Через полчаса мы уже пробирались сквозь стланиковую чащу, напоённую ночной росою.
Опять подъёмы, спуски, стланики, карнизы, цирки, тяжёлые одышки и немые проклятия. Какое колоссальное напряжение сил требуется от человека, чтобы преодолеть хотя бы небольшое расстояние в этих горах!
Продвигаемся без тропы, она осталась слева, вместе с главной линией хребта. Мы намереваемся добираться до Утука по отрогу и расплачиваемся за это остатками сапог.
Выходим на хребет и попадаем на тропу, вернее, на настоящую звериную дорогу. Она проложена в мягком грунте глубокой бороздой. Видно, много-много лет, веками, ею пользуются снежные бараны. Тропа вся усыпана помётом, кажется, будто только что по ней прогнали отару овец.
Кто додумался проложить её по этому изорванному гребню, пренебрегая более доступными местами? Ведь совсем рядом с тропою пологий отрог, без скал, но рогатые "дорожные мастера" почему-то предпочли другой, более рискованный, обрывистый проход. Объясняется это, видимо, не только любовью баранов к скалам, а чем-то другим, ещё нами не разгаданным.
Во всяком случае, тропа ведёт нас в нужном направлении. По пути в неё вливаются новые и новые тропки, и она ещё больше зарывается в землю.
По широкому каменистому отрогу выходим к краю глубоченного цирка, какого мы ещё не видели на Становом.
Цирк поистине грандиозный. И, видимо, ни один человек ещё не стоял на бровке его скал, не любовался им. Здесь только камни, следы разрушения и ощущение полного отсутствия жизни. Но как ни странно, эта суровая и скупая картина поднимает наше настроение. Человека обвораживают не только щедрые, одетые богатой растительностью, горы, но и дикий хаос безжизненных нагромождений.
На дне цирка к снежнику выскакивает чёрным комочком Кучум. Сегодня он получил свободу, вести его на привязи у нас нет сил. Видим, он огибает озерко, отмеряет дно цирка сажёнными прыжками. Вдруг впереди него взмётывается стадо баранов-самок с малышами.
Бараны усыпали дно цирка, изо всех сил жмутся к скалам. Но хитёр Кучум, ой, хитёр! Он отрезает им путь, вот-вот ворвётся в стадо - и тут уж не жди пощады! Мы видим, как от стада откалывается одна самка, отстаёт. Кучум налетает на неё, но та делает отчаянный прыжок вниз. Собака мажет, падает, но быстро справляется и бросается за самкой. А бараны тем временем успевают взобраться на уступы и оттуда, так же как и мы, наблюдают за поединком.
Самке удаётся обмануть Кучума и увести его от стада в глубину цирка, к обрывам. Там она среди родных скал вне опасности и теперь не торопится уйти от врага. Обезумевший пёс всё ещё надеется догнать её, бежит следом, в спешке срывается с выступов, снова карабкается и отстаёт. А самка не торопясь прыгает с карниза на карниз, задерживается, наблюдает, как собака неумело лазит по карнизам. Наконец, взбирается на остроконечный выступ и замирает, сжавшись в комочек. Кучум уже рядом. Он неудачно осаждает шпиль снизу, но самка не покидает убежище. А тем временем стадо с малышами уходит далеко…
Мы спустились в ущелье по левой стене цирка. Идём медленно, с величайшей осторожностью. Вся нагрузка и у меня, и у Трофима ложится на одну ногу, вторая, обутая в поршень, служит больше для равновесия. Мы уже дважды меняли сапоги. У Трофима лицо злое.
В трудные минуты мы всегда обращаемся к прошлому и невольно испытываем чувство какого-то смущения, когда сравниваем усилия, неудачи, порою невероятные мучения наших предшественников-землепроходцев с тем, что испытываем мы. Беринг, Лаптевы, Дежнёв, Пржевальский… Ими всегда будет гордиться человечество.
Нам теперь в тысячу раз легче, легче потому, что в нашем скромном труде объединён их опыт.
За седловиной тропа неожиданно подводит нас к пещере. Мы свободно заходим под её свод, все наши недоумения рассеиваются. Это солонцы. К ним и ведут тропы из восточного района Станового, именно сюда из-за Ивакского перевала и спешило стадо старых самцов, следом которых мы шли. Они проделали этот путь только для того, чтобы полизать или погрызть чёрный туф, насыщенный солью. Сюда направлялось и стадо самок с ягнятами.
