За полуночным солнцем - По Лапландии пешком и на лодке - Предлагаемые очерки скитаний "За полуночным солнцем" составились из путевых заметок, веденных автором во время командировки на север, данной ему Московским Археологическим Институтом в 1911 году. К ним он счел нужным присоединить главу о лопарях, написанную как на основании существующей литературы о лопарях, так и на основании собственных наблюдений.
Содержание:
Сергей Дурылин 1
Предисловие 1
1. Светлым путем 1
2. Северная Двина и Беломорье 3
3. У врат Похьолы 6
4. Лопари 10
5. "По-лопарям" 13
6. Полуночное солнце 18
Краткий перечень русских книг по Лапландии и лопарях: 19
Лучшая из популярных книжек о Лапландии и лопарях: 20
Комментарии 20
За полуночным солнцем
Библиотека И. Горбунова-Посадова
--№ 283--
Со многими рисунками и 2-мя картами
Типо-литография т-ва И.Н. Кушнерев и Кº. Пименовская ул., соб. д.
Москва – 1913
Сергей Дурылин
Всеволоду Владимировичу Разевигу.
Предисловие
Предлагаемые очерки скитаний "За полуночным солнцем" составились из путевых заметок, веденных мною во время командировки на север, данной мне Московским Археологическим Институтом в 1911 году.
К ним я счел нужным присоединить главу о лопарях, написанную как на основании существующей литературы о лопарях, так и на основании собственных наблюдений.
Первоначально избранные главы предлагаемой книги были прочитаны мною в 1912 году в виде публичных лекций в Москве, Нижнем-Новгороде и Вязниках.
Приношу искреннюю благодарность В. А. Свинарской и З. З. Виноградову за разрешение воспользоваться их интересными фотографическими снимками.
Книгу эту я посвящаю моему незаменимому спутнику В. В. Разевигу, дружески снабдившему меня большинством воспроизводимых здесь фотографий, а в его лице - и всем другим, вольным и невольным спутникам моих скитаний по северу, о которых навсегда сохраню благодарную память.
1. Светлым путем
Страхи и опасения. - За полуночным солнцем. - За Волгой. - Вологда. - Бурлаки и аэропланы. - Многоцветные ночи. - По Сухоне. - Порог Опоки. - Великий Устюг. - Большая Северная Двина.
- В Лапландии вечный снег: берите шубы, - стращают меня и моего спутника добрые люди в Москве.
А любопытные люди спрашивают:
- А как вы будете разговаривать с лопарями? На каком языке?
- По-русски.
- А они говорят?
- Да.
- Но ведь они язычники.
- Нет, пятьсот лет как христиане.
- А вы увидите плавучие льды в океане?
- Океан около берегов Лапландии никогда не замерзает.
- А на оленях ехать придется?
- Господи, да ведь снегу там нет! Там прекрасная теплая погода летом, как у нас май.
- Счастливцы вы, господа! - завидует нам один из провожающих. - Вы увидите северное сияние. Вот посмотреть бы!
- Ничего мы не увидим, - сердится мой спутник. - Там же теперь ночное солнце. Там вечный день.
- А, понимаю. Но как же спать?
- То есть, как спать?
- Да ведь всегда светло, вы же сами говорите…
- Да, светло, очень светло, но спать - спать когда нужно…
- А белых медведей не увидите?
Мой спутник сердится и молчит.
Но теперь уж мы далеко от Москвы. Переехали Волгу. Серенький денек, тусклый и заплаканный, не по-летнему тихий, смотрится в тусклую неспокойную реку. Маленький поезд битком набит. Едет тихо, часто останавливаемся на полустанках и разъездах. Куда и зачем спешить по этой проселочной железной дороге? Мы едем без книг и без газет. В чемодане только маленький путеводитель и географические карты, тщательно сложенные, тщательно подклеенные, но - увы! - не тщательно составленные. В карманах у нас: у меня - командировочное свидетельство Московского Археологического института, по которому предоставляется и рекомендуется мне отыскивать всякие древности, у моего спутника - свидетельство от Горного общества, где подробно указано, на какие горы в Лапландии собирается влезть мой спутник.
