- Семь смертных грехов, семь дней недели, семь раз отмерь, семеро с ложкой, у семи нянек, семь бед - один ответ, на седьмом небе… Чего еще?
- Волк и семеро козлят, - добавил Валерка.
Уходя, ребята со мной перецеловались, кроме, конечно, плотника Матвеича, который расцеловался с недоеденным кабанчиком. И остались мы втроем: я, Мария и сын Генка, двадцати четырех лет, который не пировал, а матери помогал.
У меня их трое, сыновей. Старший - на Севере, прислал меховые сапоги из оленьей шкуры, весело расшитые. И телеграмму с правильными словами: "Так держать, отец".
Средний сын - в торговом плавании, у каких-то там зеленых мысов и тропиков. Тоже прислал телеграмму: "Так держать, отец". Сговорились они, черти? И по его поручению нам торт приволокли из ресторана, что и руками не обхватить.
А младшенький, Генка, кончил техническое училище и специальность заимел приличную - наладчик поточных линий и других сложных механизмов. Подарил мне, шельмец, иноземную куртку за две сотни - и носить страшно.
В четыре утра остались мы с Марией одни. Генка ушел спать в свою комнату, дом еще не проснулся, за окном мартовская темь… А мы сидим с Марией у разгромленного стола - ни слов сказать, ни руки поднять. Марии-то досталось, хотя она помоложе меня на пять лет и женщина крепкая, из новгородских. Правда, ее постигло расстройство: ушел я в свитере из натуральной шерсти, а вернулся в пиджаке из натуральной синтетики с орлистыми плечами. Она с перепугу стала его перетряхивать да перенюхивать, пока не выудила из кармана паспорт со сметаноподобной личностью на имя гражданина Арнольда Спиридоновича Чурочкина, что в переводе означает - наш кадровик.
Обнял я супругу:
- Высоко взлетел твой муж, Мария.
- Да, о таком уважении мы с тобой и не мечтали.
- И ты, Мария, со мной взлетела.
- Я, Коля, только поддерживала твои крылья.
Тридцать шесть лет вместе прожили. Что семью-то губит? Кроме всего прочего, губит ее однообразие. День за днем и год за годом одно и то же. Будни то есть. А скрепляет семью общее горе или общая радость. У нас с Марией они бежали друг за дружкой, как вагончики. Сперва медовый годок был - радость; потом война - горе; потом сын первый родился - радость; потом голоду хватили; потом второй родился; Мария болела; квартиру получили; третий сынок…
- Коля, с сегодняшнего дня тебе шестьдесят, учти.
- Ну и что такого?
- Поостерегись теперь.
- Мария, улицы перехожу с оглядкой, - прикинулся я непонимахой.
- Не про улицы речь.
- А про что?
- Коля, все люди как люди, а ведь ты как черт на блюде.
- Ничего себе угощеньице на праздничек.
- О тебе же беспокоюсь. Вспомни, в прошлом годе в сердце кольнуло…
- Это я блок вздымал.
- Поберегись, Коля. С сегодняшнего дня ты официально старик.
Не знаю, стал ли я с этого дня стариком, но в седьмой десяток шагнул.
2
Если выражаться грамотно, то в моей бригаде нет никаких мотористов и автослесарей, шинщиков и окрасчиков. Мы - бригада и в бригаде все делаем сообща. Так и задумано. Дают нам машину, будто она с крутых горок кувыркалась, а мы вертаем ее, как с капитального ремонта. Трещины в блоках варим, кабины выпрямляем, детали сами точим… Это положено делать на заводе, а мы вот сами, поскольку каждый овладел всеми ремонтными специальностями. Скажем, повсюду нехватка автослесарей, а нам они не нужны - мы все автослесаря.
Только стал я замечать, что ребята меня оберегают - от ремонта ходовой части, от чего тяжелого… Особенно после моего именитства. Все ж таки стариком считают.
Человек состоит из души да тела, которые живут в согласии. Как говорится, в здоровом теле - здоровый дух. Но бывает, что тело молодо, а душа от старости сморщилась. Тогда пиши пропало - это что новенький самосвал без горючего. Бывает и наоборот: тело стареет, а душа нет. Это получше, поскольку душа может позаботиться о теле. Старички, которые делают зарядку, купаются в прорубях, бегают наперегонки, - это все ихние молодые души подтягивают дряхленькие тела.
