За ельником меня встречает нежный запах рододендрона. Как приятен он здесь, среди сырых скал! Я взбираюсь на прилавок, рву, вернее, наламываю целую охапку этих светло-розовых цветов, оставляю их на тропе, иду дальше.
По пути захожу полюбоваться водопадом. Тугой струёй вода вырывается из-за верхней грани второй террасы, разбивается в пыль о выступы скал, подстерегающих её снизу. Густые пары окутывают мрачную щель водопада. Но какое это чудесное зрелище в солнечный день! Сколько красок, и как удачно они мешаются, порождая новые и новые цвета, то нежные, то яркие, то еле заметные глазу!
Выбравшись на верх второй террасы, я услышал короткий, но тревожный крик птицы: это копалуха предупреждала своё семейство об опасности. Птица, пользуясь полуденной тишиною, может быть, впервые вывела птенцов на зелёную площадку. Надо же показать им местность, научить искать корм, разбираться в звуках, внушить им, что окружающий мир полон врагов и что даже тишине не следует доверяться. Много забот у матери, пока повзрослеют птенцы.
Я подумал: хорошо, что где-то отстал Кучум, иначе встреча кончилась бы большой неприятностью, и прежде всего для цыплят.
Но где же затаилась копалуха? Глаза внимательно обшаривают площадку, заросшую мелкой травой и усыпанную камнями, да разве увидишь на этом серо-зелёном фоне затаившуюся птицу! А ведь она тут где-то близко и, вероятно, следит за мною.
С минуту продолжается наш молчаливый поединок. Но вот неожиданно вздрогнул кустик травы, и там вырос настороженный силуэт птицы с вытянутой шеей.
"Ко… ко…" - слышится её отрывистый говорок, и тотчас же рядом с ней зашевелилась трава, и я вижу цыплят - светлые пушистые комочки. "Ко… ко…" - повторяет мать и ведёт своё семейство к кустам.
В этот миг сзади меня хрустнула веточка, и на площадку вырвался Кучум, уже уловивший глухариный запах. Я даже не успел крикнуть, остановить его. Но случилось неожиданное: копалуха бросилась навстречу собаке, упала, словно подраненная. Кобель затормозил бег, распахнул пасть, но промахнулся. А птица, отскочив, снова упала и, волоча крылья, повела от птенцов одураченную собаку. Кучум разгорячился, вот-вот схватит её, но та всякий раз успевает подняться в воздух. Наконец, оба исчезают в лесу, и я от души смеюсь над глупым Кучумом.
Что же стало с цыплятами? Их нигде не видно, но они, конечно, здесь, на площадке, в траве. Попробую-ка разыскать их.
Я наклоняюсь к земле и вижу, один затаился между камней ни живой ни мёртвый. Только внимательно присматриваясь, его можно заметить, А вот и другой. Но на этого без смеха смотреть нельзя: голову засунул под прошлогодний лист, а сам весь на виду, воображает, что спрятался. Я вижу ещё одного, он лежит сверху на клочке коры, плотно прижавшись к ней, вытянув шею и закрыв глаза, уверенный, что в таком положении ему не грозит никакая опасность.
Я перекладываю его с коры к себе на ладонь и терпеливо наблюдаю, что же будет с ним дальше? Жду долго. Цыплёнок лежит бездыханным комочком, даже сердечко его, кажется, не бьётся. Не умер ли он? Начинаю присматриваться. Вижу, он осторожно, по-детски воровски, открывает один глаз, смотрит на меня и снова слепнет. Ага, хитрец, притворяешься!
Кладу цыплёнка на землю, отхожу, а сам оглядываюсь. Интересно, как долго он будет изображать мёртвого? Вижу, глухарёнок опять осторожно открывает один глаз и вдруг вскакивает и, спеша изо всех сил, удирает без оглядки в кусты, беспомощно трепыхая крошечными крылышками. Только теперь, услышав шорох травы, вскочили и остальные. Смешно качаясь на бегу, они тоже скрылись в кустах. Их оказалось шесть.
