Слышу, где-то справа и далеко стукнул камень. Кто бы это мог быть? Напрягаю слух, жду.
А утро вдруг распахивает восток, и оттуда, из-за зубчатых хребтов Станового, сочится нежный, голубеющий отсвет наступающего дня. А нижние отроги ещё тонут в свежести июльской ночи.
Опять стукнул камень, но теперь ближе и яснее.
Пытаюсь разгадать, чьи шаги тревожат покой гор, и с болью вспоминаю пропавший карабин. Без него жутко в этом молчании, среди скал. Но вот вижу, кто-то высунулся из-за гребня в порозовевшую полосу утра и замер бесконтурной копной. Узнаю Улукиткана.
Он молча спускается ко мне, снимает с плеч дрова, тяжело, устало садится на камень рядом.
- У-ю-ю… - вырывается из его груди старческий вздох.
Мы оба молчим, оба захвачены одним хорошим чувством удовлетворения, которое трудно выразить словами. Как я благодарен ему за заботу, за то, что он не покинул меня, за эту молчаливую сцену!
Старик разжигает костёр, помогает мне пересесть поближе к огню.
Совсем уходит ночь. Всё становится понятным, доступным, исчезают тайны звёздного мира. Косые потоки света обливают далёкие вершины, нашу убогую стоянку, падают на рыхлый туман, упрямо ползущий со дна обширного ущелья.
В безмятежной синеве неба парит беркут.
Я достаю кусок лепёшки, пристраиваю его к огню. Старик тоже извлекает из-за пазухи лепёшку, отогревает её, и мы молча жуём.
Всё вокруг заполняется сумраком, превращает огромные горы в ничто. За его пеленой чудится страшная пустота.
Вдруг где-то на отроге прогремели камни.
- Однако, баран мой след нашёл, убегает, - говорит Улукиткан, подсаживаясь к огоньку и доедая лепёшку.
Стук отдаляется, затихает, потом снова зарождается и совсем близко. Видим, из тумана к нам вырываются два чёрных пятна…
Это Бойка и Кучум!
Собаки с ходу налетают на нас. И судя по тому, как свисают у псов языки, они преодолели большое расстояние.
Бойка ложится на камень поодаль от огня, вытянувшись во всю длину и откинув голову, а Кучум усаживается на задние лапы, смотрит внимательно мне в глаза.
- Зря отпустили собак, они могли наскочить на баранов - и тогда ищи ветра в поле! - говорю я.
- Однако, с ними человек сюда ходи, - отзывается уверенно старик. - Скоро туман кончай, день хороший будет, нас увидят.
- Ты думаешь, распогодится?
- Обязательно. Смотри хорошо, как Бойка лежи.
- Обыкновенно, по-собачьему. Он улыбается моему ответу.
- Головой думай. В плохую погоду собака обязательно клубком лежи, а сейчас голова, ноги в разный стороны, как в жаркий день, значит, чует: близко тепло. Правда говорю, день хороший жди.
И, как бы в доказательство, что у Бойки такая поза не случайна, точно так же ложится и Кучум.
…Снизу долетает бодрящий крик кедровки. Проснувшийся ветерок еле уловимым дуновением набрасывает из ущелья сочную свежесть утреннего леса. Туман сначала медленно, потом всё торопливее, потом уже панически отступает. Его пронзают и разгоняют горячие лучи солнца. Как добрые волшебники, освобождают они из его цепкого плена горы…
Я устраиваюсь полулёжа, прислонившись спиною к камню, Улукиткан засыпает сидя. Обхватив руками согнутые ноги и положив на них уставшую голову, старик начинает похрапывать. Огонёк перед ним давно погас.
Я закрываю глаза и тоже пытаюсь уснуть. Ничего не выходит. В какие-то просветы памяти ползут пугающие воспоминания, кажется, будто ещё не закончился вчерашний день, что я всё ещё нахожусь над обрывом, и грохот падающих камней больно отдаётся во всём теле.
Одинокий выстрел поражает слух. Открываю глаза. Бойка и Кучум уже умчались на звук. Старик вскакивает и, заслоняя ладонью свет солнца, смотрит на иззубренный край гольца, куда убежали собаки. Затем собирает сухой ягель, поджигает его, и клубы тяжёлого дыма, поднимаясь в небо, точно указывают нашу стоянку.
