- Кто вам сказал, что на этот раз все будет как обычно? Если речь идет только о пересмотре какого-то трудового соглашения, значит, было много шуму из ничего, но что-то мне не верится. Можно предположить, например, что забастовщики соберут трибунал и будут решать, удовлетворительно ли ведутся дела и нужно ли оставлять на местах тех, кто ими управляет. Допустив подобную гипотезу, судите сами, насколько выгодно было бы заручиться негласной поддержкой.
- Это ясно, - сказал Пондебуа, - но все же такой вариант очень маловероятен.
- Он соответствует логике событий. Впрочем, мне не кажется, что прибегнуть к помощи Ленуара не так уж рискованно. Я вовсе не думаю, что он собирается сделать из своего сына промышленного воротилу. Я имею возможность наблюдать за Пьером вблизи с того момента, как он начал обучаться на предприятии. Невооруженным глазом видно, что этот милый мальчик никогда не будет в состоянии управлять предприятием, даже простым табачным киоском, и его отцу это, конечно, известно. Он не обречет его своей рукой на банкротство и разорение, ведь он может с комфортом жить на доходы от наследства Мишелин.
Шовье был более предан интересам компании, чем интересам своего племянника, которые он всячески отстаивал, но без особой уверенности. Он был искренне убежден, что вмешательство Ленуара будет полезным во всех отношениях. Кроме того, ему любопытно было увидеть, как в конкретной ситуации проявится тайное соглашение между партией порядка и партией революции. Пондебуа в конце концов дал себя убедить в том, что мудрым будет решение связаться с Ленуаром и рассмотреть его предложения.
Уже уходя, Шовье вспомнил об альбоме Ласкена, который лежал в его кармане, и отдал альбом Пондебуа.
- Сделайте с ним, что вам угодно. Я не нашел внутри никакого указания на то, что можно оставить его молодой особе.
- Не переживайте. Она появится и сама безо всякого приглашения. Представляю себе. Прелестная девушка, которая нашла богатого любовника, и тут вдруг разом пропадает ее обильная месячная рента. Она неизбежно обратиться к Пьеру или одному из нас, чтобы попытаться спасти что-то от крушения. Я думаю, какие-нибудь двадцать тысяч франков замнут дело, и у вдовы не возникнет поводов для беспокойства. Пьер вполне может сделать это для своей тещи.
Пондебуа перелистал альбом с показным безразличием, но руки его дрожали. Казалось, он больше интересовался переплетом, чем фотографиями. Он заявил, что переплет явно сделан из женской кожи - видно, какая-то несчастная дамочка умерла в больнице, и парень из академического театра порезал ее на кусочки. В этом предположении он нашел даже материал для основополагающего анекдота, вполне пригодного для Народного фронта: юная работница, преждевременно ослабевшая от тяжкой работы в цеху и лишений, вызванных не очень высокой зарплатой, умирает на больничном тюфяке, тогда как патрон того же предприятия, удобно рассевшись в шикарном кабинете и покуривая дорогую сигару, мечтает о том, как бы переплести в кожу с женской попки некую эротическую книжку, гравюры в которой он рассматривает с блеском в глазах, тряся старческой головой. Друг детства, столь же нещепетильный, как и он, и столь же глупый, но интригами пролезший в больничные главврачи, подводит его к изголовью юной работницы, и та, при виде посетившего ее патрона, умирает от приступа благодарности, пока он пожирает ее глазами. В конце концов гнусному типу удается освежевать едва остывшие ягодицы бедной девочки. И обходится это ему почти даром: пятьдесят франков на чай плюс расходы на бензин, что еще раз доказывает, что двести семей держат в руках все задницы трудящихся, - заключил, смеясь, Пондебуа. Шовье заметил, что в рассказе нет никаких натяжек и что такой сюжет остается вполне в рамках правдоподобия. Однако он отказывается верить, что альбом обтянут женской кожей. Ласкен слишком любил приличия и чистое белье, чтобы находить удовольствие в фантазиях гусара или болезненного коллекционера.
