Люди расходятся по палаткам. Гаснет костёр, и тьма окутывает стоянку. От реки, дождавшись полночи, ковыляет белым медведем туман.
- Иди, Нина, спать. Ты устала. У тебя сегодня столько впечатлений!
- Боюсь - усну и не проснусь. Не верится, что человеку бывает так хорошо на земле, как мне у вас. Спокойной ночи. - И она, вздрогнув от озноба, скрывается под пологом.
Затаилась тайга на груди онемевшей земли, закуталась в сизый туман.
Опять запах апорта. Это Нина подложила мне под подушку ещё одно яблоко. Ну что ж, спасибо! Откусываю снежную мякоть, и снова её аромат возвращает меня в сад моей юности, к сверстницам-яблоням…
Слышу, в темноте крадутся шаги к моему пологу. Кто-то осторожно касается рукою ситцевой стены.
- Можно к вам? - слышу шёпот Нины. Я поднимаю край полога.
- Садись вот сюда, на мешок.
Нина шарит в темноте руками по брезенту, ощупывает место, садится, опускает за собою полотнище полога. Меня обдаёт горячим дыханием.
- Что случилось?
- Возьмите меня завтра с собою на голец.
- Да ты с ума сошла! Это далеко, и тебе без привычки не подняться туда.
- Поднимусь, честное слово, поднимусь!
- Не вижу, ради чего обрекать тебя на муки. Изорвёшься, а то и искалечишься, тогда не отчитаться перед Трофимом! Нет, и не уговаривай!
В молчании Нина нащупывает мою руку, крепко жмёт.
- Возьмите, здесь я пропаду в ожидании Трофима.
Чувствую, как трудно не согласиться с нею.
- Право, не знаю, что с тобою делать?
Она наклоняется к моему лицу, целует в щёку, исчезает за пологом в темноте.
- Не радуйся преждевременно! - кричу я ей вслед.
Михаил Михайлович пишет, что он ещё не теряет надежды отнаблюдать Сагу без световых сигналов, ну а если этого не добьётся? Упустит время - и это будет пагубным для нас. Тут нельзя рисковать и одним днём. Решаюсь завтра утром заранее отправить необходимое оборудование на пункты. Таких пунктов четыре, в том числе и Сага. Трофиму пошлю письмо, пусть он задержится на гольце до окончания работы. Это будет надёжнее. Как я сразу не догадался! Ведь на всех пунктах сейчас работают люди, и им ничего не будет стоить подать свет.
Утром слышу голос Улукиткана:
- Пошто долго спишь, разве не пойдёшь на голец?
- Сейчас, Улукиткан, встану. Собирай оленей.
Над лагерем густо-синее и удивительно спокойное небо, какое бывает здесь только в эту позднюю осеннюю пору. Из-за леса поднимается солнце, и природа, ещё не утратив сонного покоя ночи, раскрывается перед ним во всём своём великолепии.
Я стою с полотенцем в руках, не налюбуюсь. Сколько света! Как чудесно мешается тяжёлый пурпур осин с ярко-зелёной хвоей стлаников, омытых ночным туманом. В густых космах увядшей травы горят разноцветные фонарики…
Нина уже встала. Я застаю её на реке за чисткой посуды.
- Каким чудесным утром встречает тебя первый день! - кричу я, далеко не дойдя до берега.
Нина кивает головой.
- Рано встала, боялась, что вы уйдёте без меня.
- А я ведь раздумал брать тебя на голец.
Её лицо мгновенно омрачается.
- Зачем же без меня решили этот вопрос?
-- Пользуюсь данной мне властью.
- Но если вам дано право отменять свои решения, то вы можете и восстанавливать их?
- Конечно.
- Тогда я иду с вами на голец!
- Ты с первого шага убедишься, что сделала глупость, - говорю я. - Посмотрю, что на тебе останется, бедная женщина! В каком виде предстанешь ты хотя бы перед Михаилом Михайловичем.
- Не сердитесь, постараюсь и перед Михаилом Михайловичем не потерять женского достоинства.
- Послушайся доброго совета, останься в лагере и, чтобы не было скучно, наведи тут порядок. Как видишь, мы, мужчины, не очень-то требовательны к себе в условиях таёжного общежития.