Я уже возвращался, когда над площадкой послышался торопливый шум крыльев: это копалуха прилетела к оставленным детям. Она уселась на лиственнице и с беспокойством стала осматривать площадку. Затем бесшумно опустилась на землю, подняла высоко голову, чтобы дальше видно было, и осторожно стала звать детей: "Ко-ко-ко"
А сама оглядывается, сторожит тишину, не прозевать бы врага…
Я видел, как из кустарника разом выкатились бледно-жёлтые шарики, как они окружили мать и как та поспешно увела детвору в чащу леса.
Уже на спуске с террасы мне встретился Кучум. Ну, и прокатила же его копалуха! Не отдышится, язык висит сбоку, морда растерянная, - видно, понял, что обманула его птица.
На обратном пути я забираю рододендрон и с пахучей ношей возвращаюсь на стоянку.
Нахмурилось небо. С лохматых граней откосов в ущелье сполз туман. Пошёл дождь.
Марь неузнаваема: по ней, среди кочек, бродит стадо пёстрых оленей, рядом со старой елью стоят палатки, пологи, горит костёр, слышится человеческий говор. И как-то странно всё это здесь на высоте скал, вечно безлюдных. Наши только что поднялись с грузом и теперь готовят ночлег.
- Однако, долго будет дождь, - говорит Улукиткан.
- Почему ты так думаешь?
- Так хочет море. Когда оно сердится - посылает на землю гружёные тучи. Много дней будет дождь. Так всегда бывает летом.
Мы пьём чай у костра, кто стоя, кто примостившись на дровах. Во тьме ходят олени, изредка стряхивая с себя дождевую влагу.
Утро не приносит утешения. Тяжёлый туман, цепляясь за вершины гор, нехотя ползёт на запад, обильно увлажняя и без того размокшую тайгу. Безветренно. Молчат птицы, сникли комары, не откликается эхо, и на душе досада - всё это признаки наступившей длительной непогоды.
В приглушённой сыростью тишине живёт только ручей. Тесно стало ему в русле, распирает плечами берег, сталкивает валуны, бушует.
Но к полудню совершенно неожиданно на тайгу набросился ветер. Дождь перестал. Зашумел обрадованный лес, сбрасывая с листвы влагу. Отступил к вершинам туман и там затаился в расщелинах скал. Вскоре ветер перешёл в настоящий ураган, и царство тишины и покоя превратилось в кромешный ад: треск, стон падающих деревьев, грохот скатывающихся камней буквально оглушили нас. Лагерь наш тоже растерзан - ветер разметал огонь, разбросал висевшую одежду, сорвал пологи, палатку.
- А ты, Улукиткан, говорил, что дождь надолго, - напоминает Василий Николаевич, подбирая разбросанные вещи.
Старик посмотрел на небо, прислушался к ветру и вздёрнул плечи.
- Однако, ветер дурной, напрасно дует, море сильнее его, дождь всё равно будет, - отвечает он уверенно.
Через полчаса ветер затих так же внезапно, как и появился. Туман над нами поредел, и сквозь него обозначилось солнце, стало немного светлее.
Мы собираем вещи, разжигаем костёр. Трофим с Василием Николаевичем садятся за починку пологов и палатки. Тайгу сушит тёплый, ласковый ветерок, налетающий снизу мягкими струями. Но онемевшая природа упорно молчит, и почему-то туман всё больше копится по щелям, свисая снежной бахромой со скал. Воздух остаётся тяжёлым. Знаю, всё это признак непогоды, но уж очень обнадёживает посветлевшее небо на юге, и я, доверяясь ему, даю команду свёртывать лагерь, выступать.
Ловлю на лице Улукиткана удивление.
- Ты начальник, я должен подчиняться, но скоро узнаешь, как ты ошибся, - сказал он, снимая с колышка узды и отправляясь с Лихановым за оленями.
Когда всё было готово, Улукиткан надел плащ, подпоясался, подтянул ремешки на олочах и из потки достал свою старенькую шапку.
- Дождь долго будет, напрасно уходим от нагретого места, - говорит он, беря в руки повод переднего оленя.
Караван тронулся. Крик погонщиков, треск сучьев под ногами оленей, людской говор не могли разбудить эхо. На небе вдруг исчезли обнадёживающие просветы. Туман свалился в лощину и накрыл нас. Сразу стало холодно и сыро.
