2
Весть о том, что Егор Пряхин не вошел в село, сначала докатилась до Иннокентия Жука, а затем до Клани… И Кланя со всем своим выводком - тремя сыновьями - выбежала за околицу.
- Егор! Егорушка! Кормилец ты наш! - звала она, все дальше и дальше уходя в темную, глухую и безлюдную степь.
А в полночь, словно бомба разорвалась, поднялось все село, и колхозники во главе с Иннокентием Жуком, пешие и конные, размахивая факелами, ринулись на поиски…
Ласковей всех звал Иннокентий Жук:
- Егор! Красавец ты наш, Егорушка!
Егора Пряхина нашли на дне оврага, залитого лучами горячего солнца. Он лежал в сухих травах. Виднелись порванная майка и раскинутые мускулистые руки. Вокруг него сидели волкодавы и, задрав лобастые головы, выли.
Колхозники донесли Егора до хаты, здесь при помощи Клани раздели, уложили в постель, затем, стараясь не шуметь, вышли на улицу.
Кланя глянула на беспомощно раскинувшееся богатырское тело мужа и, сдерживая рыдания, тихонько заплакала.
Егор лежал в одном белье, прикрытый по пояс простыней: на воле уже стояла жара. Было видно, как его крупные ребра, будто обручи на бочке, то вздымались, приподнимая рубашку, то опускались. Порою он дышал еле слышно, а иногда громко, точно бежал в гору, неся тяжелую кладь.
Когда мать вышла из комнаты, младший сын, Степан, еще не уяснив, что случилось с отцом, подошел к нему и так же, как тот, бывало, будил его, говоря: "Эй, Степан Егорович, брось валяться-то, вставай", - сказал:
- Эй! Егор Василич, брось валяться-то, вставай!
На него зашикали братья.
Степан, обиженный, отошел в угол, а когда Егорик, что был постарше его всего на полтора года, шагнул к нему и дотронулся пальцем до его плеча, он брыкнулся, как жеребенок.
- Их! Мимо, - зная уже этот прием братишки, насмешливо прошептал Егорик и еще шепнул: - Папка хворает… А ты: "Вставай, брось валяться".
Степан повернулся, глаза у него стали большими.
- А что?
- Чрус у него, - моментально придумав что-то невероятное, вымолвил Егорик.
- А что? - опять спросил Степан.
Сам не зная, как объяснить выдумку, Егорик, подняв глаза к потолку, развел руки.
- Докторша придет, скажет… И все одно тебе не догадаться: маленький.
- Я польшой, - возразил Степан.
- Как первому из блюда мясо таскать - маленький, а теперь "польшой"! - передразнил Егорик и еще что-то хотел сказать, но в эту минуту в хату вошла доктор Мария Кондратьевна, женщина высокая, пожилая и с таким острым и длинным носом, словно у кулика.
В комнате сразу запахло больницей. Ребята высыпали на кухню и, заглядывая оттуда в комнату, стали прислушиваться, что говорит докторша.
Ничего не поняв из слов Марии Кондратьевны, Егорик все-таки наставительно шепнул Степану:
- Слышишь? Чрус у папки.
А самый старший, Вася, ученик седьмого класса, сказал:
- Болтаешь: чрус какой-то!
- А спросим… спросим докторшу, - уже окончательно веря, что у отца "чрус", заговорил Егорик.
Мария Кондратьевна в белом халате казалась не только строгой, но и страшной. Она долго провозилась около Егора Пряхина, что-то размешивая в стакане и вливая больному в рот. За всем этим ребята из кухни следили с испуганным любопытством. Но вот "докторша" достала ту самую штуку - с длинной иглой на конце, что так была знакома Степану и что он возненавидел всей душой. Достала штуку, чем-то ее наполнила и пошла к отцу. Ребята зажмурились и отвернулись.
- И-их! - только и произнес Степан, стискивая кулаки и весь перекашиваясь, словно длинную иглу запустили ему ниже спины.
- Ты что сморщился? - спросила Мария Кондратьевна, заглядывая в кухню. - Иннокентий Жук придет, скажу ему: "А Степан-то у нас трус!"
Степан было растерялся, затем запротестовал:
- Он яблоко даст… моченое. Вот.
