Уже рассвет. Самки терпеливо ждут конца поединка. Наш баран, утомлённый длительными переходами, сдаёт. Противник оказался сильнее, опытнее, всё яростнее нападает, теснит соперника к обрыву. А тот потерял разбег, ослабли удары, могучие же рога, приспособленные к нападению, оказались беспомощными при обороне. На него обрушиваются удары один за другим, всё чаще, всё сильнее. Пробудились скалы, опалённые восходом, завыла пурга. От последнего удара баран срывается со скалы, бесформенной глыбой летит в пропасть.
Падая, баран бился о карнизы скал, сломал рога, ногу, несколько рёбер, стесал лобную кость над правым глазом, глубокая борозда разрезала его спину. Но эти удары о гранитные выступы задержали падение, и, вероятно, под скалою, куда он свалился, лежал глубокий снег - это и спасло барана.
Он не погиб. Долго приходил в себя. Затем сполз под навес соседней скалы или спустился к границе леса и там провёл тяжёлую зиму. Раны заживали болезненно, долго. Хорошо, что у него с осени был большой запас жира, - он не погиб от голода. Весну баран встретил на ногах. Ранняя зелень на солнцепеках и ягель на обдуваемых ветром склонах помогли быстро восстановить силы. Животное вернулось к жизни, но с обрубками рогов, хромым, окосевшим на один глаз и глухим…
- Смотри, добра сколько, - говорит Улукиткан, показывая на внутренности барана, залитые жиром. - Только калека бывает такой жирный.
- Это почему же?
-- Ты что, не знаешь? С табуном этот баран ходить не могу - хромой и глухой; такой зверь живёт всё лето одно место, только кушай да спи, вот и жирный. Так бывает и с сохатым и с сокжоем.
Мы складываем мясо под плиту, заваливаем ветками. Завтра придёт за ним старик на оленях. Я кладу к себе в рюкзак переднюю лопатку и кусок мяса, успевшего сжариться, пока мы управлялись с тушей.
НА САГЕ НЕ ГАСНЕТ СВЕТ
Гроза в горах. На Саге не гаснет свет. Мы торопимся на помощь. Крик воронов. Прощайте, горы!
Улукиткан с великим трудом поднимается на отрог. Он совсем размяк, точно у него не осталось ни мышц, ни костей.
- Худо старость, совсем худо, - с горечью говорит он, приседая на камень. - Давно пора уходить…
- Куда уходить?
- К предкам. Кончать надо с тайгою. Без ног невесело тут.
- Не торопись. Зимою отправим на курорт, там подлечишь свои ноги, желудок. Будешь как молодой.
- Нет! Если старый олень даже три раза в году будет линять, всё равно молодым не станет.
- Ты же знаешь, какой сильный человек - доктор!
- Сильный, это правда. Да, однако, старость сильнее его.
Воздух неподвижен и тяжёл. Стало трудно дышать.
- Гроза будет, - говорит Улукиткан, со страхом поглядывая на синеватое облако, показавшееся из-за южных хребтов. Небо помутнело. Вокруг солнца появился фиолетовый круг.
- Ты же обещал хороший день, а видишь, что делается на небе? Если всё это к ненастью - может сорваться работа, - говорю я не без тревоги.
- Утром я не ошибался, не должно быть дождя, да, видно, небо решило иначе. Ещё послушай старика: если дождь придёт в ночь, то выпадет снег.
Вместе выходим на перевал. И с запада, из-за Джугджура, выползла туча, её белизна слепит глаза. Ещё больше потускнело небо…
Уже два часа, скоро время наблюдений, а я ещё далеко от пункта. На седловине мы расходимся со стариком, он направляется в лагерь, а я иду гребнем на вершину, к Михаилу Михайловичу. Так ближе.
Отрог, по которому я поднимаюсь на вершину, к пункту, завален крупными обломками, кое-где торчат скалы. Тороплюсь, иду наперегонки со временем. Проклятый рюкзак, я слишком пожадничал, взял много мяса, вот и не могу отдышаться на крутом подъёме. Как на грех, внезапно налетает сильный ветер.
Тороплюсь. С трудом карабкаюсь по шатким камням. Но уже близка вершина. На пункте меня давно заметили. Там двое. Кажется, Нина.