Мы видим, как по россыпи спускаются к нам люди. Их трое. Понять не могу, что заставило товарищей покинуть лагерь? Не случилась ли беда? Какой-то неприятный холодок пробегает по телу.
- Здорово! Далеко забрались, - бодро говорит Василий Николаевич, подходя к нам.
Он окидывает нашу стоянку пытливым взглядом, как бы ища какую-то разгадку, смотрит на Улукиткана, переводит глаза на меня, и вдруг болью искажается его загорелое лицо. Подходят остальные и молча, сочувственно смотрят на меня.
- Ну и помяло же вас! Где это? - спрашивает Трофим.
- Когда голова не знает, что делают ноги, так бывает, - отвечает за меня старик.
Принимаюсь ещё раз вспоминать вслух всё, что произошло вчера вечером.
- Значит, не зря мы торопились, - говорит Василий Николаевич, подсаживаясь ко мне. - Вчера до полуночи сидели, костёр жгли, да напрасно: утром ждали - нету, ну и решили: не иначе - случилась беда. Давай собираться, харчей взяли на два дня, верёвки, собак с собою захватили. Долго ли тут обмишуриться!
Мы знали, что наше отсутствие вызовет беспокойство на стоянке, но что люди уже утром пойдут на поиски - этого я не ожидал. Тем дороже и приятнее был их неожиданный приход!
- Как же с карабином? Нельзя бросать! Надо искать, без ружья как в тайге?! - говорит Глеб.
- Оно верно, - подтверждает Василий Николаевич.
Все мы соглашаемся с ними. Отправляю Улукиткана за печёнкой к убитому барану, а остальных веду к месту катастрофы.
"Веду"… Как громко сказано. Это они меня ведут, поддерживая. Как отяжелели шаги, будто целую вечность не ходил! Да и земля под ногами потеряла прежнюю устойчивость.
Ориентиром мне служит утёс с вогнутым западным склоном, напоминающим амфитеатр, откуда бараны любовались закатом. По нему без труда нахожу убитых вороном цыплят, а затем и край гребня.
Только теперь, заглядывая вниз, я понял, какому безрассудному риску подвергал себя, подчинившись охотничьей страсти.
Василий Николаевич наклоняется над пропастью, морщит лоб, чешет затылок, удивляется.
- Эко, недобрая занесла вас сюда! Стоило из-за барана так рисковать! - говорит он. Но в голосе его фальшь, ведь сам он из-за добычи чёрт знает куда полезет! - Ну что ж, - добавляет он, - надо спускаться… Поищем потерю.
Я остаюсь на гребне.
Василий Николаевич, Трофим и Глеб сбрасывают котомки и скрываются за гранью отвесных утёсов. Гул падающих в пропасть камней пробуждает дремлющие в полуденной тени скалы. Изредка слышны голоса товарищей.
День, кажется, прекратил свой бег, застыло над землёю горячее солнце.
Наконец, из-за развалин показывается голова Василия Николаевича.
- Карабин видно, да достать-то его не знаем как. Сбросьте верёвку, - кричит он мне.
Долго ещё снизу доносится говор вместе с грохотом скатывающихся в бездну обломков. Потом вдруг голоса стихают, шорох камней приближается, показываются люди.
За плечами у Глеба я вижу свой карабин. Что с ним сталось! Ложе всё во вмятинах, мушка сбита, прицельной рамки нет. Но он ещё способен стрелять, а это самое главное. Остальное отремонтируем.
Через несколько минут мы уже медленно шагаем по крутой россыпи, взбираясь на верх гребня.
Сам удивляюсь, что силы начинают возвращаться. Всё-таки друзья помогают мне.
На гребне нас поджидал Улукиткан с печёнкой, но товарищи не хотят терять времени на обед, решают добираться до лагеря.
Василий Николаевич остаётся со мною "сопровождающим", остальные уходят быстрее. По пути они захватят мясо убитого Улукитканом молодого барана.