3
На воле пробуждался день.
Сначала вдруг наперебой загорланили петухи огромного села Разлома и так же неожиданно смолкли, только какой-то отчаянный звонким, с хрипинкой, голосом все орал и орал. Наконец и этот стих. Наступила пауза, но предрассветная тишь была уже нарушена. Теперь жди призыва вожака табуна, быка Илюшки… И в самом деле, вот и он подал голос, будто взял высокую ноту на флейте… Но в конце, от непомерного напряжения, что ли, сорвался на такую басину, что, говорят, даже коровам стало стыдно за своего вожака…
А потом все пошло как по-писаному: на конце села заиграл в рожок пастух, со дворов на улицу вывалились обленившиеся за ночь коровы и, поднимая придорожную пыль, потянулись на выгон - в степь; почти под самым окном домика Иннокентия Жука прокричала баба:
- Зорька! Я тебя! Я тебя!
Кому грозила, не поймешь, но прокричала так громко, что задребезжали стекла в домике Иннокентия Жука… Однако предколхоза и этот крик не потревожил: он спал крепко, без снов, на том же левом боку, на который лег вечор, подсунув кисть руки под щеку.
Труби хоть во все трубы, а Иннокентий Жук проснется, как всегда, только в пять утра. Зимой, летом, весной, осенью - ровно в пять. Хоть часы по нему заводи. Пробуждение не зависело от того, когда он заснул - в шесть ли вечера (чего, конечно, никогда не бывало), в двенадцать ли ночи или в три утра, - все равно в пять Иннокентий Жук на ногах.
И сегодня он тоже открыл глаза ровно в пять - минута в минуту - и сразу же глянул в окно, в которое так и лезло солнце, и увидел на привязи у калитки своего любимца, степного иноходца Рыжика. Как и каждое утро, конюх привел и привязал его у калитки.
Увидав иноходца, предколхоза тут же, без промедления, без раскачки и позевот, стал думать о хозяйстве колхоза.
Что и говорить, хозяйство огромное. Одной выпасной земли до двухсот тысяч гектаров. Да земли что? Тут, в Сарпинских степях да на Черных землях, ее миллионы гектаров. Вон у директора Степного совхоза, форсуна Любченко, под совхозом четыреста тысяч гектаров. А что толку? Скачут по ней тушканчики да роются суслики.
А в колхозе "Гигант"?
Видите, как предколхоза, еще лежа в постели, растопырил коротковатые пальцы и резко свел их в кулак: вот, дескать, как мы орудуем.
Да, действительно, на землях "Гиганта" пасется около сорока тысяч "баранты", так ласково зовет овец Иннокентий Жук. Да каких! Первоклассных. Лучших не найти не только в районе, но и в области. Найдись где лучше, Иннокентий Жук сгорит от зависти, точно сухой лист.
"Неустанно глядеть вперед - в этом гвоздь гвоздей. К примеру, что значит провести в жизнь решения "колхозного Пленума"? Это значит создать такую материальную базу, чтобы колхозные силы развернулись во всю мощь, - мысленно произносит он. - Для этого-то и надобно неустанно глядеть вперед. Соседи еще только планируют, калякают, а мы на всех колесиках айда вперед. Догоняй!"
А ведь до решения Пленума Центрального Комитета партии (это всем известно) председатель райисполкома Назаров наваливался на Иннокентия Жука, как градовая туча: то не так, это не так, тут нарушаешь артельный устав, там нарушаешь устав, не туда средства заколачиваешь, не на то тратишь, коллегиальность попираешь, с интересами государства не считаешься. Прямо-таки глотку готов был перегрызть, не говоря уже об инструкторе областного исполкома по прозвищу Мороженый бык. И почему Мороженый бык? Шут его знает! Даст же народ такую кличку! Может быть, потому, что у него такая сонливая походка, будто ноги чужие, и фамилия чудная - Ендрюшкин. Шут его знает! Только вот - Мороженый бык. Этот как насядет, как насядет с инструкциями разными, так хоть караул кричи!