- Скорее идите сюда! У Трофима горит свет, - кричит она, обрадованная. - Мы ему сообщили, что я здесь!
- Вот и хорошо, - отвечаю я. - Дьявол меня дёрнул пойти по гребню да ещё с грузом, - и я, собрав остатки сил, схватился руками за последний выступ.
- Тебя, кажется, с полем, дружище?! - кричит Михаил Михайлович, помогая мне выбраться на площадку.
- Иди ты к бесу со своим полем - я еле ноги волочу.
Он бесцеремонно стаскивает с меня рюкзак, развязывает, достаёт жареный кусок мяса, отщипывает край, угощает Нину, отщипывает себе и аппетитно жуёт.
- Надо было больше поджарить, - с усмешкой кольнул Михаил Михайлович.
- Это вместо благодарности? Нина, проследи-ка, чтобы он не слишком распускал аппетит.
Нина смеётся.
- Как думаешь, Миша, тучи не помешают? Посмотри, как раздуло их.
Его рот занят, и он неопределённо мычит.
С севера продолжает набегать холодными порывами ветер. Чёрно-лиловые тучи, соединившись, захватили полнеба к северо-западу от нас. Под их тёмным сводом блекнут в сумрачной синеве далёкие хребты. Воздух сух. Солнце ещё удерживает за собой узкую полоску у горизонта.
- Чувствуешь, Миша, зимой веет с севера. Надо поскорее убираться отсюда, выпадет снег, не ахти как уютно будет тут, в поднебесье!
- Сегодня закончим, нам ведь нужна одна ночь. А тучи пройдут, с севера они обычно не задерживаются.
- Хорошо, что ты так уверен, -- успокаиваюсь я.
Перед нами горы, залитые солнцем. Их западные гребни, урезанные сумрачными тенями, кажутся отвесными стенами. А ниже, куда веками стекаются камни, виднеются исполинские осыпи, и кое-где бродит по щелям холодный туман. Далеко направо, ближе к Охотскому морю, вздымается голец Сага, весь испещрённый чёрными впадинами. На его тупом конусе виден солнечный зайчик - это Трофим даёт отражённый солнечный свет зеркалами гелиотропа. Такие же светящиеся зайчики видны ещё на трёх господствующих вершинах, расположенных южнее и севернее, на расстоянии 25 - 40 километров от нас.
Остаётся с полчаса времени до того, как прекратятся дневные колебания воздуха, влияющие на точность наблюдений. Мы терпеливо ждём.
- Ты бы хотела теперь поехать в Баку? - спрашиваю я Нину, намеренно стараясь увести её в прошлое.
- Непременно съездим с Трофимом. Об этом я часто думаю. Теперь там уже нет ни тех подвалов, ни карьеров, ни Хлюста… Да и о нас забыли, как о прошлогоднем ветре. И всё же интересно будет увидеть знакомые места, взглянуть на них другими глазами.
- Когда мы работали в Дашкесане, я как-то привёл Трофима в милицию с крадеными часами. Следователь упорно расспрашивал о каком-то беспризорнике, Ермаке, которого они усиленно тогда разыскивали.
Нина встрепенулась.
- Ермак?… Его давно нет в живых, он умер и для нас, и для милиции, - и на её лицо легла грусть воспоминаний.
- Кто же он был?
- Хороший парень, а для тех, кто его искал, - главарь беспризорников.
- А ты сожалеешь о том времени?
- Я о нём теперь редко вспоминаю. То были другие, трудные, годы. Важно, что мы с Трофимом пережили бурю, вернулись к жизни, нашли новых друзей и ещё будем с ним счастливы. Но нам нелегко достался этот перелом.
Михаил Михайлович поднимается к инструменту. Туча надвигается на нас, тяжёлой глыбой давит на землю. Под нею, в ожидании чего-то недоброго, распластались огромные каменные кряжи. У дальнего их края, где в темноте слились тучи с горизонтом, в бликах молний хлещет дождь. Но над нами ещё солнце и лоскут прозрачной синевы.
Даю всем сигнал: "Приступаем к наблюдениям".
