - сказал он. - Обстановка у вас на глазах. Соберите у коммунистов партийные билеты. - Он ничего больше не прибавил, кликнул ординарца Петруху и спросил у него, далеко ли запрятана шкатулка (в ней хранились копии донесений, приказов, плакаты на случай, если без промедления надо вывесить). Затем пошел вместе с Петрухой к саням. Из вороха соломы Петруха извлек шкатулку.
- Сейчас командиры принесут тебе партбилеты. Схоронишь получше. Лошадь… - Каромцев поглядел на коня, на сидевшего в санях мальчишку в полушубке, на Хемета, стоявшего рядом. - Лошадь возьмешь у Снежкова. И если… так придется, гони на станцию, доложить в штаб кавполка… Он должен прибыть туда…
Командиры тем часом принесли билеты, и Петруха, положив их в шкатулку, закрыв и перевязав ее ремешком, пошел к саням Снежкова. Каромцев подозвал Хемета.
- Обоз мы расположим на опушке, у березняка, - сказал он без вопросительных интонаций, но надеясь все-таки услышать мнение Хемета.
- Верно будет.
- Назначаю тебя старшим, скажи возчикам. Ну!.. без паники чтоб.
Не оглядываясь больше на Хемета, на сани, отъезжающие к опушке, Каромцев направился к отряду. Он глянул на село, на его пустые улочки и велел бойцам рассыпаться цепью. Бойцы Снежкова, пригибаясь, побежали в сторону села. Из окопов, видел Каромцев, высовывались головы, окруженные широкими воротами тулупов. Бойцы бежали все шустрее и кричали что-то, но перед самыми окопами произошла заминка. Мятежники усилили стрельбу.
Вернулся Снежков, задыхаясь от бега.
- Стервы!.. Разбросали бороны зубьями вверх и присыпали снегом, стервы… Есть раненые, пошлите подводу!.. - И опять побежал туда, где множились звуки выстрелов и падали бойцы - то ли скошенные пулями, то ли залегая в рытвины, чтобы ловчее скрыться и стрелять.
Двое бойцов поехали на санях и вскоре привезли раненых, затем поехали опять.
Каромцев не знал, сколько времени все это протянется, но до темноты хотел удержать напряжение, чтобы потом отступить в березняк и отстреливаться, если противник станет наступать. Кавалеристы не больно-то попрут по сугробам да в чащу. А к тому времени, может, и помощь подоспеет.
Он вздрогнул. Тяжело, гулко прогрохотал выстрел, и минутой позже - еще не замерли звуки первого выстрела - громыхнул второй. Вот чего не предвидел и не мог предвидеть Каромцев - что они станут стрелять из трехдюймовых орудий. Но и это было не страшно, отряд мог отступить в недосягаемое место, а конные мятежники опять не пойдут по сугробам.
А трехдюймовки стреляли. Снаряды пролетали далеко над бойцами, лежащими в цепи, и над опушкой, где стоял Каромцев, - возле шалашика, наскоро сооруженного для раненых. Но, глянув назад, он обмер: бандиты обстреливали обоз, надеясь отрезать отряд от возчиков. И снаряды ложились то справа, то слева, то не долетая, то перелетая, но все неуклонней нашаривая ту смертную точку, в которую потом они будут бить не переставая. Но еще можно было отвести обоз подальше, и он вспрыгнул на коня и погнал к обозу. Если бы раньше, чуть раньше! Он видел, как возчики кнутуют коней и выскакивают на дорогу.
- Стой! - закричал он, вылетая на дорогу. - Стой!..
Возчики приостановили лошадей.
- Не пускать! - велел он подбежавшим бойцам. - Стреляй, кто тронет коней!
Но снаряды рвались над головой, и несколько коней упали и дрыгались в постромках, издыхая. Возчики панически напирали на бойцов, те кричали и палили в воздух. Объезжая их, возчики по целине выбирались на дорогу и, нахлестывая коней, уносились прочь.
- Сволочи! Трусы!.. - Каромцев пристрелил одну за другой две лошади. Курок бесплодно щелкнул. Каромцев отбросил револьвер и выдернул из рук бойца карабин. Но стрелять было поздно, бесполезно: на опушке, у самой чащи, на прежнем месте, стояла только одна упряжка, и в санях сидел Хемет.
- Хемет! - крикнул Каромцев и двинулся к нему, волоча карабин и повторяя уже без крика, тупо и укоризненно: - Хемет, Хемет!.. Обоза нет, нет коней. Восемь возов патронов - их нет…
Хемет сидел не шевелясь, и мальчишка тоже не шевелился. И Каромцев увидел, глянув пристальней, что парнишка сидит, как и сидел, спиной навалившись на передок саней, но голова у него откинута набок, и на щеках - остывающий румянец.
