С невидимого неба падает дождь. Я возвращаюсь на стоянку. Мои спутники спят. Костёр безуспешно борется с темнотою.
Обитатели ущелья никогда не видят восхода, не знают закатов. Солнце сюда заглядывает только в полдень и ненадолго. Здесь царство туманов, сырых и холодных.
Никогда не исчезнуть из моей памяти этому мрачному утру. Настроение ужасное. Вернуться? Это слово теперь потеряло для нас свой смысл - путей отступления нет. Плыть дальше на плоту? Но разве то, чему мы были свидетелями, не ставит жирный крест на этот план! И всё же плот - единственный выход.
Мы все разом выбираемся из палатки. Помутневшая река проносится мимо. О вчерашнем живо напоминают угловатая скала, куски долблёнки, вытащенные на берег. Скупой свет утра сочится сквозь туман. Ветер сильно дует снизу, крепко несёт грибной сыростью и заплесневевшим мхом.
- Пахнет лесом, где-то близко тайга, - говорит Василий Николаевич. - Надо торопиться.
В штабе, встревоженные нашим вчерашним молчанием, стучат ключом, зовут, ищут нас в эфире. Люди ещё будут надеяться, что сегодня мы появимся. Представляю, что будет завтра! Ведь мы всегда были пунктуальны в отношении связи, и наше молчание, естественно, вызовет тревогу, породит страшные догадки. Я хорошо знаю своего заместителя Плоткина, он немедля всех поставит на ноги, и начнутся поиски. Но у нас нет возможности предупредить, что с нами ничего страшного не случилось.
Дождь перестал. По ущелью бродит редеющий туман. Трофим с Василием Николаевичем уходят вниз по реке искать сухостойный лес для плота, а я остаюсь на стоянке. Надо сушить вещи, но нет погоды.
Как же всё-таки дать о себе знать? Это необходимо ещё и потому, что дальнейший путь на плоту более опасен. И может случиться так, что мы без посторонней помощи не выберемся отсюда.
Дроблю остатки лодки на мелкие куски и на каждом из них делаю надпись:
"Экспедиция седьмого августа потерпела аварию - разбилась лодка. Рация вышла из строя. Продолжаем путь на плоту".
Пишу цветным карандашом и надпись заливаю растопленной еловой смолой. Куски бросаю в реку.
Если начнут нас искать, то непременно снизу по Мае. Так будет легче обнаружить следы катастрофы. И, конечно, люди, увидев обломки лодки, не пройдут мимо.
Разведчики застают меня ещё за работой.
- Кажется, не всё счастье унесла вода, - говорит Трофим, присаживаясь рядом.
- Что, готовый плот нашли?
-- Ещё бы! Тут за мыском, у самого берега, хороший еловый сухостой, километра полтора отсюда. Давайте поторапливаться.
А в это время на противоположном берегу огромный медведь, белогрудый стервятник, вышагивает вдоль реки по гальке. Лобастая голова опущена низко, весь будто захвачен какими-то думами, не смотрит по сторонам, не видит через реку ни палатки, ни костра, ни людей. Какая самоуверенность в его ленивых движениях!
И вдруг снизу доносится грохот камней. Мы вскакиваем. Медведь всё ещё не замечает нас. Видим, из-за скалы торопятся собаки. Они раньше нас заметили зверя и успели переплыть реку.
Ну, берегись, косолапый, сейчас они тебе расчешут галифе! А он делает ещё одну глупость - поднимается на задние лапы, не понимает, откуда взялись такие смельчаки.
Первым из-за развалин вынырнул Кучум. Беспощадный, злой, несётся он очертя голову на зверя. Тот всё ещё стоит на задних лапах, но вдруг бросается в реку. Гора брызг окутала медведя. За ним бросились собаки. Вода подхватила всех троих и понесла вниз за поворот.
Через час мы в ельнике. Я с Василием Николаевичем остаюсь делать плот, а Трофим за это время перенесёт сюда наш груз.