Михаил Михайлович быстро диктует отсчёты. Я еле успеваю записывать, вычислять. На какое-то время мы с ним забываем про погоду, про горы, про своё существование. И вдруг над нами бездной света разрываются небеса, и, точно пронзённая разрядами, вздрагивает земля. Откуда-то издалека, снизу, доносится кудахтающее эхо обвала.
Снова тишина, выжидающая, долгая.
- Теперь можно и передохнуть, - говорит Михаил Михайлович, снимая инструмент и укладывая его в ящик.
Я делаю в журнале последнюю запись. Вот-вот туча накроет закатное солнце. Даю сигнал на пункты зажечь фонари, и мы все трое сбегаем под карниз, следим оттуда за страшным небом. Его близость, его неодолимое молчание вызывают невольную боязнь.
Как жалок и беспомощен ты, человек, перед этой грозной стихией!
Отяжелевшие тучи ползут низко над горами, окутывая землю мазутной чернотой. От мрака сдвинулись вершины хребтов. Что-то будет - это ощущение ни на минуту не покидает нас. И вдруг блеск, почти кровавый, и в то же мгновение над нами раздаётся оглушительный удар. Что-то с треском сыплется с неба и, отдаляясь, где-то в провалах заканчивается глухим аккордом. Снова рвётся небо, опаляя нас ярким светом, ещё и ещё падает на вершины удар за ударом. Голец вздрагивает. Нина, бледная, растерянная, прижимается ко мне. Она впервые видит так близко грозовые тучи, их разгул.
Ливень накрывает вершины крылом. Всё крепче дует ветер. Угрожающе грохочут небеса. Вспышки молний неотделимы от разрядов. Какая сокрушительная сила в тучах!
Снизу к нам приближается непрерывный шум. Резко похолодало. Вместе с дождём падает на камни град, всё гуще, всё крупнее. Он налетает шквалами, за десять минут отбеливает хребты.
Гроза отходит на северо-восток, и оттуда доносится непрерывный рокот разгневанных туч. Следом уплывает темнота, вместе с ливнем и ветром. Ещё несколько минут, и мы приходим в себя, но ощущение какого-то невероятного физического напряжения не оставляет.
Солнце, сквозь сизый сумрак, прощальными лучами ласкает исхлёстанную землю. В розовом закатном свете крупные градины сверкают, словно самоцветы. Куропатка громким криком собирает разбежавшихся птенцов.
Мы покидаем своё убежище, поднимаемся на пирамиду. На западе от горизонта отдирается плотный войлок облаков.
Нам хорошо видно, как, отступая от нас, тучи наваливаются свинцовой тяжестью на голец Сага. Бездонную черноту раскалывает молния. Из верхних слоёв облаков она обрушивается на вершину Сага, жалит её остриём, ещё и ещё… Кажется, небо там сосредоточило свой главный удар, весь свой гнев!
Мы долго стоим, не в силах оторвать глаз от Саги, от непрерывных вспышек молнии, сопровождающихся отдалённым гулом.
- Бедный Трофим, где он спасается сейчас? - говорит Нина, буквально потрясённая картиной вечерней грозы.
- Отсиживается так же, как и мы, под скалою.
Но вот устаёт и небо. В прорехах туч появляются звёзды. За мягкой чернотою у горизонта блекнут слабые очертания хребтов. Прорезаются дали. К нам возвращается хорошее настроение.
Осматриваю горизонт. В бинокль отчётливо вижу крошечные светлячки, точно звёздочки, на вершинах гор, где сидят гелиотрописты. Можно наблюдать.
Михаил Михайлович включает свет в инструменте, долго наводит трубу на далёкий огонёк на Саге. Я усаживаюсь на своё место с журналом. Видимость после грозы идеальная, свет фонарей чёткий, работается легко. Долго в тиши ночной слышится наш шёпот.
К двенадцати часам заканчиваем последний приём. Минут двадцать уходит на окончательные подсчёты, и мы крепко жмём друг другу руки - работа закончена!
Как-то сразу свалилась с души тревога, что копилась долго, пока мы бродили по этой скучной земле. Мы почувствовали величайшее облегчение - от того, что цель, наконец, достигнута и все трудные испытания лета оправданы.
- Сейчас буду давать Трофиму сигнал: два длинных, один короткий, - говорю я, направляя свет фонаря на далёкий голец.
- А что это значит? -- спрашивает Нина.