- Позвольте, - говорили нам в Москве, - да разве есть в Лапландии горы? Там болота, мох да олени.
- Лапландия - горная страна, - морщится мой спутник, - многие горы Лапландии еще не исследованы.
- Знаете что? Назовите какой-нибудь этакий там пик: пик такого-то…
- Да, если норвежцы без нас его уже не назвали.
Соблазнительно, конечно, разыскать какие-нибудь необыкновенные древности или залезть на неисследованную вершину, что-нибудь открыть и в честь кого-нибудь назвать, - очень соблазнительно, но еще соблазнительнее - видеть, видеть и видеть.
Мы едем за полуночным солнцем. Мы едем за ним в Лапландию. Если не догоним его там, поедем на океан; если не поймаем у океана - поедем дальше в Норвегию. Какое оно, полярное солнце? Большое, красное, страшное? - или нежное, золотое, милое? Я два раза был на севере; я люблю светлые, - вовсе не белые, а золотистые, радостные северные летние ночи, я люблю светящуюся тишину маленьких северных городков, спящих под неспящим светом не вечерней, не утренней, а ночной зари; я люблю шорох и тайный шум северного светлого леса, и голубые глазки лесных озерков, выглядывающих приветливо сквозь темные стволы розовых сосен и темных пихт; я люблю таинственный плеск и гульливую молвь северного моря, - но я не видел полуночного солнца! Значит, я не видел севера, я не видел ничего. Оно дальше, чем широководная Северная Двина, чем бледное Поморье, чем зеленые Соловецкие острова, чем порожистая лесная Онега, - дальше, дальше: оно в Лапландии, на бурной Имандре, на океане, у норвежских скал.
Я смотрю в окно вагона на редкие вологодские черные деревушки, на медлительных коров по лугам, на босых русых парней, в одних рубахах и синих портах, чинящих железнодорожное полотно, - и думаю все о нем, о солнце: какое оно? Не хочу верить никаким описаниям: сам увижу; наверное, оно совсем другое, и всем кажется каждому по-своему; а для меня какое будет?
Приехали в Вологду. Дальше едем до Архангельска по рекам: по Вологде, Сухоне, Северной Двине, - по тому самому древнему пути, по которому ходили из Московского царства, а еще раньше - от Великого Новгорода к океану.
Почему все русские города и городки непременно хотят быть похожи на Москву? Так хорошо им с их маленькими деревянными разнобокими домишками, с дремотными садами, с покрытыми травой улицами, старинными церквушками, с жаворонками, поющими над городом высоко, высоко, - а они хотят непременно походить на Москву. В Ярославле, - старинном, красивом, бойком Ярославле, - знакомлюсь по вывеске, с "мужественным и дамским парикмахером из Москвы". В Вологде стоят по углам улиц столбы для объявлений. На одной стороне столба - знаменитый аэронавт собирается сделать несколько полетов на аэродроме (значит, и в Вологде ХХ век), на другой стороне знаменитый же "путешественник всего мира из Индии по разным странам света, кудесник, астролог, алхимик и маг Мза" собирается предсказать вологжанам их настоящее, прошедшее и будущее (значит, - какой же это в Вологде теперь век?). А подошли мы к реке - к узкой, маленькой, но глубокой Вологде, - там в какой мы век попали? Бурлаки, босые мужики, без шапок, с отвороченными воротами рубах, без пояса, тянут вчетвером лямку на берегу, волокут на себе крутобокую баржу - и ухают, и что-то подпевают без слов, протяжное и унылое, и в речном песке глубоко отпечатываются тяжкие следы босых упругих ног…
А рядом пыхтят пароходы; может быть, аэропланщик полетит через реку, над бурлаками, - ХХ век над ХVII, - и придет посмотреть восточный человек Мза (какого века - не знаю) и на бурлаков, и на аэроплан…
Звонят к вечерне; голуби воркуют где-то без устали, наевшись на пристани просыпанного зерна; пароходы грузятся; воздух свежеет; приходит публика на пароход и негодует, что авиатор не полетел, а только прыгал вместе с аэропланом на выгоне, превращенном в аэродром, - а бурлаки все ухают, ухают, и медленно двигается - кажется, что совсем не двигается, - новенькая полная барка.