Сколько поколений снежных баранов должно было посетить эту туфовую гору, чтобы вылизать в ней целую пещеру?!
От пещеры на запад идёт мощная, четырехколейная тропа. С отрога, куда она вывела нас, видно широкое ущелье -- несомненно Утук. До него километров восемь, не больше. Надо непременно сегодня добраться до него.
Но у скалы тропы неожиданно поворачивают влево, пересекают верх отрога и снова подводят нас к солонцам. Издали видны глубокие норы, выеденные баранами в туфе. Всюду кучи помёта, клочья шерсти; на пыльной подстилке множество следов. Всё вокруг вытоптано, съедено.
Как бы мы обрадовались в другое время такому открытию! Сколько интересного можно здесь увидеть, затаившись на сутки в камнях. Но нам сейчас не до наблюдений, не до снежных баранов. Давно сброшены с ног поршни, у Трофима загрязнились раны, появилась подозрительная чернота. Не заражение ли?
Нам сегодня не добраться до Утука.
Решаемся заночевать в логу.
Я забираю у Трофима рюкзак, помогаю ему спуститься. Ночь надвигается вместе с грозовыми тучами. Надо успеть до темноты поставить полог, натаскать дров.
Солнце давно утонуло в бесконтурных тучах. Над дальними горами уже полощется дождь. Ветер мечется, рыщет по лощине, шумит по ёрникам, треплет маленькие лиственницы, окружившие толпой нашу стоянку. Уже горит костёр.
Прибежал Кучум, усталый и голодный.
Мой спутник начинает разматывать портянки, на его лице отчаяние.
- Вы видите, куда же мне завтра на них идти, - говорит он, отдирая от раны прилипший лоскут.
- В нашем распоряжении ещё ночь, отдохнёшь.
- Нет, - бросает он категорически. - Тут, видно, и край.
- Не отчаивайся, посмотрим утром. До Утука теперь недалеко.
Он молчит.
В ущелье врывается яростная буря. Лес гудит, стонет. Мрачная обстановка действует на нервы. И вдруг над нами лопается грозный свод неба. Молния на миг освещает гребень, горбатые лиственницы и дотлевающий костёр. На зелёный ковёр мелкорослого леса, на горячие от дневного солнца камни, на полог сыплется крупный дождь.
Гроза новым взрывом потрясает горы. Кучум в смятении бросается в кусты, затем к россыпи и, не найдя убежища, поспешно забирается к нам в полог. Ничего, что тесно, зато все вместе.
Под ливнем слепнут угольки костра, и вокруг нас смыкается мрак ночи.
Проклятье! Что за погода!
Полог мокрый. Вода подбирается под постель. Всем не сладко. Да и не уснуть. Не знаю, не могу решить, с чего начинать завтрашний день.
Трофим сидит сгорбленный, растирает загрубевшими ладонями больные ноги. Оба мокрые.
Буря неистовствует. Полог трепещет на тонких оттяжках. С силой отчаяния держим борта. Кажется, вот-вот нас сдует в пропасть. Мы совершенно отупели от крайней усталости, сознание затуманено.
Неожиданно буря обрывается, точно разбившись о скалу. Светлеет. Но мы всё ещё не спим. Возвращаются думы.
- Нам бы, Трофим, как-нибудь добраться до Утука, тут уж рукой подать, - начинаю я снова разговор.
Он не отвечает. За пологом окончательно стихают звуки. Только ручей бушует в темноте.
- Ты не тревожься, ноги заживут, всё кончится хорошо. Там, на реке, что-нибудь придумаем. Может, самолёт нас заметит.
Я ничего не вижу, но чувствую, он поворачивает ко мне голову, обдаёт лицо горячим дыханием.
- На чём идти, на костылях? Будь что будет, я остаюсь, а вы идите, - отвечает он твёрдо, и его слова звучат, как приговор.
- Ты сумасшедший, ты не понимаешь, что говоришь. Как можно бросить тебя здесь одного, обезноженного!
- Другого выхода нет… Мы, видимо, не договоримся. Давайте спать, - и он натягивает на голову полу телогрейки.