Мы имеем представление о том, что придётся выдержать плоту и каким он должен быть. Десятиметровые брёвна соединяем двойным креплением: кольцами, сплетёнными из тальниковых прутьев, и шпонками. Для большей прочности прошиваем, где нужно, гвоздями. Два длинных шестиметровых весла, уложенных на специальных подмостках на носу и на корме, должны будут вести его в нужном направлении.
Плот получился узким, но длинным - то, что надо для быстрой реки. На этом примитивном судёнышке наших пращуров мы и отправимся в дальнейший путь.
Сталкиваем плот на воду. С удовольствием бы разбили о носовое бревно бутылку шампанского, как это положено при спуске на воду порядочного судна, но увы, шампанского у нас нет, а спирт бережём для более торжественного случая, если, конечно, доживём до него.
Трофим с Василием Николаевичем стаскивают вещи на плот, накрывают их брезентом, увязывают. Я сажусь за путевой журнал.
"Мы ещё слишком мало проплыли, чтобы сделать общий вывод о предстоящих работах. Однако уже можно сказать, что проект передачи высотной отметки от Охотского моря на Алданское нагорье по реке Мае встретит большие затруднения. Берега Маи неблагоприятны для нивелировки. Всюду по пути встречаются скалы, обойти которые по горам невозможно. Трасса будет бесконечно перебрасываться с одного берега на другой, что не всегда позволит выдержать заданную точность. А прижимы? Их вообще не обойти. Придётся, вероятно, искать для нивелировки новые пути, минуя Маю. Отказаться же от проведения здесь других работ у нас ещё нет оснований - Мая не так уж напугала нас, а постигшая нас авария - это случайность. Посмотрим, что будет дальше".
НЕУЖЕЛИ ЭТО ЭДЯГУ-ЧАЙДАХ
Путь продолжается. Ночь под охраной бурунов. Откуда ты взялась, Берта? Вот и Совиная голова. Неужели это Эдягу-Чайдах?
После дождя уровень воды в Мае поднялся, но не настолько, чтобы облегчить наш путь. Наоборот, течение прибавилось и сильнее взбунтовались перекаты. Но поднимись вода ещё на метр, - тогда бы мы без приключений добрались до Эдягу-Чайдаха.
Бесшумно, медленно плот выходит на струю, разворачивается и, покачиваясь, плывёт вниз. Здесь уже вечер, на поворотах нас сторожит зарождающийся туман. А наверху ещё день. Ярким светом политы поднебесные грани скал, убранные зелёной чащей.
Плот набирает скорость, скользит меж острогрудых обломков, проскакивает скальные ворота.
На корме Трофим. Как только его руки касаются весла, с лица слетает беспечность. Он становится холодным и безмолвным, как камень. Нет, его не пугают вздыбленные над нами скалы, не тревожат крутые повороты и бешеный бег реки, но он весь вмиг перерождается, как только до слуха долетает рёв потока. Его глаза дичают от напряжения, лицо багровеет, весь он уносится вперёд, к опасности. Острой болью засел в душе упрёк Василия Николаевича насчёт погибшей лодки, и теперь не дай бог промазать или ошибиться!…
За скальными воротами река теряет свой бег и тёмной вечерней синевою расплёскивается по дну ущелья. Ни единой морщины на её холодной поверхности. Потускневшая гладь воды подчёркивает глубину. А нависающие скалы грозятся сверху. Они склоняются, высовываются вперёд, чтобы проследить за нами.
Всеобъемлющая тишина. Беспомощно повисли вёсла. И странной кажется под нами утомлённая Мая. Василий Николаевич выжимает штаны и что-то ворчит себе под нос. Плот несёт медленно, почти незаметно. Неожиданно впереди, у края глади, кто-то сильно шлёпнул по воде, подняв столб брызг. Водоём всколыхнуло большими кругами. Это таймень на вечерней кормёжке гоняет рыбу.
- Здоровущий, сатана, вишь, как бьёт! - И Василий Николаевич переводит взгляд на меня.
Где же тут удержаться от соблазна, не попытать счастья со спиннингом?
- Попробуем? - спрашиваю я.
- Не плохо бы ушицу сладить. Снасти возим, а не мочим, без рыбы живём на такой реке! - бормочет Василий Николаевич, набивая самодельную трубку табаком.