- Клянусь всеми богами - как вернёмся, займусь лагерем: выскоблю, вымою, расчищу…
- Вот уж не думал, что ты такая упрямая.
Пригнали оленей. Надо торопиться, путь не близкий. Петя Карев отправит без меня фонари и гелиотропы на пункты вместе с предписанием о подаче света.
Омрачает мошка. Она сегодня чуть свет приступила к своим обязанностям. Уже с утра засовываю голову в накомарник и, видимо, на весь день.
НОЧНЫЕ НАБЛЮДЕНИЯ
С нами Нина. Тороплю геодезистов. Лагерь под останцем. Ночные наблюдения. Майка ушла от Улукиткана. Охота за снежными баранами.
Караван ведёт Улукиткан. Мы с Ниной идём позади. Продвигаемся вверх по галечному берегу Маи. Солнце уже обогрело тайгу. Горы отступили. В море света долина кажется слишком широкой и плоской. Вдоль русла, далеко до скал, тянется стеною лес, отодвинутый от реки половодьем.
Мы не торопимся. Нину разбирает любопытство. Диво для неё и болтовня кедровок, и тайга в брызгах позолоченной листвы, и неожиданный всплеск хариуса. То она остановится, прислушивается к шуму переката, точно пытается что-то угадать в этих ломких звуках. То вдруг, пробудившись, догоняет нас с радостным криком.
Улукиткан сворачивает к реке, останавливается у самой воды.
- Однако, тут бродить будем, - говорит он и начинает проверять вьюки на спинах оленей, подтягивать ремни.
Нина пугливо смотрит на прозрачный слив, усыпанный галькой, поворачивает ко мне голову,
- Да, да, будем переходить реку, - говорю я твёрдо. - Это первое действие таёжной арифметики.
- Не такие задачи решала, - храбрится Нина.
Я начинаю разуваться.
- Послушай, Нина, воспользуйся оленем - это, пoжалуй, будет надёжнее.
- Ни за что! Боязно. - И она пугливо смотрит то на оленя, то на слив, гладкий, без единой завитушки, и прозрачный, как плавленое стекло.
- Пошто напрасно ноги мочить будешь! - говорит Улукиткан. - Мой орон сильный, хорошо пойдёт - не упустит.
- Нет, нет, не сяду!
В конце концов нам удаётся оторвать её от земли и водворить на оленя.
- Упаду!…
- Улукиткан, веди! - командую я.
- Снимите, упаду- а-а-ай… - и её голос наполняется ужасом.
- Сниму при условии, что вернёшься в лагерь.
Она теряется от неожиданного предложения, но тотчас же берёт себя в руки. Страх исчезает. На свежий румянец щёк ложатся белые пятна. В глазах грозовой блеск - это уже Любка - решительная, смелая.
- Что же, Улукиткан, вы стоите? - говорит она мягко и начинает толкать пятками оленя.
Караван трогается. Нина хватается левой рукой за моё плечо. Зашумел под копытами оленей быстрый слив. Старик оказался хитрее меня, не снял олочи, идёт твёрдо, торопится. Я бреду босиком по скользким камням, балансирую, как на канате. Уже минуем средину реки, самую глубокую. И тут моя нога застревает между камней. Невероятным усилием я выхватываю её, но уже не могу удержать падающее по инерции тело. За мною в воду летит Нина. Я едва успеваю в последний момент поймать её.
- Пойдёшь дальше? - тут уж я не выдерживаю.
Нина встаёт, поворачивает ко мне лицо, всё облепленное мокрыми волосами, и утвердительно кивает головою.
- Предупреждаю, впереди есть место повеселее! И тут обнаруживается, что река унесла её накомарник.
Как хорошо, что нас караулит солнце! На берегу мы выкручиваем одежду, снова надеваем её на себя, и караван скрывается в узком ущелье.
Над сутулыми хребтами, куда идёт наш путь, над нарядной тайгою, пахнущей спелой ягодой и упавшим листом, стынет прозрачная тишина бабьего лета. Хорошо в эту пору в лесу. Под серым сводом осеннего неба всё кажется умиротворённым и уставшим. Какая грустная красота заключена в прощальном сиянии лесов, в их величественном увядании. Склоны гор пылают вечным закатом.