Только мы успели перебрести ручей, как пошёл дождь, мелкий, густой, точь-в-точь такой, какой шёл до урагана. Теперь ясно всем, что прорвавшийся ветер только на короткое время изменил обстановку на небе, но моря он действительно не победил, и оно продолжало бросать на материк бесконечные полчища "гружёных туч".
Медленно взбираемся на верх террасы. Олени с трудом преодолевают крутизну. Одежда на нас уже успела промокнуть и отяжелеть. В душе у меня досада на себя: напрасно взбаламутил всех, неверно решил. Теперь я готов раскаяться, но уже поздно.
С трудом поднимаемся на верх второй террасы. Вьюки отяжелели. Дождь усиливается, и нет никакой надежды на улучшение погоды. Мы готовы задержаться, тут есть и лес, и хорошее место для стоянки, но мало ягеля для оленей. Проводники опасаются, что животные, в поисках корма, уйдут на Зею, и тогда трудно будет их собрать. Остаётся один выход - двигаться дальше, до границы леса, и там переждать непогоду.
Караван с трудом взбирается по скользкому подъёму. В тумане ничего не видно, кроме небольшого мокрого клочка земли под ногами да контура прорубленной вчера просеки. Настроение у всех подавленное. Одно утешение, что с каждым шагом, хотя и очень медленно, мы приближаемся к перевалу.
Впереди идёт Улукиткан, согнувшись от холода в три погибели.
- Мод… мод… - подбадривает он оленей ослабевшим голосом.
Но животные словно не слышат этого окрика, продолжают устало вышагивать по крутизне.
Какая пронизывающая сырость! Я весь мокрый, тело закоченело, и кажется, кровь уже не циркулирует. Пальцы онемели, еле шевелятся, не могу даже пуговицы застегнуть.
Вероятно, ничто в природе так не угнетает человека, как этот бесконечно моросящий дождь, порождённый туманом, при абсолютной тишине.
Глеб и Василий Николаевич отстали, и их не видно за туманом. Я тоже плетусь кое-как и удивляюсь Улукиткану. Откуда он черпает силы, хотя и помаленьку, но уходит всё выше и выше?
Наконец-то лес поредел, но дождь, как на грех, усилился. Вижу - Улукиткан выбрался на бровку третьей террасы, почему-то бросил оленей, а сам ушёл дальше. Мы остановились.
- Мод… мод… мод… - доносится из тумана голос старика.
Я решил, что он даёт нам команду вести дальше караван. Подхожу к переднему оленю, хочу взять повод, но, увы, на олене совсем нет узды. Она снялась, а Улукиткан этого не заметил, идёт дальше, волоча её по земле и воображая, что караван шагает следом за ним. "Мод… мод… мод…" Мне стало больно за старика. Он, вероятно, так устал и так промок, что уже не соображает, что делает, а ноги передвигаются машинально. Бедный Улукиткан, он-то за что страдает?!
Я тороплюсь, нагоняю старика. Он стоит, повернувшись к нам, удивлённо смотрит на узду, на оленей, которые подошли со мною.
- Эко старость, иду, не вижу, дурной, что ли, стал! Мне в чуме сидеть, а я аргиш вожу по тайге, - упрекает он себя.
Темнеет. Дальше мы не способны передвинуться и на сто метров. Находим небольшую площадку. Рядом уже нет леса, только мелкорослый березняк. С трудом развьючиваем оленей. Теперь одна забота - поставить палатку.
Но не так просто организовать приют на этой большой высоте, когда с неба льются на вас потоки дождя, тело оцепенело от сырости и вы уже не ощущаете прикосновения мокрой одежды, а руки стали беспомощными и пальцы бессильны даже развязать узел или вытащить спичку из коробка. Холод сковал, кажется, даже мысли, и вы плохо соображаете, что надо делать.
Более крепким оказывается Василий Николаевич. Он ещё способен взять топор, спуститься вниз за кольями для палаток. Следом за ним молча уходит Трофим. Глеб стоит, как мокрое пугало, растрёпанный и беспомощный.
После долгих усилий мы, наконец-то, под защитой палатки. С нами часть груза и собаки. Темень, густая, чёрная, окутала горы. О костре, а тем более о кружке горячего чая, мы не можем и думать. Единственным нашим желанием было забыться во сне от этого проклятого холода. Но как это сделать, когда на вас мокрая одежда и из-за тесноты в палатке негде развернуть спального мешка, к тому же и площадка, на которой вы устроились, мало того, что наклонена в одну сторону, до отказа напиталась водою. Бедные путешественники, как ничтожно малы ваши желания, однако и они неосуществимы!