Вот такое и подобное сказал я своим ребятам: мол, тела и духу во мне навалом, посему прошу соблюдать равенство. И лет, мол, мне не шестьдесят, а тридцать пять. Они было засмеялись, а я им байку поведал - мне один мужик в гастрономе рассказал…
…Женщине девяносто годов, а глаза лучистые, фигура крепкая, кожа натянутая, голос колокольчиком… Мужики к ней сватались. Корреспонденты со всех концов, ученые, желающие и любопытные долго прожить. Она секретов не таила. Мол, по утрам купаюсь, по вечерам умываюсь. Телевизор не смотрю, транспорт не признаю. Не пью водку, не ем селедку. И все обязательно сырым - молоко, турнепс, копченую колбасу… Ну и выяснилось, что она жулик первый сорт, а лет ей сорок. Судили, поскольку самочинно присвоила себе почетное звание долгожителя. Ну?
Только это я кончил, как Валерка мне и говорит:
- Фадеич, у нас шпиона ищут.
- Какого такого шпиона?
- В проходной вывесил плакат.
- А что в плакате?
- Я не видел. Говорят, в черной рамке фамилии передовиков.
- Не передовиков, а всех начальников, - уточнил Кочемойкин.
- Не начальников, а в черной рамке череп и кости, - поправил Николай.
- А говорят, это повесил инопланетянин, - подал голос Эдик.
- Не болтай, - встрял молчаливый Матвеич. - Я сам видел: в черной раме нарисована зеленая поллитра, а вместо пробки у нее микроб.
- И не микроб, а голая женщина, изображенная розовой краской, - сказал Василий, от которого жена ушла к брюнету.
Только это хотел я провести беседу о вредности слухов и попутно выдать байку на ту же тему, как в нашем боксе возникла полупрозрачная фигура товарища Чурочкина, кадровика.
- Николай Фадеич, вы мне нужны…
Оказался я в его кабинетике. Лицо у Чурочкина хоть и белесое, но видно, что сегодня эта сметана на цементе замешана. Глаза тоже крепкие, строгие, как две пупырки торчат.
- Что это такое, Николай Фадеич?
Гляжу. На хорошем листе бумаги черная кайма, а в ней печатными, правда, чуть разномерными буквами, сообщается: "Три дня назад скончалась на шестьдесят шестом году жизни Анисья Петровна Колокольцева, известная всем нам под именем "Петровны", которая тридцать лет исправно торговала в буфете, была душевна и не обсчитывала. Память о ней не забудется. Группа товарищей".
- Это… некролог.
- Случаем, не знаете, кто написал?
- Знаю, случаем.
- Кто же?
- Я.
- Ну и что теперь скажете?
- Не хватает тут… "Царство ей небесное".
Порозовел-таки кадровик - думаю, от чувств ко мне.
- И все ваше объяснение, Николай Фадеич?
- А что? - как бы изумился я, хотя мне хотелось поговорить с ним о неправильной политике в вопросе некрологов.
- На каком основании вы повесили эту бумагу?
- Так ведь Петровна померла-таки.
- Этим занимается отдел кадров с профкомом.
- Чего ж вы не повесили?
- Она числится не у нас, а в тресте столовых.
- В прошлом годе уборщица Фомина померла. Чего ж не повесили?
- Николай Фадеич, некрологи вешаются на лиц известных и заслуживших.
- А чего ж тогда был некролог на Животовского? Мужик хреновый, в деле себя не показал, на предприятии работал без году неделя…
- Николай Фадеич! Да Животовский был главным инженером и кандидатом наук.
- Ага. Что касается одних и тех же моментов, то они одни и те же.
- Не понимаю я ваших деревенских присказок, Николай Фадеич.
- И понимать нечего. Помер этот Животовский - и с богом. А померла Петровна… Ребята третий день пищу жуют без всякого вкуса.