Я полон тревоги. Ответственность за судьбу Трофима лежит на мне. Что придумать? Как убедить его идти, хотя бы ценою мучений?
Он лежит ко мне спиною. Мы как будто уже разделились: у него своя началась жизнь, а у меня - своя. Ему действительно идти нельзя. А что делать мне? Бросить больного здесь, самому выходить к устью Ивака, искать своих? Найду ли? Запутаюсь в щелях, ослабну - и конец. Может, остаться с больным, ждать, пока нас найдут?
Как не ошибиться? Как не нарушить нашей с Трофимом давнишней сердечной связи? Мы отрезаны от всех людей. Мы расплачиваемся за то, что в этих горах переступили границу запрета. Но мы не можем поддаться панике. Не так уж безнадёжно наше положение! И когда я прислушиваюсь к голосу разума, он подсказывает мне идти, оставив Трофима здесь, найти как можно скорее своих. Другого выхода действительно нет.
Засыпая, уже перед рассветом, я окончательно принял это решение.
Утро застаёт нас под пологом. Не спим.
- Если не можешь идти, то тебе лучше остаться здесь, - обращаюсь я к Трофиму. - Тут не пропадёшь, на солонцах мяса добудешь, проживёшь, а тем временем я разыщу своих по Утуку, вернёмся за тобою.
- А если это не Утук? - В голосе Трофима слышится безнадёжность.
- Не может быть, выбрось из головы эту мысль! Улукиткан говорил, что воду всех рек здесь собирает Утук. Но предположим - мы ошибаемся, тогда пойду этим ущельем, и оно непременно приведёт меня к Утуку. Другое дело – как пройти по ущелью. Вдвоём мы бы пролезли где угодно, а одному трудно.
- И мне тут с такими ногами невесело будет.
- Только бы добраться до своих, в первый лётный день тебе сбросят с самолёта всё необходимое, а затем и мы придём на оленях, - утешаю я спутника, хотя знаю, что в действительности спасение Трофима будет гораздо сложнее.
- Торопись, - говорит он без колебаний.
- Я тебе оставлю карабин, а Кучума возьму с собою. Ты не должен далеко отлучаться от стоянки, в ясные дни держи дымокур, пока не найдут тебя лётчики. Но… если в течение двух недель к тебе никто не придёт и не обнаружит с воздуха, ты выбирайся сам - значит, и я не попал к своим.
Его нисколько не обескураживают мои последние слова, всё уже им продумано. Он твёрдо решил остаться здесь.
Сколько усилий, риска, и вот результат: должен бросить больного товарища, одного в самой глубине этих диких гор. Знаю, это жестоко, и в случае неудачи мне никто не простит, но я иду на это во имя спасения его жизни.
Меня всё больше охватывает тревога. Есть что-то нереальное в наших планах на будущее. О Пугачёве совсем не думаю. Мысли приковывает Трофим. Жуткое одиночество поглотит его с первой минуты, как только мы с Кучумом покинем стоянку. Не сойдёт ли он с ума от бездеятельности?
Вот и солнце взошло! На нашу убогую стоянку упал сноп ярких лучей. Трофим не может сделать и шагу, греет у костра опухшие ноги. Мне бы надо торопиться, но Трофим в таком состоянии, что ему не до охоты. Надо, прежде чем покинуть стоянку, обеспечить его мясом хотя бы на первое время.
Решаюсь подняться под скалу к солонцам и отстрелять из первого попавшегося стада небольшого барана. Хочу надеть сапог, в котором шёл Трофим, но не могу: нога сильно распухла, не лезет в сапог. Я очень удручён этим, но ничего не говорю Трофиму. Разрезаю часть переда и голенища, обуваюсь. Беру карабин, рюкзак для мяса. Кучума привязываю к поясу.
Только отошёл от стоянки - и приятная неожиданность: по россыпи спокойной, размеренной походкой, чуть заметно покачивая спинами, идут три рогача. Они взбираются по карнизам на верх небольшой скалы в двухстах метрах от нас.
Их появление кажется настолько необычным, что я жмурю на секунду глаза. Нет, не померещилось! Это снежные бараны. Они не замечают нас. Мне не успеть вскинуть карабин, животные вот-вот скроются за обломком. Резкий свист пронизывает тишину, это Трофим приходит мне на помощь. Бараны замирают на краю скалы тесной группой, повернув головы на звук. Прицел - и выстрел потряс ущелье.