Тайга с трудом впускает нас в свои таинственные чертоги.
Лес захламлён папоротником, корявым валежником, сучьями. Всюду обкатанные валуны, бог знает когда принесённые сюда ледником. Тишину нарушает неистовый грохот ручья, стремительно бегущего с вершины ущелья.
Звериная тропа, присыпанная багряными листьями и умятая ногами геодезистов, ползёт в глубь гор. С каждым шагом ближе теснятся стволы великолепных елей, густая черёмуховая поросль; то и дело путь преграждает валежник, точно нарочно поваленный на тропе.
Нина идёт без накомарника (от моего она отказалась). Комары липнут к её обнажённому лицу, жадно сосут кровь и остаются красными бусинками на щеках, на лбу, на подбородке.
Ущелье сжимается. Дичь, безлюдье - то, что любят звери. Они проводят здесь день, спасаясь от гнуса, забившись в густую тенистую чащу. Всюду мы видим их следы, лёжки. Да вот и они: точно из-под земли в широкий просвет выкатывается стадо сокжоев, и все разом, словно по команде, замирают, повернувшись в нашу сторону.
Стадо прикрывает крупный самец, с величественными рогами. Он стоит весь на виду, гордый, могучий, захваченный тревогой.
- Где ты, Нина, увидишь такую картину!
Мой голос доносится до стада. Сокжои беспорядочным стадом бросаются вперёд, исчезают.
Теперь нас осаждает мошка. Нину не узнать: вместо лица бесформенная маска, вымазанная кровью и усыпанная мелкими шишками-укусами. Она устала бороться с этой мелкой тварью, не чувствует её укусов. И только иногда рука как бы случайно пройдётся по лицу, оставляя кровавые мазки на вспухшем теле. Осенью мошка ядовитая, и злая, как чёрт.
- Надевай мой накомарник или сейчас же повернём назад, - говорю я угрожающим тоном и, не дожидаясь ответа, натягиваю ей на голову тюлевую сетку. - Есть хочешь?
Она утвердительно кивает головой.
- Обедать будем через час, а пока что вот тебе кусочек лепёшки, замори червячка…
- Нога что-то левая… - и я вижу, как она морщится от боли.
- Ушибла?
- Нет, кажется, растёрла.
- Снимай сапог, надо перемотать портянку. А вообще, Нина, всё идёт как по писаному: следующая неприятность куда хуже - ноги откажутся идти.
- И всё-таки я пойду! - перебивает она меня.
- Пойдёшь. Теперь поздно раскаиваться.
- Вот уж и не собираюсь. Дойду без жалоб.
- Буду рад услышать эти же слова и на последнем подъёме.
Караван трогается. Шаги оленей глохнут в мягкой моховой подстилке, и кажется, будто мы не идём, а плывём по этому необычному зелёному океану тайги. На ходу Нина жуёт лепёшку. Вряд ли она вспомнит сейчас что-либо вкуснее и слаще этого чёрствого куска.
В лесу чаще появляются просветы. В них видны скалы. Точно призраки, поднимаются они над вершинами деревьев, врезаясь остриями в небо.
На едва заметной тропе попадаются внушительные вмятины косолапого и совершенно крошечные отпечатки копытец кабарги. В одном месте мы увидели лопатообразный рог с изгрызенными концами. Его уронил сохатый в прошлую зиму, и росомахи оттачивали на нём свои хищные зубы. Всё это я поясняю Нине, иначе у неё не сложится полного впечатления о тайге.
Лес кончается. Стало светло, словно двери распахнулись. Воздух заткан паутиной. Дальше путь преграждает старая гарь, широким поясом перехватившая ущелье. Обугленные деревья скрестились на земле в уродливых позах, точно смерть их застала в страшной схватке. На всём лежит печать катастрофы.
Тропа ныряет в завал, петляет, забирается под навесы, извивается между стволами, как удав в предсмертных муках. И хотя наши люди, прежде чем попасть с инструментами на вершину хребта, много поработали тут топорами, проход остаётся узким, сучья рвут вьюки, ловят одежду.