- Товарищ комиссар, товарищ комиссар!.. - теребил Каромцева за рукав Петруха, и он встрепенулся, глянул назад. Бойцы отступали. Отдельные конники уже выскакивали из села и устремлялись к ним, высоко размахивая клинками.
- Вот шкатулка, - услышал он и, увлекая с собой Петруху, подбежал к Бегунцу, выхватил тесак, обрезал поводья и, толкнув Петруху в сани, крикнул: - Гони!..
Конь крупным галопом сперва по целине, затем по дороге пустился прочь…
Хемет слышал: кто-то теребит его за рукав и чей-то голос, полный отчаяния и скорби, зовет его куда-то. И по мере того как его звали и теребили, он помаленьку стал приходить в себя. Сперва он почувствовал запах, присущий только коням, - пота, свежего навоза, сыромятной кожи, затем ощутил легкое дрожание земли, позванивание сбруи и тогда, вяло поведя взглядом, увидел встречную колонну всадников в шлемах, в полушубках, перехваченных вокруг пояса и наискось через плечо ремнями, с винтовками за спиной и шашками, побалтывающимися на боку. И когда хвост колонны миновал повозку, Хемет обратился к Петрухе, отчаянному, осунувшемуся, и понял, что это парнишка теребит его и зовет куда-то.
- Едем же, Хемет. Ведь закоченеешь! - сказал он опять, но Хемет ничего не ответил и двинул лошадь знакомой дорогой в сторону Маленького Города.
Сын по-прежнему лежал спиной к передку саней, только сполз немного, будто устроился поудобней, голова его была запрокинута назад и набок, и то выражение ликования, которое не сходило с его лица во время боя, так и осталось, но тогда он словно не замечал присутствия отца, а теперь точно все ликование, всю радость обращал к нему. И краска еще не смеркла на его лице.
Они ехали очень медленно, шагом совершенно пустой среди белого поля дорогой. И не было в Хемете того чувства дороги, которое жило в нем всегда, оно исчезло в тот миг, когда он увидел уходящие глаза мальчонки.
Но чувство преодоления жило в нем как и прежде. И когда он, приближаясь к дому, увидел издалека зеленые ворота и на фронтоне дома два соприкоснувшихся остриями полумесяца, на лице его вместе со скорбью было уже то характерное для него выражение готовности преодолеть и еще преодолевать все, что ни пошлет ему судьба.
Через несколько дней Каромцев увидел в окно, как подъехал на лошади Хемет, привязал ее на обычном месте и направился к крыльцу.
Он вошел без стука, стал у двери, стащил с головы шапку и, поправив на макушке тюбетейку, сказал:
- Здравствуй, Михайла.
Каромцев пошел к нему, прикачивая левой рукой правую, толсто спеленатую бинтами.
- Здравствуй, - сказал он. - Я ждал тебя.
На лице Хемета отразилось спокойное удовлетворение.
- Я ждал тебя, - смущенно повторил Каромцев и слишком поспешно стал доставать планшет, а из планшета - сложенную вчетверо бумагу. - Я вот бумагу тебе написал. Все как положено, печать стоит…
- Какая бумага? - спросил Хемет.
- Что ты… участвовал в бою. В общем, если тебя, может быть, спросят…
- Кому я ее покажу, бумагу? - спросил Хемет, и в голосе не было ни обиды, ни удивления, а только непонимание: кому надо показывать бумагу и кому это может прийти в голову спросить у него бумагу? Наконец что-то ему стало как будто понятно. Он сказал:
- Разве ты забудешь?
- Не забуду, Хемет, - с чувством сказал Каромцев и, подойдя к нему, тронул его за плечо. - А бумагу все же возьми, - добавил он голосом уже обычным - и добрым, и властным.
Хемет взял, постоял с минуту, не глядя ни на бумагу, ни на комиссара, а глядя в окно, за которым играло яркое безмятежное сияние на снегах, потом извлек из кармана кисет, развязав, сунул туда бумагу и, опять завязав, положил кисет в карман.
- Теперь я пойду, - сказал он.
Каромцев сказал:
- Ездить мне пока нельзя, а тебе еще придется…
- Теперь я пойду, - повторил Хемет и надел шапку, завязал, у горла наушники. - Выздоравливай, - сказал он.
6
Вот уж которое утро после кочевания в бывшем детском приюте он вел Бегунца через всю деревню за околицу, сопровождаемый смешком баб и девок, суровый, сосредоточенный в своем упорстве, не обращая ни на кого внимания, только поглядывая на небо и вздыхая.
Пройдя с версту и увидев впереди, у березового колка, табун крестьянских лошадей, он остановился и стал оглядываться, будто ища, куда бы свернуть. На лице у него было выражение обреченности и тоски.