Только секретарь райкома партии Лагутин давал полное согласие на все "мероприятия" Иннокентия Жука. А без него беги в пустыню и носи там вместо нормальной одежды воловью шкуру, питайся саранчой. Однако Иннокентий Жук не такой уж мякиш, чтобы падать духом: припертый к стене Мороженым быком, он притворялся наивным, восклицая:
- Ой! Нарушитель?! Вот спасибо-то вам: глаза мне открыли!.. А то я так бы и попер, Попер бы и попер… и - в тюрьму. Спасибо вам. Исправим. Незамедлительно… Вяльцев! - звал он своего расторопного заместителя и сурово кричал, подмигивая левым глазом, что по заранее договоренному означало "липа". - Вяльцев! Крути эту машинку к чертовой матери в обратный ход!
Так успокоив и обнадежив Мороженого быка, Иннокентий Жук выпроваживал его с благодарностью, а сам продолжал внедрять в жизнь свой план.
Вот, например, недавно "колхозный Пленум" сказал: осваивайте пастбища разумно. Пленум сказал! А разве до этого надо было осваивать степи неразумно! Хотя оно так и было - неразумно: строили жилища для чабанов на Черных землях, будто для охотников на озерах, - из всякого "шурум-бурума". В этом году построят - в следующем валяй заново. Так из года в год, из десятилетия в десятилетие. Ни тепла, ни уюта, ни света, не говоря уже о радио: чабаны по нескольку месяцев жили словно на необитаемых островах.
Тоска!
Пустыня!
Нет! Иннокентий Жук все делает основательно. Лет пять назад он заложил на Черных землях двенадцать пунктов во главе с центральной усадьбой. И ныне достраивает двенадцать бревенчатых домов со светлыми окнами, электричеством, радио, библиотекой. В этих домах будут жить чабаны и их помощники. При домах обширные дворы для овец, рядом - великолепные кошары. Да кто не захочет вселяться в такие дома! Тем более там строится и центральная усадьба, где разместятся больница, ветеринарный пункт, магазин, почта. И туда же каждую неделю из Разлома отправляется машина: везет письма от детей, от жен, от нареченных и обратно - женам, детям, нареченным. А уж ежели тот или иной чабан заскучает - садись в кузов, слетай домой, приласкай жену. А хочешь, она сама примчится к тебе за триста километров.
- Не евнухи они у нас, чабаны, а люди. Захотел, погуляй в травах лимана с законной, - так сказал Иннокентий Жук.
Но тут на него под напором Мороженого быка и начал наскакивать райпрокурор Золотухин - человек мрачный, молчаливый, словно постоянно держал во рту железку, крепко сцепив ее зубами. Он нажимал письменно: где председатель колхоза достает лес на строительство домов, кошар, центральной усадьбы? На какие средства приобрел электростанцию для центральной? На каких началах приобретены гвозди, шифер, краска для полов, петли для дверей, стекло для окон?
"Какого черта тебе надо?" - иногда хотелось закричать Иннокентию Жуку, но он сдерживался, улыбался, отговаривался, притворялся наивным, а уличенный, раскаянно соглашался:
- Ай-яй-яй! Спасибо, дорогой товарищ Золотухин! Спасибо! А я - то не додумался. Ну, поправимся. Вяльцев! Крути на этом месте машинку в обратный ход.
Или вот года два назад в колхоз "Гигант" из Приволжска приехала девушка, сотрудница экспериментального института. Заявившись к Иннокентию Жуку, сказала:
- Иннокентий Савельевич, профессор Каплер послал меня к вам с большой просьбой. Нам очень нужен отмыв от шерсти. Ну, понимаете? Ведь вы перед тем, как сдавать овечью шерсть, моете ее?
- Отмыв? Грязную воду? - спросил он и уже хотел было отослать девушку к Вяльцеву: "Буду еще грязью заниматься!", - но в этот миг его будто кто толкнул под ребро и шепнул на ухо: "Погоди-ка, Иннокентий. Не торопись. Ведь иногда и в грязи попадаются крупинки золота. Для чего институту понадобился отмыв? Сам знаешь, профессор Каплер - человек с нюхом".
Иннокентий Савельевич перед девушкой весь расплылся в вежливой улыбке. Ну прямо-таки доцент!