Кадровик смотрит на меня с усилием, поскольку хочет что-то сказать и не может: желание приспело, да слов на язык не село. А сказать ему необходимо, чтобы поучить. Себя-то он считает главным, а меня второстепенным. А я, само собой, наоборот.
Мужика, который имеет дело с бумагами, книгами, папками, да хоть и с машинами умными, то есть уже с продуктами людского труда… я такого человека считаю как бы невсамделишным, как бы полученным ненатурально для ненатуральной жизни. Мужику надобно иметь дело напрямую с землей и водой, с воздухом и солнцем, с железом и деревом. Может, и допускаю в этом суждении кое-какую промашку: сам-то имею дело с готовыми автомобилями да запчастями.
- Вот хочу повесить некролог насчет Сергей Сергеевича, директора, - помог я кадровику.
- Как… Я сегодня его видел. - Чурочкин даже побледнел белей своей сметаны.
- И я его видел, - согласился я.
- Так что?.. Умер? Не тяните!
- Зачем же умер, коли мы его видели.
- Ничего не понимаю…
- А я некролог на Сергея Сергеевича обведу красной рамкой да с цветочками.
Кадровик бледности не потерял и даже ужался, как от холода И тут сомнение в меня закралось… Говорим сгоряча, рубим сплеча. Коли человек побледнел, услыхав про смерть другого человека, плохой ли он? И пиджак мне давал на юбилей.
- Арнольд Спиридонович, в некрологах-то покойника всегда нахваливают, как святого. А он этого и не узнает. Обидно ему. А ежели при его жизни всем сообщить… Есть такой-то, хорош тем-то, работает так-то и пока, слава богу, жив. Уйдет-то всего лист бумаги, а покойнику, то есть работнику, приятно.
- О вашем поступке я доложу директору.
- Обязательно доложи, пусть подумает…
На второй день пришел на работу, а в проходной висит некролог насчет смерти буфетчицы Анисьи Петровны Колокольцевой. Правда, другой: писано красивее и складнее.
Порадовался я. Не смерти, прости меня господи, а справедливости.
3
В субботу вижу, Мария моя ерзает, как ей несвойственно. Кастрюлей грохнет, тряпкой шмякнет, ведром звякнет… С женщинами это бывает.
Но Мария моя зря пылить не станет. Обращается вдруг задумчиво - не то просит, не то приказывает:
- Генка с тобой поговорить хочет.
- Да кто ж ему мешает…
Рассуждать - не под машиной лежать. Поговорить я всегда любил, а к старости прямо-таки с радостью. И то: старик-молчун ненатурален, как дите-ворчун. У старика ведь опыт, жизнь, мысли… А ежели он молчит, то или ума не накопил, или при себе его бережет, или беднягу не слушают. И я приоткрою секрет: не надо старикам ни денег, ни витаминов, ни сливочного масла… Они хотят только одного: чтобы их слушали, слушали их чтобы. Главная работа стариков - учить, а не детей нянчить. Кто ж из молодых этого не понимает, тот дурак, прости господи.
Мне было надобно кран в ванной подправить, Марии ножик мясной наточить, передачу поглядеть про элементарные частицы, хотя я и думаю, что этим физикам пора переходить от элементарного к чему-нибудь посложней… Но я все отставил и пошел в его комнату.
Генка вроде бы ждал меня - задумчиво сидел на стуле задом наперед. Парень он высокий, будто и не от меня произошел, хотя произошел от меня. Плечи мои, широкие. Плюс усы по моде, плюс глаза упорные, плюс улыбка неохватная… Ну и, как положено, гитара с магнитофоном, самостоятельно купленные.
Хотел я тоже сесть задом наперед, но другого стула не было, а на кресло не больно-то сядешь. Да не успел сесть-то.
- Отец, женюсь.
Я покашлял: зря мужчина веселился - кирпич на голову свалился. А Генка усы в меня нацелил, приготовившись к рукопашной.
- На Весте? - спросил я.
- Да.
- Решил без перерешалок?
- Конечно.
- Ну, все?
- Что все?
- Решение твое я выслушал и проглотил. Теперь пойду кран чинить и ножик точить.
- Как же… Ничего и не скажешь?