- Тогда причаливаем к берегу. Только не надолго - минут на двадцать, - бросает Трофим, явно обеспокоенный задержкой. - Надо успеть к лесу добраться, а кто знает, где тут есть он.
Подталкиваем плот шестами к правому берегу. Собак привязываем, чтобы не убежали. Достаю спиннинг. Наконец-то до него дошла очередь! Пока налаживаю снасть - спутники насыпают на край плота горку гальки и на ней разжигают костёр. Уже пристраивают таган, собираясь варить уху. А рыба ещё в воде.
Делаю первый заброс. Звук разматываемой катушки приятно ласкает слух. Сознаюсь, к рыболовному спорту я неравнодушен. А сегодня тем более приятно порыбачить - передышка для нервов.
Медленно передвигаюсь по узкой полоске береговой гальки. Катушка поёт. Блесна послушно обшаривает дно водоёма. Сквозь прозрачную воду я вижу, как она соблазнительно вьётся, мигая то серебристой спинкой, то ярко-красным брюшком. И вдруг какая-то тяжесть навалилась на шнур. Не задел ли за корягу? Подсекаю. Нет, что-то живое рванулось, затрепетало, потянуло. Подсекаю энергичней. Слышу - по гальке бегут ко мне Трофим и Василий Николаевич.
Рыба на поводу упрямится, рвётся, тянет в глубину. Осторожно, с трудом подтягиваю её к отмели… Это ленок.
- Стоило из-за такой мелочи время терять! - слышу упрёк Трофима.
А я ещё надеюсь на успех. Снова и снова бросаю блесну. И вот ясно вижу, два таймешонка сопровождают блесну, словно адъютанты: один справа, другой слева, и какая-то длинная тень выползает вслед за ними из тёмной глубины, быстро надвинулась к приманке. Таймешат как не бывало. Это тупомордый таймень. Но блесна уже у берега. Экая досада!
- Бросайте, темнеет, - напоминает Трофим.
- Последний раз! - отбиваюсь я.
Не торопясь кручу катушку. В прозрачной воде серебрится "байкал". И вдруг сильно стукнуло сердце: из тёмной глубины ямы выползает длинная тень. Таймень! Он виден весь. Важный, морда сытая, как у откормленного борова, плывёт спокойно, словно на поводу. Как легко и привычно он скользит в прозрачной воде! В рысиных глазах алчность. Но странно: приманка почти у самого носа тайменя извивается, как живая, блестит чешуёй, дразнит, но хищник челюстей не разжимает.
- Не голодный, бестия, бросайте!… - шепчет Василий Николаевич.
Нет, теперь не уйти мне от заводи. По ловкости и силе таймень - что подводный тигр. Велик соблазн обмануть его. И я продолжаю бросать блесну, стараюсь не слышать уговоров спутников, что надо плыть.
В конце концов благоразумие берёт верх. Делаю последний заброс, и тут только возвращается ко мне рыбацкое счастье. Чувствую решительный рывок и - шнур запел…
Взнузданный таймень вынырнул на поверхность, угрожающе потряс головой и, падая набок, взбил столб искристых брызг.
- Держите, не пускайте в глубину! - кричит Трофим и торопится ко мне на помощь.
Таймень ищет спасения в глубине, мечется по заводи, как волк в ловушке. С трудом сдерживаю эту чертовскую силу, взбудораженную смертельной опасностью. Но рывки слабеют, тяжесть становится послушнее. Хищник тянется на поводу, буравит воду нарочито растопыренными плавниками. Вот он уже в семи метрах от нас, выворачивается белым брюхом, широко раскрывает губастую пасть. Малюсенькие глаза вдруг обнаруживают нас, и таймень рвётся в глубину. Сильный рывок, треск, и в руках моих остаётся всего лишь обломок удилища с оборванным шнуром на катушке. Трофим бросается за уплывающим концом, но разве догонишь!…
За скалами меркнет день.
До чего же обидно! Бросаю остатки удилища в воду.
Теперь надо торопиться. Мы отталкиваем плот, выводим его на струю.
Леса не видно, только бесцветный камень ершится по берегам, да где-то впереди перекат бросает в ночь тревожный шум потока. Кормовщик всматривается в сумрак.