Стихают последние дуновения ветра, редкие голоса птиц, и беспредельная тишина словно убаюкивает просторы. Сколько торжественности, великолепия в этих встречах двух начал. Посмотрите, какими красками играют последние лучи угасающего дня, как в густой пурпур опускается солнце, как покорно погружаются горы в густые сумерки.
Ещё несколько минут какого-то равновесия, и день уходит. Затухающее солнце посылает на мир последний вздох успокоения.
Мы пересекаем котловину, где наблюдали с Улукитканом "мальчишник", и не торопясь добираемся до крутого спуска в ущелье.
Надо отдохнуть. Садимся лицом к закату.
Василий Николаевич достаёт бинокль и начинает осматривать горизонт.
Видимость изумительная. С каким-то откровением дальние горы приближаются к нам, и на их крутых склонах становятся различимыми выступы скал, морщины. Даже отдельные деревья!
- Неужто мне мерещится? - говорит вдруг Василий Николаевич, не отрывая бинокля от глаз и продолжая осматривать горизонт. - Кажется, я вижу пирамиду… Ей-богу, вижу! Взгляните-ка вон на тот комолый голец.
Я беру бинокль, кладу его на камень для большей устойчивости и пристраиваюсь к нему лёжа.
Да, это действительно пирамида, но ещё не законченная: поднято только две ноги с болванкой. Ниже на выступе ясно виднеется белое пятно, -кажется, палатка.
- Наши, да? - не терпится Василию Николаевичу.
- Вероятно, Пугачёв со своим подразделением, больше некому.
У моего спутника радостью загораются глаза. Он долго смотрит на вершину гольца, чётко видимую на фоне затухающего заката. Мысленно Василий Николаевич уже там, у Пугачёва, нашего общего большого друга и неугомонного исследователя.
Близко люди!…
Теперь у нас не может быть иного решения: на запад по хребту на встречу с Пугачёвым. Он своим появлением на Становом облегчит нашу задачу.
Мало-помалу тускнеют, гаснут печальные отблески вечерней зари. Горы погружаются в сумрак. На смену дня из таинственных расщелин выходит ночь. На душе вдруг стало свободно и легко.
Мы с Василием Николаевичем спускаемся с гольца и пробираемся по стланиковой непролазной чаще, чуточку освещённой скупым мерцанием звёзд. Над нами необъятные небеса и тени пустынных гор. Белёсый туман, сползающий с отрогов, копится в бесконтурной тьме ущелья. Он встречает нас холодящим прикосновением и уводит в свой сказочный чертог.
В потёмках бродим ручей на дне каменистой ложбины и взбираемся на берег. Мои ноги еле-еле передвигаются. Вдруг из тьмы доносится запах отварной баранины. Сразу обнаруживается пустота в желудке. Одежда цепляется за сучья, то и дело попадаем в плен густо сплетённых стволов. Но запах надёжно ведёт нас к цели. Вот и знакомая марь. Яркий свет костра просверливает мрак и, не потухая, горит впереди, приветливо мигая запоздалым путникам.
Идём по кочковатой земле, торопимся. И опять туман настигает нас. Всё снова исчезает, ни звёзд, ни огонька, ни каменных истуканов… Кажется, не добраться нам сегодня до костра, до бараньего мяса, до покоя!
Под ногами чёрным серебром плещется вода. Кое-как иду, задерживая своей медлительностью Василия Николаевича.
Какая-то странная сегодняшняя ночь: то она обвеет тебя приятной негой, то вдруг окутает проклятым туманом. Где же наш отдых, сколько шагов, километров, часов до него?
Силы покидают меня. Хочу присесть, ищу под собою подходящую кочку и на этом думаю закончить мучительный путь, но совершается чудо: туман вдруг расступается, лёгкий ветерок подбирает с мари жалкие, его лохмотья. И снова над нами играют небесные светлячки, тайга дышит ночной, бодрящей свежестью, и впереди, совсем близко, ярко пылает костёр.
Вот и лагерь.
Нас давно ждут. Накрыт "стол". Над огнём котёл со свежим бараньим мясом, пахнет только что испечёнными пшеничными лепёшками.
- Пугачёва обнаружили, - бросает сдержанно Василий Николаевич, пристраиваясь к костру покурить.