Табун, когда они приблизились, весь почти стянулся в колок, только лошадка под седлом торопливо пощипывала сухую жесткую травку и тоже подвигалась к березкам. Хемет увидел пастуха, лежащего под деревом, подошел к нему и тронул носком сапога.
- Эй, - сказал он высокомерно, - если ты сегодня не привяжешь к дереву эту гнедую вертихвостку, то я сейчас же и уеду.
- Уезжай. - Сказав это, пастух приподнялся на локоть, жалостливо и одновременно с укором поглядел на него. - Дак хоть привязывай, не дается она, - сказал он. - Переневолился твой жеребец.
Хемет не ответил. Он смотрел, как идет гнедая за шторою березовых ветвей дразнящей неуступчивой походкой и длинная извилистая спина ее бархатисто блестит. Бегунец заржал тихонько, и гнедая искоса глянула на него.
- Лови и вяжи, - сказал пастух. - Что хоть делай. Только, говорю тебе, перестарел твой жеребец. - Он выпростал из-под себя свиток аркана и подбросил к ногам Хемета. Тот, нагибаясь за арканом, глянул в лицо пастуха и сказал:
- Не годится жеребца гонять. Возьму твоего коня. - И, не дожидаясь ответа, взяв еще луку, пошел к пастуховой лошади.
Бодря, зля лошадку, размахивая лукой, он выгнал гнедую на простор и поскакал за нею галопом, забирая в сторону. Улучив момент, он набросил аркан на шею гнедой, а потом концом луки поддел скользящую в траве бечеву и стал наматывать на руку. Гнедая оскорбленно заржала, но аркан все туже сжимал ей шею.
Наконец Хемет привязал кобылицу к березе, затем пошел к своему коню и, сняв с него уздечку, хлопнул его по боку.
- Ничего, - проговорил он смущенно. - Сегодня и поедем. Только обратай ты, ради всевышнего, эту вертихвостку.
Не оглядываясь, он пошел в колок и сел рядом с пастухом.
Осень и зиму он пробавлялся случайными заработками. В начале весны сосед ветфельдшер Кямиль прочитал ему в газете, что в округе озабочены выведением хорошего потомства лошадей, общинам предлагалось не выпускать на пастбища полевых жеребчиков-заморышей, кастрировать их и приобретать породистых. Хозяин, чей жеребец покрыл бы двадцать кобыл, освобождался от сельхозналога и еще получал награду. И вот в течение весны Хемет раз за разом приезжал в Ключевку и, пожив с неделю, возвращался в городок. Этот приезд по его расчетам должен был быть последним.
"Сегодня же и поедем", - подумал он, сплевывая густую, вязкую слюну. Застойный воздух в колке вызывал истому, почти удушье. В степи бесновались жара и ветер, серо-желтый куст курая летел, крутясь и вихляясь, в горячих цветистых струях воздуха.
Хемет перевел взгляд от курая и увидел, как Бегунец, навострив уши, стройно вытягиваясь мускулистым туловом, шел к гнедой. Подойдя, он вытянул шею и дотронулся до холки гнедой, но та стала отступать вбок и в следующую минуту, сильно махнув задом, хряснула копытами в грудь Бегунца. И потом каждый раз, когда он приближался, кобылица, вертясь вокруг березы, взмахивала задом и ударяла копытами.
- А чудится мне, ошибся ты в счете, - заговорил пастух, и в голосе его были ложь и великодушие. - Жеребец-то твой как раз и обработал двадцать кобыл, чуешь? Сивуха как раз и была двадцатая.
- Так двадцатая ли?..
Тут пастух закричал:
- Забирай свово жеребца! Ступай, ступай, скажи в Совете: мол, как раз двадцатую кобылу обработал коняга, мол, Петра подтвердил. Иди!
Хемет молча пошел из колка и, поймав коня, надел на него уздечку и пошел к дороге. Но, сделав несколько шагов, он обернулся и спросил:
- Не слыхал, на Коелинских песках все бурят?
- Да вроде, - ответил пастух, отвязывая гнедую и сильно стегая ее концом аркана.
"Надо завернуть туда, - подумал Хемет, - если буровики надумают в город ехать, так чтобы ехать не порожнему".
В тот же день, взяв в сельсовете справку, он поехал на Коелинские пески.
Они начинали на рассвете и работали не переставая дотемна - так изо дня в день вот уже второй месяц, спеша хоть на день, на два опередить нашествие суховеев.
- Еще чуток, братики, еще самую малость, - говорил Каромцев подводчикам и рабочим, уставшим от зноя и однообразия жизни в степи. - Вот до суховеев поработаем и поворотим оглобли в город.