Проклятая мошка! Теперь она переключилась на меня. Отчаянно хлещу себя ветками. Лицо, руки горят, как от ожога.
Олени выбились из сил. На первом ягельном пригорке, среди зелёных стлаников - привал. Ветерок отпугивает гнус, и к нам снова возвращается способность любоваться красотами живой природы.
Нина опечалена - из гари она вынесла от брюк одни лоскуты. Дальше ей придётся идти в моём плаще.
Я набрасываю на ягель потник, кладу в изголовье мягкий вьюк, и Нина падает пластом, не забыв в последнюю минуту подставить лицо горячему солнцу.
Разлился по горам солнечный день. Потемнели скалы. Взвился к небесам дымок костра. Нина спит как убитая. На загорелом распухшем лице озабоченность. Обед готов, но жалко будить, а время не ждёт. Я немилосердно тормошу её. Не помогает.
- Ты не хочешь дальше идти? - спрашиваю я.
Никакого впечатления. Я снова трясу её, но уже изо всех сил.
- Мы уходим. Догоняй! - говорю громко.
Раскрываются узкие глазные щёлочки, и оттуда смотрят сонные глаза.
- Не уходите, ещё капельку, - вымаливает она, а сама поворачивается на бок, снова засыпает.
Я теряю терпение. Хватаю её, подношу к "столу", усаживаю, и тут она просыпается.
Быстро расправляемся с едою. Вьючим отдохнувших животных. Сразу берём очень крутую россыпь. У первой скалы поправляем вьюки. Улукиткан высматривает проход, нацеливается идти извилистой щелью, заваленной угловатыми обломками. Я отстёгиваю от связки четырёх оленей, веду его следом.
Бедная Нина, каких мучений ей стоит первое знакомство с нашей жизнью, с тайгою и горами. Вряд ли она ещё когда-нибудь рискнёт отправиться в поход с геодезистами.
Упорство побеждает, мы на отроге. Мрачное ущелье скрывают от нас нависающие над ним скалы. Нина отстала. Олени на первой террасе падают без сил. Мы с Улукитканом на пределе изнеможения. Но какая радость - близко видна пирамида, установленная на остроконечном шпиле. Это здорово подбадривает нас. Бойка чёрным комочком несётся к вершине, спешит дать знать о нас, а я тороплюсь вернуться к Нине.
Нахожу её далеко внизу. Она стоит, прислонившись спиною к скале, отяжелевшая голова упала на плечо. В одной руке накомарник, в нём душно подниматься. У ног лежит брошенный посох. На меня смотрят усталые глаза, в них отпечаталось выражение безразличия.
- Пошли, Нина, наверху отдохнёшь!
- Ещё далеко?
-Нет, собери все силы. - И я встряхиваю её, даю в руки посох. - Пошли!
- Ноги, мои бедные ноги, они не идут, - голос её дрожит.
Я расстёгиваю пояс, пропуская конец через пряжку.
- Бери петлю в руки, крепко держись.
Я перекидываю через плечо ремень, Нина отрывается от скалы, трудно шагает моим следом. Теперь ей мешают полы плаща, посох кажется свинцовой тяжестью, а непослушные волосы нависают на глаза, и она не может, как раньше, рывком головы, отбросить их назад. Но я упорно тащу её, не оглядываясь, и мысленно кричу на себя: "Чего спотыкаешься, чёрт побери!"
- Теперь-то ты уж будешь знать, что такое геодезия.
- А у вас ноги не болят?
- Я не обращаю на них внимания.
- Да?… Этого мне, видно, никогда не достичь. Как жалок человек - он даже не имеет запасных ног, всю жизнь на одних, - говорит она серьёзно.
Через каждые десять метров отдых. И так до самого верха, медленно, долго. Меня окончательно поражает её упорство.
До подножия гольца, где расположен пункт, немного более километра. Подъём некрутой, по каменистому гребню. Усаживаем Нину на оленя. Теперь она не протестует. Я пристраиваюсь рядом в роли подставки, за которую она может держаться руками, и караван трогается.
Бойка давно на пункте, сообщила о нашем прибытии, но там почему-то никакого оживления. Неужели никого нет?