Пуля выбила из тройки самого крупного барана. Мы видим, как он огромными прыжками рванулся в пропасть, ударился рогами о выступ и скатился по россыпи почти до ручья. Остальные бараны мгновенно скрылись.
- День начинается удачей, видно, и дальше всё пойдёт хорошо! - говорю я, обрадованный лёгкой добычей.
- Я бы променял удачу на пару старых сапог! - грустно отвечает Трофим.
- Не отчаивайся. Если нам повезёт, не дольше как через неделю будем вместе.
Мы быстро свежуем барана, делим тушу на мелкие куски. Мякоть Трофим закоптит на чёрный день, а остальное сложит под мох на мерзлоту и долго будет лакомиться костями.
Я беру из наших запасов спичек, соли. Укладываю в котомку куски отваренного мяса и половину лепёшки. Допиваем чай и ещё раз уточняем наше условие.
Прощаемся молча. Долгое, крепкое объятие.
- Если не выйду отсюда - не поминайте лихом! - говорит он, и крупные слёзы катятся из немигающих глаз.
- Мне бы не хотелось оставлять тебя с таким настроением. Всё переживется, и скоро будем вместе!
Он повёл плечами и, не высказав какой-то мысли, ещё раз обнял меня.
- Если сможете, делайте по пути заломки, чтобы не исчезнуть вам бесследно, - глуховатым голосом просит Трофим.
- Обязательно. Помни о нашем уговоре: две недели ты неотлучно живёшь здесь.
Мы с Кучумом уходим вниз по ущелью. Боюсь оглянуться, прочесть на лице Трофима упрёк. Не дай бог, если я ошибся, не нашёл правильного решения, что тогда будет?
БЛИЗНЕЦЫ
Где же мать? Мы получили подарки. Путь по Утуку. Свежие следы оленей. Хутама покидает нас.
Едва я отошёл от табора, как меня поглотила чаща. А день тихий, тёплый. Солнце сзади. Давно растаял туман. Появился гнус. Больные ноги всё больше тяжелеют…
В душе одно желание - не обмануться, выйти на Утук. С бокового ущелья наплывает тайга с её неспокойной жизнью, с буреломами, с пугливыми обитателями и задумчивой тишиной. Лес мне больше по душе, чем угрюмые горы, и я тороплюсь покинуть царство курумов, холодное каменное безмолвие гор.
Под ноги нет-нет да и попадается хожалая тропка, неизвестно кем проложенная по ерниковой чаще. Она, как пугливый зверёк, норовит вильнуть в сторону, то исчезает, то появляется. А там, где ручей, взбаламученный крутизной, стремительно бросается по скользким плитам на дно ущелья, тропинка неожиданно отклоняется влево, вьётся по стланику совсем в сторону от ущелья. Я в недоумении останавливаюсь - куда же она идёт?
Ради любопытства выбираюсь наверх, но там, в стланиках, тропка исчезает. Ну и хорошо! Хочу вернуться на дно ущелья, но Кучум упрямо тянет меня вверх, храпит в потуге, впивается когтями в землю. Понять не могу, что творится с ним! Угрожаю расправой, пытаюсь насильно увести его, но пёс делает отчаянный прыжок и тащит меня дальше. "Ну ладно, пройду немного и вернусь", - думаю я, ослабляя поводок.
И вдруг набросило дымом. Я словно прирос к земле, не могу сдвинуться с места. Нюхаю воздух. Неужели люди? Не Пугачёв ли? Мысли и чувства перепутались, и всё окружающее неожиданно становится самым дорогим. А Кучума готов расцеловать!
Он горячится, тащит меня за собою. И снова неожиданность - слышу какой-то странный звук, будто кто-то плачет. Кажется, ребёнок… Нет, не может быть, откуда ему взяться здесь, в этих непролазных дебрях?!
Забываю про больные ноги и, уже не выбирая пути, выбегаю с Кучумом на поляну - и несколько секунд стою, словно поражённый громом. У почти затухшего костра стоит четыре оленя, отбиваясь ногами от наседающего гнуса. А рядом, под старой лиственницей, лежит эвенкийский скарб: потки с продуктами и дорожными вещами, свёрнутые в трубку берестяные полотнища чума, чайник, сёдла, одежда. Из груды вещей, сваленных кое-как, доносится неистовый крик ребёнка.