Мы с Василием Николаевичем у переднего весла ждём команды.
Минуем слив. За ним внезапно вырастает гряда валунов.
- Бейте влево! - и кормовщик шлёпает длинным веслом по налетающим белякам.
Плот швыряет в сторону. В поисках прохода он скользит по валунам, ныряет в провалы, заплёскивается и, наконец, у самого края переката, садится на подводный камень.
Мы помогаем течению развернуть плот, шатаем его из стороны в сторону, пытаемся шестами сдвинуть с места, но не тут то было, как прилип!
Нас быстро накрывает ночь. В густую тьму уплывают грозные утёсы. Всё исчезает: и ложбины, и нависающие стены прохода, и пугающая глубина. Остаётся только бледная полоска неба над нами, вправленная в курчавую грань верхних скал, да плот на камне, окружённый сторожевыми беляками.
- Лучшего места не мог выбрать для ночёвки, - ворчит Василий Николаевич, пронизывая строгим взглядом Трофима.
- Можно было выше посадить, на тот большой камень, да промазал, - отшучивается кормовщик.
- Ладно, ребята, ничего не случится, если и переночуем на шивере. Переждём до утра. Места хватит для всех, дрова есть, уху сварим и спать, -успокоил я спутников.
Плот сидит крепко. Собираем в одну кучу рассыпанную между брёвен гальку, разжигаем на ней небольшой костерок. На воде холодно и очень сыро. Хочется есть. Мы с Трофимом набрасываем на плечи телогрейки, подсаживаемся к огоньку и молча наблюдаем, как Василий Николаевич "ладит ушицу".
Ночная тьма окончательно заполняет ущелье. Пламя костра вдруг вспыхнет на миг, высветит под нами бирюзовую глубину переката, скользнёт по чёрным горбам волн или заденет краем шальной беляк, набегающий с шумом на плот. И тогда кажется, будто мы окружены какими-то фантастическими чудовищами.
Василий Николаевич снимает с углей котелок, выкладывает на бересту куски ленка, подсаливает их. Уху посыпает зелёным луком, добавляет чёрного перца, кипятит. Но прежде чем разделить уху по чашкам, отламывает кусок горячей лепёшки, прикладывает его к носу и втягивает в себя хлебный аромат.
- Ты, Василий, брось разыгрывать нас, тут и без комедии невтерпёж. Разливай уху! - говорит Трофим, пожирая глазами повара.
- Ну и пахнет, братцы! - не унимается тот. - Бог даст, вернёмся домой, первый заказ будет Надюшке - состряпать лепёшки. Есть буду непременно с мёдом, а ещё лучше со сметаной. Вот этак подденешь копну и в рот, а она там тает, плывёт по губам…
- Так уж и плывёт… - перебивает Трофим, и в его горле хлюпает тяжёлый глоток.
После ужина мои спутники уснули. Я дежурю один у тлеющего огонька, окружённый дикими волнами. Рядом мирно дремлет Кучум, изредка награждая меня сочувственным взглядом. Плот дрожит как в лихорадке. Он то вдруг наклонится и черпнёт дырявым краем мокрую темноту, то со старческим стоном снова повиснет на камне. А то вдруг почудится, будто плот, подхваченный беляками, летит в бездонную пропасть.
Я не сплю, и не спит маленький костерок, вместе караулим утро. Где-то высоко слева продырявилось небо, и оттуда нежными струями льётся бледный свет. Уже политы им остроглавые вершины откосов. Он медленно стекает по уступам вниз, струится по щелям, трепетно замирает на листьях багульника, по карнизам. Доступнее кажется остывшее небо.
Вижу, из-за курчавых отрогов бочком выплывает луна. Под её чудесным светом суровый мир становится сказочным видением. Всё преображается, старые утёсы, нагие скалы теряют свой грозный облик, украшают своими строгими контурами волшебный замок, возникший на моих глазах.
Свет проникает в самую глубину ущелья, пронизывает прозрачную толщу воды, и на дне реки разжигает костры из разноцветных камней.