Видим - на гребень, из боковой лощины, выходит какое-то странное существо: ноги и туловище медведя, вставшего на задние лапы, а вместо головы огромная копна, точно он несёт какой-то материал для берлоги. Тоже направляется к вершине. Улукиткан свистит. Копна сваливается на землю. Это человек. Он узнаёт нас, бросается навстречу. Мы прибавляем шагу.
- Приветствую дорогих гостей в своих поднебесных владениях! - кричит Михаил Михайлович, заграбастывая Улукиткана. - Ты жив, слава богу! - и тискает его от всей души. Затем он здоровается со мною, протягивает руку нашему третьему, спутнику, да так и замирает с протянутой рукой - перед ним незнакомая женщина.
- Нину не узнаёшь? - говорю я.
- Нина?! - восклицает он с облегчением. - Наконец-то я вас увидел. Где пришлось встретиться! - Он помогает ей слезть с оленя.
- Ну, ты, медведь, осторожнее! - предупреждаю я его. - Думаешь, ей легко досталось свидание с тобою?
- Не учёл, простите…
- Как далеко забрались, не боитесь? - спрашивает она, а сама не может стоять на ногах, держится за меня.
- Некогда бояться. Если не у инструмента стоишь, то по хозяйству. Забот хоть отбавляй. Сегодня после утренней работы за дровишками ходил в лощину, далеко, - поясняет он.
- Вы снизу носите дрова? - удивляется она. Кажется, это больше всего поразило её.
- А воду берём ещё ниже.
- Я бы скорее согласилась жить без костра и без чая.
- В этом нет надобности. Мы привычны, иначе обленишься.
- И одичаешь, - добавляю я.
- Это уж обязательно. - Он мельком осматривает себя сверху, затыкает в брюки передний край рубашки и со смущением замечает, какие у него безобразные сапоги: задники сильно скосились набок, причём, в одну сторону, левый оскалился, и, хотя он стянут ремешком и Михаил Михайлович старается ногу поднимать повыше, сапог так и норовит пастью впиться в камни.
Нину усаживаем на оленя. По пути Михаил Михайлович взваливает на свою широкую спину вязанку стланикового сушняка. Косые лучи солнца лижут горы. Густые тени уже наполнили ущелья. Оконтурились лохматые края откосов. Теперь хребты, ложбинки, пропасти, изломы выступают яснее, и горы, когда смотришь на них с высоты в этот вечерний час, кажутся огромной рельефной картой. На них кое-где видны останцы - каменные столбы, немые свидетели разрушений. Они пережили самое большое - испытание временем…
Вот и лагерь под толстым останцем. Палатка, три полога, горка немытой посуды, костерок, зажатый двумя обломками, на которые ставятся котелок с варевом, оленьи сёдла, потки, клочки вычислительной бумаги. Поодаль валяются донельзя истоптанные ботинки, на камнях выветриваются спальные мешки, вывернутые шерстью наружу.
Отпущенные олени легли на россыпи серой живой кучей, и так плотно, точно кто их побросал один на другого. Глядя на них, я почему-то подумал: как часто мы несправедливы к этим четвероногим рабам, безропотно отдающим себя служению человеку, а может быть, и жестоки в своих чрезмерных требованиях к ним. И удивительно, ведь олени всегда имеют возможность уйти в тайгу, присоединиться к сокжоям - своим прямым сородичам, жить вольно, по-звериному, и навсегда распрощаться с вьюками, с лямками, с побоями, так нет, - слишком велика у них сила привязанности к людям;
Стаскиваем с Нины сапоги, заталкиваем её под полог. Она улыбается. На распухшем бронзовом лице блаженство уставшего человека, наконец-то добравшегося до постели.
Гостья сгибает в коленях ноги, кладёт сложенные ладони под щеку и со вздохом уходит в сон.
Огромная туча, грязно-синяя с огненными краями, придавила солнце к горизонту. Её толстое тело походит на странную крепость, с мощными уступами бастионов и высокой башней, на которой торчат немыми символами орудия. Туча тяжелеет, гасит тёплый свет над землёю, сливается с горами. А солнце, обречённое, но всё ещё сильное, пронизывает крепость и сквозь рваные щели бросает на землю пучки живого, дрожащего света, всё слабеющего, меркнущего…