- С большой словоохотливостью всегда идем навстречу науке, как люди весьма сознательные, понимая, без науки мы тупы, слепы и ни бе ни ме, как есть на сто процентов… - Вот как расшаркался перед наукой Иннокентий, и еще приветливей засветились его большие серые глаза. - Грязь эту, или отмыв, как вы по-научному называете, мы выливаем в канаву. Не жалко. Но ради любопытства к науке: к чему он вам, отмыв?
Девушка заколебалась; но глаза у председателя такие доверчивые, как у голубя, и она, тряхнув русой головкой, прошептала:
- Только это секрет. Ой!
- Ваш секрет - наш секрет. Как в могилке! - шепотом поклялся предколхоза и даже закатил глаза: дескать, небо свидетель.
- Из отмыва профессор Каплер отделил жир, а из жира… как бы попроще сказать… создал такое смазочное вещество, которое не замерзает даже при самом злом морозе. Понимаете, как это нужно для самолетов на Северном полюсе, для машин вообще. И авиапромышленность заказала нам такого смазочного вещества в неограниченном количестве.
"Эге! - мысленно воскликнул Иннокентий Жук. - Вон где пес-то зарыт: Каплер грязь сбивает в масло! Ну что же, за выгоду - выгоду". - И вслух, восхищенно:
- Ай да Каплер! Идем ему навстречу. Идем. А вы, что же, отмыв в цистернах, что ли, в город будете возить?
Девушка обрадовалась: так быстро согласился председатель, а ведь Каплер ее предупредил: "Жук - он жук и есть. Из его лапок даже небесную звезду не вырвать". А тут сразу согласился. И девушка, сияя глазами - победительница! - сообщила:
- Не-ет! Зачем возить? Мы с вашего разрешения здесь построим мойку, пришлем людей… грузовую машину. Бесплатно перемоем шерсть… и тут же будем отжимать материал для смазочного вещества и его-то отправлять в институт.
- Отжим в город? Вот что значит наука! Так передайте профессору: идем ему навстречу - мойку строите вы, вы оборудуете ее техникой, инструктор для обучения ваш, а рабочие руки наши. И притом мойка со всем оборудованием переходит в собственность колхоза, и колхозу же платится определенная сумма за каждую тонну отжима… в соответствии с законом, - для пущей важности подчеркнул Иннокентий Жук, вставая из-за стола и давая этим понять, что разговор окончен, а девушка пораженно вскрикнула:
- Как! Вы же выплескивали отмыв в канаву! А теперь плати!
- Выбрасывали, а ныне при помощи науки подбирать будем. Эти условия передайте Каплеру. Он человек деловой, поймет: у нас рот тоже широкий.
Через несколько дней, довольно похохатывая, председатель колхоза доложил правлению, что профессор Каплер согласился принимать "отжим" от колхоза на тех условиях, какие ему через ту девушку выставил Иннокентий Жук.
- Это дело, так сказать, мимоходом даст колхозу за год тысчонок десять - пятнадцать. Конечно, при наших миллионных круговоротах это пустяк. Но зачем же такими кусочками бросаться?
4
Подобные тысчонки сначала растревожили "губу" у Вяльцева.
Вы ведь его знаете, Вяльцева, какой он? Тощий-претощий, будто из одних костей и кожи. Но на ногу вихрь и мастер на все руки. В колхозе его называют "вездесущий" - с ним колхозники сталкиваются всюду: в конторе, в коровнике, на поле.
Так вот подобные тысчонки встревожили Вяльцева, и он кинулся на поиски "резервов".
"Иначе всю инициативу на сегодняшний день сосредоточит в своих руках Иннокентий, - изысканно сказал он сам себе. - И потому я на сегодняшний день должен поставить вопрос в масштабе и проявить, хоть стой, хоть падай, в полном духе новаторство: из ничего сделать нечто". Так он несколько дней ходил задумчивый, а порою вдруг загребал в кулак воздух и раздумчиво произносил:
- Беру из пустыря и кладу на народный фронт трудовой капитал.
Десятки, а может, и сотни лет в Сарпинских степях скапливались, прокаленные солнцем, кости животных - коров, лошадей. Обычно они оставались там, где забивали скот. Бурты. Еще издали их видно - белеют… И вот однажды Вяльцев привез из Приволжска человека, который настолько был стар, что со спины походил на половник, поставленный на попа, а пушок на его голове так и поводило даже при еле заметном дуновении ветерка. Его приезд удивил Иннокентия Жука и особенно агронома Марию Ивановну, женщину замкнутую, несловоохотливую и почему-то очень нервную.