Но что это? Волны? Нет, добрые феи. Вот они поднимаются из холодной глубины переката, обливают упругие груди текучим серебром, плещутся, ныряют, сплетая косы бурунами. А левее, там, где только что растаял туман, с высокой стены низвергается двумя струями водопад, залитый густым лунным светом, будто лежат косы двух сестёр, что тайком поднялись на уступ.
Вздрагиваю от холода, и фантастический мир исчезает. Я прислоняюсь бочком к Кучуму, натягиваю на голову телогрейку, сжимаюсь в комочек - так теплее. Засыпает костёр. За ним и я медленно погружаюсь в пустоту.
- Самолёт!… - слышу сквозь сон крик Трофима. Все вскакиваем. Давно утро. В вышине за молочной мутью тумана гудят моторы. Это Л-2 летит над Маей. Теперь ясно - нас ищут, а мы сидим в западне. И надо же было собраться такому туману в это утро!
- Наделали хлопот… Чего доброго, дома узнают, а у Надюшки сердечко слабое, того и гляди… - Василий Николаевич обрывает фразу, точно испугавшись последнего слова.
По туману плыть опасно. Сидим у огонька и пьём чай, скучаем по земле.
Появление самолёта здорово подбодрило нас. Я переглядываюсь с Василием Николаевичем и Трофимом, и мы все улыбаемся. Усталые глаза спутников светятся мальчишеским задором, точно им действительно тут хорошо на камне: тепло и уютно. И мне от их ласкового взгляда становится веселее. На миг смешным кажется уныние. Теперь скоро должно стать лучше: снимемся с шиверы, причалим к берегу, разведём огромный костёр, высушим штаны, рубашки, попьём чаю с горячими лепёшками. А тем временем нас увидят с самолёта, догадаются, что мы потерпели аварию, помогут. Мечты, мечты!…
Через полчаса снова из невидимой высоты доносится гул моторов - самолёт возвращается своим маршрутом. Звук не торопясь уплывает на юг и там глохнет вместе с нашей надеждой. К нам возвращаются мрачные мысли.
Дотлевают последние головешки. Наступает третий, пожалуй, самый безрадостный день нашего путешествия. Как будто и немного времени прошло, а всё заметно изменилось. Василий Николаевич грустный, чем-то озабочен. Лицо вспухло -- недосыпает. Трубка прилипла к губам, теперь она его тайный советчик в раздумьях. А Трофим разве был когда-нибудь таким грустным? Какое предчувствие пробралось в его душу? О чём он думает, провожая уставшими глазами беляки?
- Может быть, зря я потревожил Нину? - вырывается у него, и он смотрит на меня долгим, немигающим взглядом.
- Почему зто вдруг у тебя такие мысли?
- Боюсь за неё. Вдруг не выберемся, что она будет делать здесь, на Дальнем Востоке, одна с Трошкой? И место непривычное, и люди незнакомые.
- Как это не выберемся - зря говоришь, - вмешивается в разговор Василий Николаевич. - Не так страшен чёрт, как его малюют. Снимемся с камня, и всё пройдёт. Видно, тут место такое проклятущее. У меня тоже на душе ржавчина, но терплю.
- Не о себе беспокоюсь, что всем, то и мне, а вот Нина…
- Что Нина? Пока будем добираться до устья Маи, она появится в Зее, мы вызовем её к себе, пусть походит с нами по тайге, ей это будет интересно, да и мы в походе скорее сроднимся.
Трофим косит на него вдруг посветлевшие глаза.
- А Трошку куда денем?
- Не твоя забота, может и у Надюшки моей оставить.
- Вот и договорились, - заканчиваю я.
Трофим рубит на мелкие куски запасной шест, и мы поддерживаем свой костёр. Кажется, именно огня и не хватало, чтобы наши мысли повеселели.
Туман недвижимо лежит на дне холодного ущелья, оседает малюсенькими капельками на скалах, на обломках, на одежде. Но вот воздух стал словно легче. Волны звучнее бьются о камни. Подул ветер, и, будто вспугнутая им, пара гоголей налетела на нас из серой мглы. Туман закачался, пополз, раздвигая нагие утёсы. Пора и нам сползать с этого проклятого обломка!