Мы лежим кучей, тесно прижавшись друг к другу и стуча зубами от холода. А дождь уныло барабанит по двухскатной крыше, и где-то в вышине, не задевая нас, шумит ветер. Медленно по телу разливается тепло. В палатке копятся тяжёлая испарина, запах человеческого пота, портянок, размокшей кожи.
- Василий, давай вместе храпеть, может, будет теплее, - слышится голос Трофима.
- Ты пробуй, а я побалуюсь трубкой, - отвечает тот и начинает шарить по карманам.
Поднимается Глеб, молча ждёт, не предложит ли ему кто закурить. Затяжно зевает разбуженный Кучум.
"Ожили", - подумал я, и на душе как будто стало легче.
Мы немного прогрелись. Люди покурили, пошутили и снова смолкли. У меня отлегла боль в душе. Захотелось спать. Как жаль, что нельзя вытянуть ноги. Запускаю глубоко за пазуху руки, свёртываюсь калачиком - и прощай дождь, мучения, переход, холод! Мои спутники уже дружно храпят.
Но что это? Из дальнего угла палатки на меня наплывает комариный писк, жалобный, нудный. Ах, думаю, проклятый, и ты отогрелся! Слышу, второй запел рядом, над чьей-то головою. Я настораживаюсь. Храп в палатке сразу прекращается, люди пробудились, чего-то ждут, затаив дыхание.
"Зз… зз… зз…" - кружится однотонный звук над нашими головами.
Кто-то громко шлёпает ладонью себя по лицу и отпускает крутую брань вслед отлетающему кровопийце. Кто-то вздыхает.
Странно… Казалось, разверзнись небеса, развались горы, никто из нас не пробудился бы после тяжёлого перехода! Но стоило в палатке заныть двум-трём комарам, и вот… Уж очень насолили они нам за последнее время, и наши нервы стали слишком чувствительны к этому отвратительному, постылому звуку.
И только перед рассветом, окончательно выбившись из сил, мы засыпаем, отдав себя на милость, - нет, на немилость победителей.
…Утром я выглянул из палатки - всё по-прежнему было окутано серым промозглым туманом, лил дождь, по мари бродили мокрые олени, словно похудевшие за ночь. Видно, за восточными хребтами продолжало бушевать Охотское море, и теперь наше обследование Станового зависело от того, как долго ещё оно будет гневаться.
Хуже всего то, что мы пробудились не одни, а вместе с… голодом. Но как добыть огонь, когда кажется, даже камни пропитаны водой! Страшно и подумать о том, чтобы выйти из палатки.
В сизом пологе тумана и в затяжном дожде нарождается день. В природе молчание, тут уж не до песен, не до веселья. Лучше гроза, ливень, буран, чем эта могильная тишина. Как угнетающе она действует на человека! Так же, вероятно, тяжело переносят затяжную непогоду и звери, и птицы.
- Если мы весь день будем только думать о лепёшке, брюху не станет легче, - слышится простуженный голос Улукиткана.
Первым поднимается Трофим, за ним Василий Николаевич, Глеб. Как тяжело расставаться с нагретым местом! Натягиваем мокрые плащи, отправляемся вниз за дровами.
Поодаль от остановки стоят под дождём олени, сбившись в кучу.
Через полчаса возвращаемся на стан с топливом, снова промокшие. Остаётся развести костёр, вскипятить чай, и тогда можно будет какое-то время терпеть муки невольников. Но как заставить дрова гореть в такой мокроте? Тут уж, поистине, нужно мастерство Улукиткана. Надежда на него. В потке у него нашлась береста. Он её растеребил на мелкие ленточки, а свой старый посох стесал на стружки. Нас он попросил наколоть сухих дров и нащепать лучинок.
Озабоченно, с какой-то торжественностью колдовал старик над будущим костром. Он выстлал мокрую землю плитами, сложил на них конусом лучинки, образующие в середине пустоту, и обложил их поленьями - так, чтобы вода по ним стекала, как по крутой крыше, не попадая внутрь. Получилось довольно-таки плотное сооружение, в метр высотою, напоминающее чум.