Матросы с парохода раздеваются на ходу - и ловко спрыгивают в плескающуюся воду, брыкаются, брызгают, взмахивают враз пятками над водой, ухарски подбрасывают, выскакивая из воды, голые, крепкие, молодые тела, весело розовеющие на заходящем солнце. Кто-то свистит с парохода - и вода стихает, матросы обуваются, бегают по пароходу.
Два мальчика, голоногие, без шапок, в дощатой, еле живой лодчонке подплывают близко к пароходу, выделывают всякие штуки: вертятся колесом в лодке, гребут, хватаясь за весла ножонками, цепляясь большими пальцами, раскачивают лодку, как люльку, стоя на носу. Старшка на пароходе, в сером платке с зелеными травами, ахает на них и при всякой новой шутке вскрикивает:
- Утопнут, родные, утопнут!
И нагибается над палубной решеткой, кричит им что-то, но ничего не слышно: свистят пароходы, воркуют голуби, топают ногами в трюме, ругаются на пристани, звонят уж ко всенощной, - и ухают, ухают бурлаки…
Последний свисток. Пароход отваливает. Ему тесно на маленькой Вологде. Он идет почти у самого берега. Заметно вечереет, но как светло, как светло! Ночь осторожная, робкая: будто высматривает, где ей лучше подкрасться, понезаметней, - и подкрадывается у самого берега, у воды: там чернеется темной глубокой полосой, а на середине реки вода еще светлая, живая, веселая. Сколько кустов наклонилось к воде - и сколько в них соловьев! Перелетает из куста в куст соловьиная песня; вылетает из кустов - летит по реке. Мохнатые зеленые лапы тянутся к самой воде, а иногда, кажется, поднимаются из воды: орешник, ивняк, осинник, березник тихо трепещут у воды. Был недавно паводок: река полная, самые низкие берега залиты. И в берегах, на лугах, в кустах так тихо, так вольно, что утки вылетают, спугнутые пароходом, из-под самого носа, и, покружив около берега, опять возвращаются на старое место: ловить мошкару у кустов. Птичьи голоса - кто разберет, чьи и какие? - доносятся с лугов, из кустовой чащи, из ближайшего леска. Наступает ночь - розовая ночь.
На пароходе ложатся спать. Гаснут огоньки в окошках.
В воде - розовое, далекое и странное небо, дрожит, дробится, плещется; сырыми узкими кругами отскакивают волны от парохода. А там, где вода спокойна, перед пароходом и далеко на залитых лугах, - там розовая вода пересыпана нежными пробегающими искорками - легкой водяной рябью. Небо светится над горизонтом и, чтобы не потускнело, чтобы ночь была светла, выходит красно-золотая луна. Кажется, ее кто-то катит по воде, а она, тяжелая, большая, катится медленно, все светлея, все светлея. Наволакиваются сырые тучи: то темнеет воздух и настоящая ночь наступает, то опять розовая, но тускнеющая совсем вода и огромная луна.
Река так полна, пароход идет так близко к берегу, потому что сам берег так близок и справа и слева, что кажется вот-вот пароход расплескает воду, и она выплеснется на берег…
Мы въезжаем в какое-то озеро: прямо, позади, справа, слева - всюду вода. Да здесь и впрямь озеро: весною Вологда и Сухона разливаются здесь на 75 верст; а народ назвал это место даже не озеро, а "Озера".