Но вот уж и первое, дыхание суховеев коснулось их, а все так же подымались они на заре, и длинная вереница повозок, переваливаясь на зыбких бурунах, трогалась к займищам, а Каромцев и его помощник по земотделу Якуб шли к краю песчаного поля, взрытого рядами борозд и засаженного длинными гнуткими хлыстами шелюги. Они смотрели вдаль, и до самого горизонта была взрытая песчаная полоса.
Вскоре, в лучах утреннего солнца, показывалась головная подвода; высоко груженная хлыстами, она подымалась на взгорье, за нею - вторая, третья, возы колебались на бело-синем фоне с легкостью перекати-поля.
Хлысты сбрасывались вдоль по полю, где должна была пройти борозда, подводчики распрягали лошадей, а Якуб с рабочим Епишевым брали двух коняг и запрягали их в плуги. И - начиналось! Якуб вел борозду, а подводчики шли следом и легонько втыкали в бока свежей борозды хлысты комлями, присыпали середину хлыста и притаптывали ногой. А Епишев, поотстав, вел свою борозду рядышком, заваливая первую. Сперва Каромцев наблюдал работу, потом и сам становился в ряд с подводчиками и втыкал хлысты, присыпал песком и придавливал негнущейся ногой. Поработав, он шел к палатке, в тень.
Он думал об этой черствой, неприютной земле, о работе, которой хватит на долгие годы, прежде чем земля эта станет плодоносной, о странной и счастливой своей судьбе.
В апреле 1922 года бывший уездный продкомиссар поехал на Дальний Восток, где еще шла гражданская война, там был дважды ранен, в голову и в ногу. Полгода провалявшись в госпиталях, он месяц почти добирался до родных мест, с полгода еще лечился в городке и, наконец, назначен был заведовать окружным земотделом.
Округ вобрал в свои границы и прежний уезд, и еще огромные пространства - от лесостепных ландшафтов через сухие жаркие степи до глинистых и песчаных полупустынь. Всем, что относилось к земле с ее злаками, пашнями, пастбищами, водой, тварью, дикой и прирученной, обязан был заниматься Михаил Егорьевич.
Нынче всю весну он пропадал на Коелинских песках. Пески здесь, движимые непрестанным ветром, шаг за шагом вытесняли травы, отсюда тучи песка летели над гладкими такырами и ложились на пашни, сенокосные угодья, жестоко истощая их… С посадкой шелюги проблема песков не исчерпывалась. Чтобы освоить Коелу, надо было обеспечить ее водой, и сейчас на другом краю Коелы, далеко за барханами, рабочие бурили скважины, чтобы потом, может быть на будущий год, вырыть шахтные колодцы и поставить водоподъемное оборудование. Тогда с теперешних пастбищ половину, по крайней мере, скота можно было бы перевести на Коелу, а пастбища не трогать, пока не прорастет трава и не даст семена. На случай суровой зимы с этих пастбищ можно было бы заготовить запасы сена.
Однажды, сидя у палатки, он задремал. Когда в лицо ему хлестнуло песчаной пылью, Каромцев открыл глаза и увидел, как мелкие смерчи закручиваются перед палаткой. Возле водовозки сидел Якуб.
- Чего это мы, а? - поспешно заговорил Каромцев. - Кончилась шелюга? Задремал, язви его!..
- К барханам подошли, - проговорил Якуб.
- И что же?
- Садили под плуг, а теперь… посмотрите сами.
Они сели в подводу, и Якуб погнал лошадку крупной рысью на дальний край поля, где смутно колебались в мареве барханы.
Каромцев увидел: будто чья-то злая рука выдернула и швырнула из борозды недавно запаханные хлысты.
- Так у нас ничего не выйдет, - сказал Якуб.
- Что ж, будем сажать черенками.
Почти дотемна они очищали хлысты от веток, резали на черенки, а назавтра с зарей - опять мелькание сизых струй, жара, звон в ушах. Якуб ведет борозду, слегка только взрезая почву, так, для обозначения рядков. Епишев и подводчики роют пешней и ломами ямки, сажают черенки, оставляя на поверхности всего-то вершка два, Затем каждый из них втыкает лом рядом с черенком, наклоняет, его к себе, от себя, и песок приваливается к черенку. И так ряд за рядом, но боже мой, как медленно!..
Каромцев тоскливо думал о том, что время уходит и всю предполагаемую площадь не успеют они засадить, придется оставить на будущий год. И уже отрешаясь от посадки, но ничего еще не говоря своим рабочим, Каромцев стал думать о том, что предстоит ему назавтра. Поужинав, он лег ничком на телегу, раскрыл перед собой тетрадку и стал писать статью в газету, чтобы завтра же отдать ее в редакцию.