Все поворачиваются к нему, а Трофим, вытянув по-гусиному шею, с удивлением заглядывает в лицо Василия Николаевича.
- Что ты сказал?
- Пугачёва обнаружили на гольце, привет тебе прислал.
- Рехнулся ты, что ли, откуда ему взяться? - и он вопросительно смотрит на меня.
- Пугачёв здесь в горах, километров сорок по прямой. Строит пункт.
- Тогда совсем хорошо! Давайте заедем? Вот обрадуется!
- Непременно, это наша обязанность. Да и повидаться надо с ним, как он там командует своими богатырями?
После чая долго не могу уснуть. В голове новые планы. А что, если с кем-нибудь уйти без оленей к Пугачёву? Надо ж захватить его на гольце, иначе заберётся далеко - не найдёшь.
Меня сразу всего захватывает это решение. Я готов. Засыпаю с мыслями о предстоящем походе.
Сон был всего лишь короткой передышкой. Прибежали олени и с ними полчища гнуса. Улукиткан разжёг дымокуры, и только тогда люди выбрались из пологов.
У меня болезненно распухли дёсны. Это серьёзно осложняет решение идти к Пугачёву, заставляет на день задержаться на перевале. За чаем я рассказываю о своём плане, и мы сообща его разбираем. Кто-то один пойдёт со мною. Остальные, во главе с Улукитканом, поведут караван вниз по Иваку до слияния этой реки с Утуком. Но если по пути найдут след Пугачёва, - свернут к нему, и там мы все встретимся.
Трофим усаживается за рацию. Вызывает штаб, просит радистов всех полевых партий следить за переговорами.
Я сообщаю о том, что в горах мало снега. Даю команду приступить к заброске грузов. И, наконец, разрешаю полностью разворачивать геотопографическую работу на Становом восточнее Ивакского перевала.
Моё сообщение как бы подытоживало наш тяжёлый путь в эту дикую горную страну, через безбрежные пустыри, с вечно стылой землёю, с кочковатыми марями. Мы достигли, чего хотели, но путь ещё далеко не закончен.
- Кто же пойдёт со мною? - обращаюсь я ко всем.
-- Конаться и попусту спорить не будем, очередь Трофима. У него новые сапоги, а мои ичиги не выдержат такого похода, -- говорит Василий Николаевич с явным сожалением.
- Ты готов, Трофим? - спрашиваю я Королёва,
- Да.
- Предупреждаю, это будет тяжёлый поход.
- Я пойду. Даже с радостью. Пусть будет трудно, клянусь, не отстану.
- Ну, коли так, собирайся, выступаем рано.
- Нам, однако, подождать надо тут три-пять дней, может, не пройдёшь, назад вернёшься, - говорит Улукиткан, обеспокоенный за нас.
- Нет, ничего не случится. Вы тоже утром покинете перевал. И вам тоже предстоит трудная дорога, так уж поспешите, чтобы не ждать вас на устье Ивака. Ты меня понял, старик?
- Как не понял!… Всё будет, как сказал.
Люди настроены оптимистически, и это сказывается на наших сборах. Все стараются помочь нам: напоминают, что надо взять, помогают укладывать.
Не исключено, что мы уже не застанем Пугачёва на гольце, и тогда ограничимся только своим обследованием Станового. Это плохо. Если я не посещу сейчас подразделения, то позже кому-то из руководства экспедиции придётся идти сюда, чтобы проверить работу Пугачёва.
Итак, с завтрашнего утра мы полностью во власти суровой природы Станового, а уж она, конечно, не пощадит нас в трудную минуту!
Но мы ко всему готовы.
Берём один полог на двоих, гербарную папку, всё необходимое для препарирования птиц, соль, карабин, бинокль, телогрейки, плащи, починяльную сумку, продовольствия на пять дней: на весь путь не взять, рассчитываем на баранов. Как мы ни были скупы при отборе вещей и продовольствия, всё же котомки получились килограммов по двадцать пять. Это много, но мы утешаем себя тем, что их вес с каждым днём будет неизбежно уменьшаться.
Закончены сборы, сложены и вьюки.