- Это еще что за находка? - спросила она, даже не назвав "находку" старцем, а просто "это".
- Директором фабрики у нас будет Максим Максимович, - чтобы сразу поднять цену старцу, выпалил Вяльцев.
- То есть?
- То есть под его руководством наши старушки будут гребешки, расчески выделывать.
- Из чего? Материал где? - наступал на Вяльцева Иннокентий Жук.
- В степи. Видел, сколько там коровьих копыт, рогов? На миллион лет хватит. А Максим Максимович - мастер: шестьдесят два года на гребешковой фабрике в старом Приволжске проработал. То-то индустрия в городе была - одна гребешковая фабрика купца Тетерина! Так, что ли, говорю, Максим Максимович? - наклоняясь к "находке", на ухо ему проревел Вяльцев.
Максим Максимович отшатнулся, и желтоватенький пушок у него на голове так и повело волной воздуха.
- Ухо расколол! Орет! Громыхало!
Вяльцев отступил, точно перед ним заговорил грудной ребенок.
- Да разве ты не глухой?
- Не! Слышу все.
- Что же? Притворяешься?
- Эге! Чтобы при мне все, не таясь, говорили: дескать, глухой. А я за версту слышу, как мышь пищит.
Иннокентий Жук задумался, затем пристукнул кулаком по столу.
- Башковитый Вяльцев, додумался! Что ж, собирай правление. Утвердим.
А на заседании правления в бой вступила и Мария Ивановна. Она предложила:
- Нам следует заняться выработкой галет. Галеты - это такое полупресное печенье, способное пролежать, не портясь, и пять и десять лет. В таком печенье, то есть галетах, нуждается армия. Вот толкнуться бы к военным.
- Выгода? - спросил Вяльцев, считавший себя главным героем на сегодняшний день, и, протянув руку, потер палец о палец, как бы светля монету.
- Выгода? И колхоз, да и колхозники ежегодно до ста тысяч пудов зерна отправляют на рынок в Приволжск. Это называется отправлять продукцию за двести километров в сыром виде. А я предлагаю: правление скупает зерно у колхозников по рыночным ценам, превращает его в муку и из муки вырабатывает галеты. Всем выгодно: колхозникам, колхозу, армии… - Обветренное лицо Марии Ивановны с красивыми чертами всегда казалось увядшим, а тут оно озарилось такой внутренней радостью, что стало по-девичьи моложавым.
"Рано она мужа потеряла… да и смерть сынишки… вишь ты, как все это красоту ее сковало", - глядя на нее, подумал Иннокентий Жук.
А денька через два он уже отправился к командующему военным округом генералу армии Басову, человеку, как слышал Иннокентий, довольно суровому: "калякать не любит", но уж если даст слово - держит его.
"На какой козе к нему подъехать, вот гвоздь в голове!" - всю дорогу из Разлома до Приволжска - двести километров - размышлял Иннокентий Жук. Сидя в грузовой машине рядом с шофером, он то от страха перед генералом сжимался, то, разворачивая плечи, принимал гордый облик и шептал:
- Да мы сами генералы! Но у того генерала все в руках - и гнев и милость.
В городе командующего округом пришлось долго ждать: он пропадал то на учебных занятиях где-то за Волгой, то на заседании облисполкома… И Иннокентий Жук затосковал: не умел сидеть без дела. Правда, он побывал на рынке, осмотрел ларек колхоза "Гигант". Какой уж там ларек - целый магазин! Торговое помещение тянется вглубь. Зайдешь - ларек, а в нем вторая дверь и за ней - опять ларек. Назови магазином - налог увеличат, а ларек - налог меньше.
Полки, складские подвалы в "ларьке" пустовали. На виду стояли только бочки с арбузным медом, и в одной из них, открытой, плавал алюминиевый ковш. Иннокентий Жук подошел к открытой бочке, ковшом зачерпнул мед и стал струйкой сливать его обратно. Струйка густая и янтарная.
- Вкусная, - сказал он и - к заведующему ларьком: - Плохо шуруешь?