- Милый мой, вы не так хорошо его знали, как я, - сказал Пондебуа. - Подумайте только - ведь мы же росли вместе. Его свободное обращение с женщинами было скорее напускным, чем истинным, и он всю жизнь страдал от застенчивости, приводившей его к фантазиям несколько извращенным или, по крайней мере, с отклонениями. Впрочем, даже сам факт, что он собрал эти фотографии в альбом, чтобы иметь его все время под рукой, уже говорит сам за себя.
- По-моему, нет ничего более естественного. Я бы усмотрел в этом только доказательство того, что он был сильно влюблен.
- Вам его не понять, - сказал Пондебуа злопыхательским голосом. - Для этого нужно было хорошо знать Ласкена.
Он хотел было пересказать некоторые воспоминания, связанные с покойным, но Шовье сухо оборвал разговор, даже несколько обидным для него образом. Оставшись в одиночестве, он отыгрался, с презрением пробормотав: "Озлобленный неудачник, которого сестра вытащила из дерьма, навсегда отмеченный клеймом пехотинца и дубового унтер-офицера". Выбросив из головы Шовье, он снова взял в руки альбом с фотографиями и погрузился в него, как в ванну. Некоторые фотографии были весьма интимного свойства, и он без конца рассматривал их в злобном восхищении.
- Он всегда имел красивых женщин, скотина, - вздохнул он.
Закрыв альбом, Пондебуа принялся разглядывать переплет. Он был из чистой кожи и как-то по-особому сделан. Кожа покрывала не только внешние, но и внутренние стороны обложки. С внутренней стороны она не доходила двух сантиметров до титульного листа, и по краю ее шла тонкая ленточка, казавшаяся приклеенной. Пондебуа без труда понял, что Ласкен устроил там себе тайник, и улыбнулся этой детской выходке человека, рабочими инструментами которого были весомость и достоинство. Он слегка согнул обложку, защитная ленточка отошла, открывая карман, и на титульный лист посыпались письма.
IV
Пытаясь поймать передачу, Мишелин ударила себя ракеткой по щиколотке. Она закусила губу и заскакала на одной ноге. Бернар Ансело перелез через сетку, взял ее за локоть и, уложив в один из гамаков, висевших в глубине двора, склонился над больной щиколоткой и легко погладил ее пальцами. Он любовался ее ногами и, прежде чем подняться, прижался щекой к колену, выглянувшему из-под белого фланелевого платья. Мишелин взглянула на него из-под полуприкрытых век, и лицо ее зарумянилось. Он взял ее за руку. Она сжала его руку, затем отпустила и смущенно опустила глаза. На лице Бернара появилась ласковая, немного глуповатая улыбка. Он чувствовал себя с ней, как мальчик с девочкой, сердце переполнялось по-детски дружеским чувством, и ему хотелось оставаться в этом блаженном состоянии. Обычно ему это удавалось без особых усилий. Провинциальное очарование этого уголка, казалось, благоприятствовало невинным обманам и спокойствию сердец.
Теннисный корт был устроен на участке под застройку, который мсье Ласкеном купил в 1920 году в Отее. Окружавшие участок сады давали ему тень и свежесть. В конце корта между тремя старыми сливами, ощетинившимися молодыми побегами, треугольником были натянуты гамаки. С улицы можно было войти через маленькую прогнившую и проржавевшую дверь в конце ограды, тоже ветхой и оканчивавшейся решеткой для улавливания мячей. Корт был очень ухоженным, но вокруг все отдавало заброшенностью и ветхостью, которые нравились Бернару. В перерывах они разваливались в гамаках и вели серьезные разговоры о теннисе, моде, преимуществах низкого каблука или прохладительных напитках. У Бернара никогда не возникало желания придать этим разговорам приятное направление или даже легкость. В словах Мишелин звучала мягкая добродетель. Казалось, они черпали ее из садов, перенимали от сливовых деревьев. Без четверти двенадцать у двери сигналил шофер, и они возвращались на улицу Спонтини, где Бернара усаживали обедать.