- Так ведь ты все решил, - удивился я до невероятности.
- По-твоему, надо было с тобой посоветоваться, - улыбнулся Генка довольно-таки подлой и усатой улыбкой.
- Ага.
- Теперь, отец, так не делают…
- У старинушки три сына: старший умный был детина, средний сын и так и сяк, младший вовсе был дурак.
И пошел я себе к двери, поскольку есть вопросы неуступаемые, как земля под нами. Не о женитьбе мы говорили.
В жизни много вопросительных закавык. Одна из них - младые годы. Лет семнадцать - двадцать, когда человек уже не глуп, но еще и не умен. Не чудеса ли? Самые главные решения, от которых жизнь зависит, мы выносим в этом зеленом возрасте. Спутника себе отыскиваем, попросту говоря, женимся; специальность выбираем по душе и чтобы несменяемую; друзей заводим верных и постоянных… Вот я и говорю, что мудрость-то надо бы природе пустить задом наперед, от молодости к старости - родился умным, а с годами поглупел. Тогда решения стали бы повесомее. Умной молодость должна быть, умной.
- Отец! - Генка встал и как бы мне путь заслонил.
- Ну?
- Ты против Весты?
- Ни грамма.
- Отец, но мне нужен свой опыт.
- И моим не гнушайся. От семейной жизни можно получить большое удовольствие, а можно заиметь один насморк. Послушай-ка байку…
…Турист один, любитель подземных приключений, отыскал пещеру, где мрак да летучие мыши. На веревках его туда спустили при помощи лебедки. День там сидит, второй, третий… Два месяца пробыл в полном одиночестве, в сырости, без солнца и телевизора. Когда его оттуда выволокли и поинтересовались, как он закатил такой подземный рекорд, турист ответил прямо: "Если б не поругался с женой, век бы столько не высидел". Ну?
- Отец, мы любим друг друга.
- А-а, тогда давай говорить по делу. Где жить будете?
- В этой комнате.
- На что жить?
- На зарплату, отец.
- Матери будешь отдавать?
- Если она готовить согласится…
- Она согласится, Гена. Еще что?
- А что еще? Все.
- Я-то думал, ты и правда женишься, а ты шуточку подпустил.
И я вылез из мягкого кресла, как из гнезда, и пошел себе точить нож, поскольку разговор закончился. Генка, мой характер, взглядом меня сечет и как бы им в дверь не пускает.
- Какая шутка, отец! Женюсь я!
- Да где же? Ты как приносил зарплату, так и будешь приносить. Как жил в этой комнате, так и будешь жить. Как мать стряпала, так и будет стряпать. Чего изменится-то?
- Но я же Весту приведу.
- Так и мычи: хочу, мол, отец, девочку привести для приятной параллельности.
- Для какой параллельности?
- Лежишь ты на этом диване, и она рядом лежит, параллельно тебе.
- Да все так женятся!
- Тоже, видать, для параллельности.
- А по-твоему как?
- У моей лошадки были две загадки - одна про овес, вторая про сена воз. Жениться, Гена, это стать мужиком. Коллектив выстроить из себя, жены и последующих детей. Материально снабжать этот коллектив. Заботиться о супруге. Воспитывать ребятишек. Имущества скопить…
- Мещанство, - фыркнул Генка сквозь усы.
- Семья-то?
- Имущество копить.
- А как сказки русские кончаются? "Стали жить-поживать да добра наживать". Но главное, мужицкая задача, Гена, чтобы все стали счастливее, и ты в том числе, как глава семьи.
Генка опять задумался. Оно и хорошо, на думающего человека приятно глядеть. Откровенно говоря, мне это "Стали жить-поживать да добра наживать" тоже по разуму скребет. А почему бы не так: "Стали жить-поживать да ума наживать"?
- Ты на что-то намекаешь, отец…
- Ага.
- А на что?
- Подумай, пока я ножик точу…
Мария сидела в кухне, понурившись над куском говядины. Знала она мои слова - не первый сын женится. Ее как бы разрывало надвое: и я прав, и Генку жалко. Но терпела, и правильно делала.