Над Ивакским перевалом ночь. Спят вершины Станового, близкие небу, утомлённые вечным безмолвием. Спит нагая земля. Спят звери, птицы, и только одна-единственная пташка пытается перекричать ручей, да костёр тщетно борется с наседающим со всех сторон мраком. Лагерь засыпает. Звёздное небо обещает назавтра солнечный день.
Итак, утро разделит нас: Улукиткан с Мищенко, Глебом и каюром Николаем Лихановым поведут караван на север, а мы с Трофимом уйдём на запад, чтобы среди моря вершин и бесконечных провалов разыскать отряд Пугачёва и самим разобраться в сложном рельефе Станового, встретиться с его обитателями, собрать гербарий альпийской зоны.
Не преодолев смутного беспокойства, я уже укладывался спать возле костра, когда ко мне подсел Улукиткан. Лицо озабочено.
- Помни, - говорит старик, - прямо на закат пойдёшь, обязательно речку Утук увидишь, она в озеро Токо бежит, это не забывай, может, пригодится. Если что случится и до места не доберёшься, назад ходи своей тропой. Новый след не делай, мы тут, на перевале, вам продукты положим. А заблудитесь по туману, упаси бог, не бегай туда-сюда, как на Джегорме, пропасть можно. Надо сразу садиться и ждать, пока солнце не увидишь. Это хорошо знай. Да смотрите, огонь не пустите, тут ему много работы…
- Все твои заповеди, Улукиткан, мы будем свято хранить, ты только не беспокойся за нас, всё обойдётся хорошо.
- Как не беспокойся! Худой человек тот, у которого сердце не болит за друга. Самому бы надо идти с тобою, да ногам не осилить горы. Стар Улукиткан, ой, как стар!
- Напрасно ты горюешь, впереди у тебя ещё длинная тропа и много удач.
Старик бросил на меня пристальный взгляд, и лицо его вдруг помрачнело.
- Не говори так. Скала и та от времени падает.
Из тайги донёсся шум, треск, залаяли собаки. К лагерю табуном прибежали олени.
- Однако, медведь, а то и волки близко, - говорит старик, выбираясь из-под полога.
Он достал из своей потки кожаную сумочку с солью и, гремя пришитыми к ней когтями, ушёл в темноту. За ним следом кучей ушли и олени. Оттуда ещё долго слышалась его однотонная песня, охраняющая спокойствие стада.
Рано утром двадцать шестого июня мы только сняли палатки, как с перевальной седловины донёсся торопливый стук камней - это, заметив нас, куда-то на запад бежит стадо снежных баранов-самцов.
- Идите их следом, - говорит старик, обрадованно кивая головою в сторону удаляющегося грохота. - Однако, у рогачей тут дорога, может, как раз к самому месту приведёт.
Мы прощаемся. Глеб долго держит мою руку. Вижу, какие-то мысли тревожат его.
- Говори, что у тебя? Бежать собираешься? Он отрицательно качает головою.
- Вот видишь, как неладно у нас с тобою получается: расстаёмся, может быть, надолго, и сказать нечего друг другу.
Глеб отводит глаза, опускает голову.
Караван уходит вниз и исчезает в провале. Мы с Трофимом поднимаемся на седловину. С нами Кучум. Идём следом рогачей, как советовал Улукиткан.
Часть третья
Тропою снежных баранов
КРУТОРОГИЕ ПРОВОДНИКИ
В глубину неисследованных гор. Подвиг Кучума. Одинокий крик ягнёнка.
Ещё свежо, но яркий свет солнца распахивает дали. С чувством смутной тревоги и неуверенности мы с Трофимом покидаем Ивакский перевал. Тропа ведёт нас выше, дальше на запад от седловины. Идём тяжело, спины под котомками уже мокрые. Далеко впереди, за разлохмаченной грядой отрога, замечаем стадо баранов. Может быть, действительно, их путь совпадает с нашим, и рогачи помогут нам добраться до цели?
Кому, как не этим чудесным прыгунам, жителям верхних скал и цирков, известны проходы по сложному лабиринту провалов! Кто, кроме них, знает надёжные обходы опасных мест? Главное для нас сейчас не потерять стадо из виду, ведь тропа заметна только в узких местах.