Гудок пароходный гудит широко, жалобно, протяжно. Не понимаешь, куда пойдет пароход: всюду река. Мы въехали в Сухону. Прощай, милая, маленькая, луговая, лесная Вологда!
- Спать, спать! - говорю я товарищу. - Не насмотришься.
- Еще немножко.
Я торжествую:
- Ага, вот она, северная первая ночь. То ли еще будет!
Свежий ветерок обвивается о пароход.
Красные маленькие огоньки на воде пускают красненькие тонкие дорожки. На воде как будто гомонится какой-то неясный говор: это плотовщики на плотах; как шашечные клеточки, плоты, один за другим, стелятся по воде. Пароходная волна колеблет их, раскачивает, наволакивает один плот на другой. Горят костры. Плотовщики чайничают. Где-то играет гармоника, и песню тоскливо относит ветерок в луга, в пустоши…
Холодно.
- Спать, спать!
Я увлекаю товарища, и мы укладывается в каюте на покой.
Пароходное шумливое утро будит нас.
Мы стоим. Топают в трюме. Пароход грузится. Вот она, Сухона.
- Знаешь, она похожа на Каму, - говорит мой спутник.
Да, такая же, как Кама, только кто из них безлюднее, тише? Высокий берег буграми и песчаными свалами приподнят над водой. Спокойный ровный хвойный лес на желтом и красном песке и дремотная застоявшаяся зеленая тишь в овражках, в ложбинах, в логах, сбегающих к реке, перемежая собой высокие зубцы берега с темной зеленью неподвижного леса, - лес и тишина покоят безлюдную реку. Редко, редко мелькнет деревня, еще реже - село. Широкие избы из хорошего леса тремя окнами к реке; крылечки - на точеных столбиках, пузатеньких и смешных - и как будто чугунных: такие крепкие и черные; деревянная церковь под стать избам: старинной стройки, с маленькими окошками, и в простом, в деревянном своем убранстве сурово-спокойная, крепкая, прекрасная.
Сойти бы на берег, но берега высокие, села далеко. Грузов мало и пароход убегает скоро.
Мы, москвичи, на пароходе - чужеговорцы, акаем себе, а кругом - о, о, о; мы говорим медленно, а вологжане - торопливо и шумливо. И лица совсем другие: больше курносых, еще больше скуластых и светловолосых, а мутноглазые - почти все: потомки финнов, смешавшихся с новгородцами, - и не финна ли до сих пор в них больше, чем новгородца? Нет веселья или хоть шума, как на волжском пароходе: о чем-то толкуют между собой, гуторят, а подойдешь - и замолчат.
Пристаем к Дедову острову. На острове, весь в зелени, трава светлая и сочная, деревянная церковь и избы: село. Пристани нет. Бросают с пароходного мостика канат, на берегу ловят, поймали, притягивают пароход поближе к берегу, замотали канат за толстый пень; бросают мостки, но они шлепаются в воду - и босой матрос, лицом похожий на провинциального здоровяка-гимназиста, безусый, шлепается в воду по шею - и смеется, стоя в воде… И все смеются на берегу, на пароходе, выглянул повар - засмеялся. Опять налаживают мостки. И не успели наладить - уже снимают мостки, едет пароход. Зачем же приставали? Батюшке - газеты, а газеты - "Епархиальные Ведомости", а в "Епархиальных Ведомостях" - одни объявления и назначения… Батюшка доволен на берегу, машет шляпой, а мы довольны на пароходе: куда спешить? Отчего не пристать, хорошему человеку не сделать удовольствие? Едим в каюте. Вдруг грохот, треск, драка. Вовсе нет: пристали к берегу, нагружают дрова для машины. Тут, на берегу, у пристани длинные сажени дров наставлены; матросы - и все босые: как не занозят, не отшибут ноги! - нагружают их в тачки, а из тачек кидают прямо в трюм. Никак не привыкнешь к этому дровяному шуму: до Архангельска ехали, и все казалось, что какая-то смертоубийственная драка в трюме, - и непременно по утрам, когда крепкий сон.