- Работа закончена, снимайся с пункта.
- Значит, послезавтра Трофим будет в лагере?
- Как поторопится.
Я упорно сигналю, но не получаю ответа. Трофим, вероятно промок, греется в палатке.
Поворачиваю фонарь поочерёдно на остальные пункты, мне сразу посылают: два длинных, один короткий - значит, поняли. Снова возвращаюсь к Трофиму. Сигналю долго. Не отвечает. Неужели уснул? Вот ведь досада!
Михаил Михайлович упаковал инструмент, всё готово, можно спускаться на стоянку, но не положено уходить с пункта, не оповестив гелиотропистов об окончании работы.
- Ты, Миша, с Ниной спускайся, а я останусь. Свет у Трофима горит, значит, кто-то есть на гольце. Как примут сигнал, так и я приду. Оставьте мне свои фуфайки.
Я один на этой высоте, под звёздным небом. Глаза с трудом различают силуэты уснувших гор. И среди них, на самой далёкой - Саге, сиротливо мерцает огонёк фонаря. Я не свожу с него глаз. Сигналю долго, пока не устаёт рука. А потом впадаю в раздумье. Что это значит? Трофим, при всех обстоятельствах, не мог проспать. Разве, узнав, что Нина тут, оставил за себя Фильку, а сам ушёл? А Филька уснул без привычки. Ну что ж, посигналю ещё, проснётся же он, окаянный, не век же будет спать. И я продолжаю сигналить.
Усталость настойчиво напоминает о себе. Мысли о молнии над Сагой всё больше беспокоят меня. Нет, Трофим не мог уйти с пункта - это не в его натуре. Уснул и он.
Жуткий холод. Я ещё сигналю, жду ответа. Видимо, придётся задержаться до утра. Невесело одному ночью над пропастью, рядом со звёздами. Начинаю мёрзнуть. Гашу свет, разуваюсь, натягиваю рукава телогрейки Михайла Михайловича на ноги, закутываю их в полы, а телогрейку Нины кладу под бок. Всё время дрожу. В полузабытьи вижу тёмную синеву неба, силуэты гор и огонёк на далёком гольце.
Не знаю, что разбудило меня. Открываю глаза. Из туманной мглы, прикрывшей горы, поднимаются конусы вершин, освещённые солнцем. Туман бугрист, неподвижен, точно зимняя тундра после пурги. Я хватаю бинокль, навожу его на Сагу.
На пункте свет, но очень слабый. Видимо, питание уже иссякает. Неужели оба спят? Не может быть! Усиливаю свет в своём фонаре, начинаю энергично сигналить. Никакого ответа. Теперь ясно, Трофима там нет. Ругаю Фильку. Окаянный, уснул на дежурстве!
Что же делать? До пункта по прямой километров сорок будет. Кричи, свисти, стреляй, всё равно не услышит. Придётся ждать, когда он проснётся. А пока что надо сигналить и сигналить.
Глаза слепит низкое солнце. Устанавливаю гелиотроп. Не знаю, какое наказание придумать Фильке?
Вижу, из ущелья, по которому мы шли сюда, чёрными клубами поднимается дым - горит тайга. Пожар одновременно вспыхнул и где-то за Маей, в створе на голец Сага. Это вечерняя гроза разбросала огонь.
- Ты всё ещё сигналишь? - слышу снизу голос Михаила Михайловича.
- Как видишь. Чёртов Филька уснул!
- Фонарь у него горит?
- Чуть-чуть. Надо поставить инструмент, посмотреть, что там делается, в бинокль плохо видно.
Мы быстро распаковываем ящик, устанавливаем на туре теодолит. В трубу я вижу силуэт пирамиды, с крошечной световой точкой в средине, а ниже, у скального прилавка, палатку. Больше ничего нельзя рассмотреть.
- А ведь мы видим не палатку, а какой-то лоскут, - и Михаил Михайлович поворачивается ко мне, - что бы это значило?
Я снова припадаю к окуляру, смотрю.
- Ты прав - это не палатка. Не случилась ли какая беда?
И вдруг точно в яви вижу, как из глубины расколовшейся тучи молния жалит вершину Сага. Только теперь вспоминаю, что Филька никогда не был гелиотропистом, не знает правил подачи света и что Трофим при любых обстоятельствах не мог оставить его на пункте.