Все хорошее, говорят, от матерей. А плохое? От отцов, что ли? Все от родителей - и хорошее, и плохое. Но мать матери рознь. Хорошая мать воспитывает, а плохая ублажает. Признаться, сперва я боялся за Марию. Девок нет, одни парни - как, думаю, начнет состоять при них прислугой. Знавал я таких - за бутылкой для сынка бегали. Но Мария свою роль продумала крепко: ребята полы терли, посуду мыли, картошку таскали, пододеяльники отжимали, уж не говоря про всякие ремонты. Тут расклад такой… Мать, которая приучает сына помогать себе, слабой женщине, воспитывает мужчину; мать, которая парня обслуживает, растит не мужа и не отца, а залетного самца.
Все это я думал, затачивая кухонный нож. И молчал, потому что Мария молчала. Само собой, я заговорил бы насчет состоявшейся беседы, да не успел - сперва в кухню дунул ветер, потом гул пошел, потом пол дрогнул… Но влетел не змей-горыныч, а Генка - здоровый он у меня малый, какой-то диковинной борьбой занимается японской.
- Отец, ты хочешь, чтобы мы поселились отдельно?
- Ага.
- Но у Весты площади нет.
- Зачем же у Весты…
- Тогда будем меняться.
- Нет, не будем. Нам с матерью и тут солнышко греет.
- Тогда строить кооператив.
- Во, уже горячее.
- Деньги у тебя, отец, есть?
- Как не быть, коли всю жизнь работаю.
- И на гарнитурчик хватит?
- И на гарнитурчик, и на абажурчик.
Генка прошелся по кухне гоголем, поскольку перед ним открылись иные прекрасные горизонты.
- Мы сразу на двухкомнатную…
- А по деньгам осилите? - засомневался я.
- Ты же сказал, что у тебя деньги есть!
- У меня есть…
Господи, или кто там, дай мне силенок. Ублажать-то приятнее, соглашаться-то спокойнее, поддакивать-то веселее… А когда родной сын глядит на тебя, как на жабу… Когда родная жена синим взглядом лезет тебе в душу - вот тогда и пошатнешься в своих устоях…
- У меня-то, Гена, есть, а у тебя?
- Что… Не дашь?
- Не дам, сынок.
Встал он посреди кухни одеревенело и ничего не понимает. Не ожидал. Щеки у него сухие, рабочие, а студено дрожат. От щек и усы задергались, как у мокрого котенка. И пулей прошила меня такая жалость, что хоть на шею ему кидайся. Отец я или аспид какой, пропади оно под сваю…
- Гена… - Я закашлялся, но все-таки окреп. - Не дам.
- Почему?
- А ты бы взял?
- Так ведь у отца…
- Хочешь начать жизнь с помощи да с долгов?
Вижу, скатилось с Генки недоумение, как шальная вода. Теперь злость пришла - взгляд хочет мне глаза выжечь, губы хотят слова покрепче выбрать, дыхание хочет вынести меня из квартиры куда подальше… И слава богу, поскольку злость есть чувство здоровое.
- Думаешь, без тебя не обойдусь?
- Обойдешься, сынок.
Генка не ответил - громом выкатился с кухни, а потом, слышу, и наружная дверь хлопнула. Горячий парень, японской борьбой занимается - на матрасиках и босиком.
Мария глаз не поднимает от говядины. И то: ножик у меня и до сих пор ненаточенный. Да какая теперь к хрену говядина… Я подошел к окну и открыл - мне чего-то воздуху стало маловато, будто на шее галстук затянули.
Начало марта, а зима стоит стопроцентная. Снегу в этом году намело столько, что и до следующего хватит. Мне со второго этажа видать, как ветки березы до наста касаются, ветерок ими водит и рисуют они своими крепкими почками неправдоподобные дули и козули.
- А если ты своим упорством любовь их разрушаешь? - тихо спросила Мария.
- Ну и бес с ней!
- Коля, да ты в своем уме ли?
- А он что - любовь покупает? Дам денег, так любовь будет, а не дам, то ее и нет?
Мария не ответила. Только вижу, что лицо ее созрело для слез. Подошел я, обнял.