Где же люди?
А малыш орёт. Бросаюсь к нему на помощь. Откидываю палатку и из вороха вещей извлекаю крикуна. Он смотрит на меня малюсенькими глазёнками, чёрными как уголь, и орёт, дуется до красноты, вот-вот лопнет.
Я больше обескуражен, чем обрадован. Встаю с ребёнком, не знаю, как заставить его замолчать? И вдруг слышу ещё один тоненький голосок из той же кучи вещей. Не сон ли это, не галлюцинация ли? Я смотрю по сторонам, ищу людей, мать, но никого нет. Что же это будет? Укладываю одного на дошку, затем достаю другого, стаскиваю с них пелёнки. Моё сердце, загрубевшее в походах, размякло.
Смотрю на черномазых крикунов, а сам не без смешинки думаю: надо же было забираться в такие дебри, столько претерпеть неприятностей, бросить друга - и всё ради такого "открытия".
Это близнецы-мальчики. Симпатичные ребята! Они удивительно похожи друг на друга: оба плосколицые, узкоглазые, смуглые, типичные эвенки, и оба отменно голосистые. Орут изо всех сил и брыкаются плоскостопыми ножками, а я, как квочка, оставленная утятами на берегу речки, не знаю, что делать? Чего только я им не предлагал: и колыбельную пою, и соловьём свищу, то угрожаю, то изображаю зайца, медведя… Но увы, ничто не помогает! Орут пуще прежнего! Чувствую, что в этом деле у меня полнейший пробел, никакого опыта. К тому же малыши, вероятно, не слышали русского языка, и как бы я сладко ни пел, для них это явно непонятные звуки. Они проголодались, требуют мать - и довольно-таки энергично.
Но где же она? Неужели её не тревожит детский крик? А вдруг с людьми что-нибудь случилось в этой трущобе, и они, возможно, больше не вернутся на табор? Что я буду делать с близнецами, чем их кормить? Не бараниной же! При этих мыслях меня охватывает страх и ощущение полной беспомощности.
Вот тебе и счастливый день: кажется, из одной беды я попал в другую, ещё более горькую!…
Солнце над головою. Никто не появляется, и я не знаю, что мне делать. Близнецы орут, просят есть, я уж и не рад этой встрече. Присаживаюсь к ним, беру на руки, и они немножко успокаиваются, но ещё продолжают всхлипывать, будто передразнивая друг друга.
Однако они быстро обнаруживают, что нянька из меня никудышная, и снова поднимают энергичный крик, вынуждают встать. Я брожу с ними по поляне, баюкаю, и малыши умолкают. Вот и хорошо! Но стоит мне остановиться на секунду, как они дружно принимаются за своё…
Подумать только - уже три часа, как я вожусь с буянами! Теперь нет сомнения, что с людьми что-то случилось и мать уже больше не вернётся к детям, иначе как могла она бросить грудных детей на такое время? Что же мне делать с ними? Я забываю даже о Трофиме, мучительно раздумывая над судьбой этих несчастных, изголодавшихся малышей. Если мать не вернётся, они обречены на голодную смерть, и всё это должно произойти у меня на глазах!…
Бывает ли в жизни человека положение нелепее, чем то, в какое я попал? Знаю, не уйти мне с поляны и не бросить на произвол эти две маленькие беспомощные жизни. И в то же время чувствую со всей остротою свою полнейшую беспомощность, будто я попал в иной мир, где весь мой жизненный опыт и навыки оказываются бесполезными... Как же, как всё-таки накормить малышей?
Время тянется медленно. Я не заметил, как ушли от дымокура олени. Знойный воздух полон гнуса. Бедные близнецы, они охрипли, до неузнаваемости искусаны мошкой. Поблизости нет воды, и я не знаю, как далеко она от стоянки.
Вдруг Кучум вскакивает, замирает, насторожив острые уши. Я прислушиваюсь, но ничего не улавливаю. Только ветер, проносясь мимо, задевает невидимыми крыльями макушки стлаников, да гудит комар, как перед непогодой. Но собака, сбочив голову, раздувает ноздри, внюхивается в воздух и, очевидно, что-то слушает.