Мишелин, казалось, забыла о своей больной щиколотке.
- Бернар, я хочу вас кое о чем попросить.
- Все, что вам угодно, Мишелин.
- Я стеснялась. Так вот, я хотела бы познакомиться с вашими сестрами.
Бернар покраснел и замотал головой, изображая категорическое нет. Увидев смущение Мишелин, он попытался объяснить свой отказ.
- Я не могу. Мои сестры вам ни за что не понравятся. Я боюсь, что вы подумаете, будто я на них похож. Ну и вообще, я правда не могу.
Шофер, оставшись на улице, просигналил.
- Надо идти, Мишелин, я обещал мадам Ласкен не опаздывать к обеду.
Упали крупные капли дождя, и к маленькой двери они бежали уже под ливнем.
Дома был Пондебуа, который начинал жалеть, что согласился остаться отобедать. Узнав, что рабочие "Рено" заняли заводы, он примчался, чтобы обменяться впечатлениями и немного подпитаться тревогой правящего класса, но ему пришлось так и остаться при своей горячке. Мадам Ласкен, с которой он решил заговорить об этих серьезных событиях, совсем не удивилась, что заводы "Рено" заняты рабочими. Она не видела в этом ничего особенного и жалела забастовщиков, которым, наверное, там не на чем спать. Пьер Ленуар же предпочитал вообще ничего не слышать, опасаясь, что его отец решит воспользоваться этим движением, когда оно станет всеобщим, и дрожа при мысли, что в суматохе его катапультируют на какой-то важный пост.
- Ну, - спросил его Пондебуа, - так что же говорят об этом на заводе?
- Знаете, из конторы много не увидишь.
- Вы видели Шовье?
- Да. Он более в ударе, чем обычно. Мысль о сидячей забастовке его как будто завораживает.
Обед, как обычно, был очень семейным, в меру оживленным. Бернар не посмел бы даже в мыслях назвать разговор пустопорожним. Пьер расспросил об их утренней теннисной партии, затем заговорил с тещей о важном матче по регби, который должен был состояться в воскресенье в юго-западном округе. Мадам Ласкен отвечала ему с чуть меланхоличной мягкостью, присущей людям, которые носят в сердце неисцелимую рану. Пондебуа слушал в тихом бешенстве, думая о всех тех блестящих и ужасающих вещах, которые мог бы высказать среди менее ограниченных собеседников. Он опять с нежным сожалением вспомнил о Ласкене. С ним бы разговор принял совсем другой оборот.
Бернар покинул улицу Спонтини около трех, когда Мишелин пошла переодеваться в черное для посетителей, которых ждали во второй половине дня. Обычно он отправлялся в долгие одинокие прогулки за город, ужинал где-нибудь по дороге в захолустном кафе, затем возвращался пешком домой и ложился спать, как правило, не повстречавшись ни с кем из своих - мать уже спит, сестер нет дома, отец работает при свете лампы. Выйдя на улицу, он оказался в нерешительности насчет дальнейшего времяпрепровождения. Небо было грозным, а в лесу, должно быть, еще мокро после сильного ливня, прошедшего в полдень. Гуляя, он дошел до центра и, остановившись ненадолго в кафе, решил вернуться домой на рю де Мадрид и закрыться в своей комнате.
В прихожей он наткнулся на Жермен, старшую из сестер, и Мариетт, самую младшую. Они встречали подругу, девушки смеялись и нежно щебетали. Они были прелестны, элегантны, особенно Мариетт, с немного помятыми, сильно нарумяненными лицами и красивыми живыми глазами. При виде Бернара подруга возопила:
- А-а, дружище, явились наконец! Что это вы нас в последнее время как-то подло бросили, а?