Обгоняем плоты; все лес и лес: по берегам - широкий, вольный, лес на воде - спиленный, срубленный, смирный, холодный. Медленно, медленно тянутся плоты: реке лень их нести, прибивает их к берегу или не несет, а качает тихо и лениво на месте. А плотовщики наложили на плот, который в хвосте, земли или железа ржавого полоску, камней - и разводят огонь, вечно висит закоптелый чайник, лениво пьют чай, цветом не желтей сухонской воды, лежат вповалку на плоту, поют, переругиваются с рулевым на пароходе, проплывут месяц, или еще лишнюю неделю, - не все ли равно? Когда-нибудь будут в Архангельске, а лес все равно уйдет когда-нибудь за границу.
А ночи - тихие, свежие, душистые - все светлей, все белесоватей, золотистей, розовей…
Какими странными словами нужно их называть, чтобы назвать хоть немного верно: бывает иногда опаловая ночь. Небо - белое с золотом, и золото розовеет в легком светящемся белом небе, и от неба - вода бело-золотая.
- Опоки будем проходить ночью, - говорит капитан, а проходим днем: какая это ночь! - день, самый настоящий день, но тихий, но просветленно безмолвный. Мир сошел на землю - на небе и на земле один и тот же мир и тихий свет.
У Сухоны течение быстрое, торопливое, а за маленьким, на высокой горе, городком Тотьмой (некогда город опричнины Иоанна Грозного, а теперь сонный и заспанно-красивый), Сухоне приходится пересекать Северные Увалы, или, точней, их ответвление, - и, по каменистому ложу, она прорывается, сжимаясь, как только может, между высоких то искрасно-коричневатых, то белых берегов, глиняных, известковых. Около села Порог на пароход съезжает лоцман: надо проходить с версту длиной каменный перебор через всю реку - Опоки. Чтобы затруднить переход, Сухона вся изворачивается, кружит, делает изгибы, становится беспокойной. Видно с парохода, как быстро падает вода, как стремительно течение. Берега высоко над водой: до сорока саженей.
Неторопливо распоряжается бородатый лоцман, больше из приличия, чем от страху, охают старушки-богомолки - совсем никому не страшно: так светло, такая светлая и такая добрая вода…
Проехали. Прощается лоцман; все расходятся спать. Только слышно, как едва-едва шумит машина и журкает около бортов вода. На носу, в третьем классе, сидит мужичек, весь белый: в белых портах, в белой рубахе, с белыми ногами, и белесоватыми глазами, безбровыми и полудетскими, глядит на далекую, спокойную уже реку, крестится на церковь, жует ломоть серого хлеба, опять и еще крестится, и укладывается около какого-то белого парня, прикурнувшего у каната, и спит. А рядом с ним - бабы, парни, дети, старики, деревенский батюшка, худенький, в выцветшей ряске, опять мужики, бабы, парни. Все спят. Белый день, белая ночь - все одинаково: спи, когда поспится, только ночью тише: не ластятся к пароходу белогрудые чайки, не поют на плотах.
- Два часа ночи, - говорит мой товарищ и улыбается. - Просто два часа. Вторые два часа дня в сутки.
И идешь спать потому лишь, что нужно же когда-нибудь спать.
Утром будит нас Великий Устюг.
Пять было в древней Руси Великих городов: Ростов, Новгород, Псков, Луки и Устюг - все они теперь не великие, а маленькие, маленькие.
На том месте, где он теперь, стоит Устюг с 1212 года, а стоял он и задолго до того времени, и был тогда не Устюг, а Глядень. Вокруг Устюга, кажется, столько же рек, сколько в Устюге церквей, но церквей все-таки больше. И старые церкви, да старые уцелевшие исконные устюжские ремесла, да по-прежнему многоводная Сев. Двина с Вычегдой, Сухоной, Югом, - только и уцелели от древнего Великого Устюга.