Затем он тщательно смешал бересту со стружками от посоха и всю эту смесь затолкнул внутрь своего сооружения. Чиркнула одна, другая спичка. Вспыхнул огонёк, через несколько секунд оттуда дохнуло едким дымом. Ещё минута - и из отверстия выплеснулось пламя… Чёрт возьми, как это здорово!
Мы протягиваем к костру руки, жадно глотаем горячий воздух и беспрерывно повторяем:
- Хорошо!… Ах, как хорошо!
Василий Николаевич уже пристроил над костром чайник. Рядом повесил котелок с мясом. Горячее пламя, вырываясь из-под груды дров, торжествующе плясало в сыром, настывшем воздухе. Все ожили. Развязались языки. Но дождь делал своё дело. Если нам удавалось подсушить одежду на спине, за это время она намокала до отказа спереди. И всё же это половинчатое тепло ободряло нас.
Но вот огонь подточил изнутри сложенные горкой дрова, проел щели, и костёр развалился. Беспомощное пламя ещё пыталось подняться, ещё вспыхивала синева расплавленных углей, но огонь уже утрачивал силу. У нас не оставалось ни одного полена, чтобы подкормить костёр, и он умирал на наших глазах, не выдержав поединка с водою.
Непогода загоняет нас в палатку.
Мясо - недоваренное, но зато чай горячий! А это уже много. Небо будто прогнило. По крутым склонам бегут мутные ручьи. Ниже они сливаются в один грозный поток, и оттуда доносится угрожающий гул. Мы ощущаем беспрерывные толчки, это разбушевавшаяся вода сталкивает в пропасть валуны.
- Дождь скоро не кончится. Ходить надо в тайгу, тут пропадёшь без огня, - беспокоится Улукиткан.
- Уж до утра как-нибудь вытерпим, а там, смотри, и дождь перестанет, - отвечает Василий Николаевич.
- Как-нибудь - это худо, - не унимается старик.
Через некоторое время палатка стала протекать. Если снаружи дождь шёл мелкий, густой, то в палатке он падал тяжёлыми каплями. Мы лежали накрытые брезентом, тяжело переживая заточение.
- Братцы, вода! - раздаётся вдруг испуганный вскрик Трофима. Возглас "вода" звучит у него как "пожар"!
Мы вскакиваем, Действительно, в палатку со склона прорвалась вода. Уже затопляет пол, постели. Нельзя ни минуты медлить. Люди не ждут команды. Перекладываем инструменты на каменный настил, повыше от воды, надёжно закрепляем оттяжные верёвки на палатке… Теперь вниз!
Спускаемся по скользкому крутяку. Над промокшими горами густой туман мешается с вечерним сумраком. Справа, слева - всюду беснуются ручьи, от левобережных скал доносится беспрерывный грохот скатывающихся камней.
Но и в тайге нам не удаётся найти убежище. Мы переходим от дерева к дереву, забираемся в чащу, но даже сквозь густую крону старых елей, как сквозь решето, льёт дождь. Уже темнеет…
- Давай кончать напрасно ходить, надо балаган делай, а то пропадаем, - слышится голос Улукиткана.
Предложение старика вначале кажется неосуществимым: мы до того промокли и замёрзли, что руки не держат топора. Но сознание опасности мобилизует остатки наших сил.
- Балаган так балаган! - кричу я, и мы сворачиваем вправо, к тёмной стене леса.
Поздний стук топоров будит тягостную тишину дождливой ночи. Одни рубят рогульки, жерди, другие таскают стланик, сдирают кору с толстых лиственниц. Работа идёт страшно медленно, - кажется, и топоры затупились, Я поражаюсь терпению и удивительной стойкости моих спутников. Их не узнать - согнулись, как-то сжались: озноб пронизывает насквозь.
Делаем навес для огня. Улукиткан достаёт из-за пазухи припасённый лоскут берёзовой коры, теребит его скрюченными пальцами и с трудом поджигает. Костёр разгорается медленно. А мы, мокрые, жалкие, ожидаем тепла.
Через некоторое время, чуточку отогревшись, мы уже были самыми счастливыми людьми на планете. Видимо, для человека путь к ощущению настоящего счастья всегда идёт тропой испытаний.