- Да, ты же не в курсе, - сказала Жермен. - Ты даже не знаешь, что этот засранец теперь посещает только крупную буржуазию и промышленников. Я тебе точно говорю. Ну не смех? Но учти, надо держать ухо востро, а то и впрямь ускользнет.
Бернар весьма неохотно пошел за девушками. В салоне полдюжины гостей расположились вокруг дивана, где покоилась младшая сестра Лили. Она лежала на спине, чуть приподняв голову на подушечку. Ноги ее до пояса были укрыты пледом, образовывавшим ощутимый горб внизу живота. К осунувшемуся лицу румяна плохо приставали, а крашенные в платиновый цвет волосы, непослушные и черные у корней, придавали ей какой-то старушечий вид. Лили помахала рукой новоприбывшей:
- Ты умница, Мэг, что пришла. Я так рада.
- Бедняжка моя, - сказала Мэг, целуя ее. - Я бы уже давно пришла, если бы узнала раньше. Ну, как дела? Мордашка у тебя усталая.
- Это так долго, - пробормотала Лили. - Скорей бы все кончилось.
Кружок друзей разразился возгласами ободрения.
- Считайте, что вам повезло, - сказала зрелая дама с суровым лицом. - Вот если бы вам пришлось делать такую чистку, как мне!..
- А я? - сказала Мэг. - В первый раз, помню, из меня даже через месяц текло, как в первый день.
- У меня еще сильно течет, - заметила Лили.
Киноактер, отращивающий себе острую бородку на роль довоенного фотографа, мягко заявил тоном ложной скромности:
- За три года у моей жены было семь выкидышей с двумя вмешательствами.
Прошел восхищенный шумок. Актер рубанул воздух рукой и добавил:
- В последний раз ей резали трубы.
Бернар не присоединился к кружку и, маневрируя, направился к двери. Он был уже за пианино, когда его заметила Мэг.
- Постойте-ка, dear, куда это вы удираете? Я в конце концов разозлюсь на вас.
Она подхватила его под руку и усадила в кружок.
- Расскажите-ка мне что-нибудь, а то вы еще и рта не открыли. Вы знаете, что у меня через месяц последний экзамен? Вам плевать? Ладно. А захват заводов "Рено" вас ничуть не возбуждает?
- Я газет не читаю, - ответил Бернар.
Лили приподняла голову с подушечки и простонала:
- Какое невезение, что мне нужно лежать, я бы так хотела посмотреть! У меня было сто возможностей попасть на завод. Баге, оператор киножурнала, наверняка бы меня провел. Это, должно быть, так красиво!
- Только что, - сказала дама, которой делали чистку, - я встретила друга, который утром там был. Он рассказал мне, что в одном из цехов увидел рабочего в одной рубашке, который играл на дудочке, а вокруг сидели рабочие в простых позах и слушали его. У них были такие понимающие лица, чистые глаза! Впечатление - потрясающее. Вот бы это заснять. Особенно наезжающей камерой было бы неплохо.
- Действительно, только народ чувствует музыку, - заметила маленькая рыжая женщина, которая обтачивала себе ногти трением об юбку.
- И поэзию тоже, - добавила Жермен.
Начали говорить о политике. Из разговора в атмосфере любовной течки и проклятых поэтов возродился образ революции. Он был похож на фильм "потрясающей красоты", но одновременно и на высокоморальный и умилительный романс. Бернар думал (и не мог развлечь себя этой мыслью) о том, какое зрелище для Мишелин представил бы салон его сестер, и о ее растерянном испуге.
- Вы здесь будто для мебели, - сказала ему Мэг, - ну будьте же поразговорчивей. Если я правильно поняла, вы влюбились в кого-то из семьи крупных промышленников? Но это же не причина, чтобы со мной не общаться. Подумать только, всего пару недель назад вы мечтали заставить меня убрать Альфреда, чтобы приходить ко мне повертеть торсом.