- Неужели гроза?… - обращаюсь я к Михаилу Михайловичу.
Он сдвинул плечи.
- Прежде всего, ни слова Нине, - говорю я. - Она не должна ни о чём догадываться. И второе: если не погасят свет, нам надо немедленно идти на Сагу.
- Подайте руку! - слышится из-за скалы звонкий голос Нины.
С ней рабочий.
Я помогаю ей взобраться на пирамиду. Нина не может отдышаться, не может насладиться горами, облитыми утренним солнцем, довольная, точно перед нею открывается вход в мир, где сбываются человеческие желания.
- Трофим уже ушёл с пункта? - спрашивает она.
- Давно. Теперь уж он на Мае.
Мы с Михаилом Михайловичем молча упаковываем инструмент, пристраиваем к большому ящику носилки, собираем остальное имущество. Я не могу привести в порядок свои мысли. Чёрт знает что лезет в голову!
- Вижу палатку, а вы сказали, давно ушёл, - говорит Нина, примостившись с биноклем у перила.
- Видимо, задержался.
- Почему?
- Вот уж не могу сказать.
- Странно… Работу закончили ещё ночью, чего же он задерживается? Может, заболел или что случилось? - говорит она, и с её раскрасневшегося лица вмиг слетает беспечность.
- Зря, Нина, волнуешься. Ничего не случилось Вероятно, какая-то доделка осталась на пункте, - убеждаю я её, а сам досадую: как неосторожно мы поступили, не убрав бинокль.
- Давайте установим гелиотроп, выясним, в чём дело, - настаивает она.
- Трофима может и не быть на пункте, будем сигналить весь день и без толку.
- Вы что-то скрываете от меня. Я не уйду, останусь с биноклем здесь, пока Трофим не снимет палатку, - говорит она твёрдо, тоном созревшего решения.
Мы теряемся. Не знаем, как успокоить её, увести с вершины.
Я последний раз смотрю в бинокль на Сагу - свет всё ещё горит, но уже совсем слабо. Теперь мы должны спешить к Трофиму.
Неожиданно ветер выносит из ущелья едкий дым лесного пожара - уже подбирающегося к верхнему краю растительности. Из-за ближнего гребня вырываются бешеные языки пламени вместе со столбами дыма и удушливым газом. Потемневшее пространство, как при солнечном затмении, быстро заполняется смрадом.
- Бежим! Иначе огонь отрежет нас! - кричу я, точно рядом смертельная опасность.
Слово "бежим" действует на всех магически. Мы с Михаилом Михайловичем впрягаемся в носилки с инструментом, рабочий накидывает на плечо рюкзак с мелочью, хватает ящик с трубою, бросается следом за нами, вниз.
Под ногами гремит россыпь.
Спешим. На крутых местах сползаем где как можно: на спине, боком, оберегая инструмент от ударов и всё время поглядывая вверх - там осталась Нина. На неё не подействовала психическая атака.
- Надо подождать, - предлагаю я, и мы усаживаемся на камнях.
- Она догадалась, что на Саге что-то случилось, и теперь, конечно, от нас не отстанет, - говорит Михаил Михайлович, поглядывая на вершину.
- Придётся брать с собою. Ты поговори с ней, придумай что-нибудь, почему мы туда идём.
Сидим с полчаса. Я уже хотел вернуться, как из-за скалы показывается Нина. Она быстро спускается по россыпи, торопится. Вся захвачена тревогой. Нижняя губа прикушена, на щеках пятна. Подойдя к нам, она бесцельно трогает рукою волосы, хочет что-то сказать, но удушье перехватывает горло. Беспомощно опускается она на камень, роняет голову на сложенные ладони.
- Нина, неужели ты думаешь, с Трофимом что-то случилось? Глупость, выбрось из головы эту чепуху. Мало ли что могло задержать его, так уж и плакать, - говорит Михаил Михайлович, подсаживаясь к ней и дружески обнимая её. - У меня есть предложение: сейчас все трое отправимся к Трофиму. Работы у нас закончены, и мы можем позволить себе такую роскошь.
Нина отнимает руки от мокрого лица: кивает утвердительно головой и доверчиво смотрит на Михаила Михайловича.