- Я прошу вас. Ненавижу женщин, которые говорят сальности.
- Бернар, вы меня возбуждаете. Посмотрите на мои ноги. Признайте, что они красивы. И потом, знаете, хоть по виду и не скажешь, но у меня большая грудь.
- К черту.
Когда подавали чай, пришел Джонни. Его настоящее имя было Огюст Легрен. Это был шестидесятилетний человек, мягкий и приветливый, с лысым черепом, рыхлым лицом, серой и дряблой кожей. Обычно кончик его языка лежал на нижней губе, тяжелой и отвислой, и это создавало среди припухлостей лица неприятное впечатление сочного блеска. Он был богачом, отъявленным гомосексуалистом и к тому же, как говорили, обладал искусственным анусом. Из-за этой любопытной детали многие искали его общества. Он подошел к изголовью Лили и сказал, давя слова кончиком языка:
- Здравствуй, прекрасная малышка Рекамье. Здравствуй, островная птичка. Покажи мне злодеев, упрятавших тебя в клетку. Я их отругаю. Я не хочу, чтобы мою колибри держали в неволе, не хочу.
- Как он мил, - шепнула Жермен.
- Он всегда обладал даром образного мышления, - заметила вычищенная дама.
Джонни отпустил каждому по любезности и обошел салон, разглядывая стены и взвешивая на руке безделушки. Это была очень известная мания, за которую его уважали не меньше, чем за искусственный анус. Проходя, он заметил японский садик в горшке и стал взрыхлять землю пилочкой для ногтей. Присутствующие повернулись к нему и зачарованно наблюдали за его действиями, перешептываясь: "Он очарователен. - Он восхитителен. - Он делает настоящие находки. - Это действительно потрясающий человек. - Смотрите, он вскапывает землю в японском садике. - Он умеет во все привносить поэзию. - Он неслыханно эзотеричен".
Увидев, что он остановился у хромолитографии с изображением Эйфелевой башни на фоне насыщенно-синего неба, Жермен подошла к нему.
- Не правда ли, моя Эйфелева башня удивительна? В этом, синем цвете есть какая-то честность, берущая вас в тиски.
- Мне редко встречались столь прекрасные вещи, - признал Джонни. - Невозможно сдержать волнение. В этом есть какое-то космическое величие.
- Как пятно - это великолепно. Это грубо, как животное влечение.
Вычищенная дама, которая также приблизилась, была, казалось, потрясена точностью этого сравнения и одобрительно закивала:
- О да, вот именно. Именно так. Грубо, как животное влечение. Как животное влечение.
Джонни занял свое место в кружке и заговорил о молодом боксере, которого он недавно открыл.
- Наилегчайший вес, прелестный, точеный, изысканно-тоненький. На ринге очень задирист, очень цепок. Чего, мне кажется, ему немного недостает, так это дыхания. Все же это паренек, склонный к мечтаниям, нежная душа, ощущающая свое одиночество. Я не думаю, что он очень далеко пойдет. Я именно и хотел попросить тебя, Жермен, и твоих сестер немного заняться им. Я этого малыша только что вытащил из цеха.
Редкая натура, повторяю, но которая все же нуждается в обтесывании, облагораживании. Когда немного побоксирует, я хотел бы, чтобы он сделал карьеру в журналистике или литературе. Он так мил.
- Конечно, непременно пришлите его к нам.
- Я думал сегодня прийти с ним, но его задержали. Думаю, он вот-вот здесь появится. Девочки, вы мне обещаете не развращать его? Да нет, я шучу. Милу - настоящий спортсмен. Женщины для него никогда ничего не значили.
Джонни поднялся, услышав колокольчик у входной двери, и искорки нежности вспыхнули в его серых глазах.
- Это, должно быть, Милу.
- Нет, - сказала Мариетт, - думаю, это мама.
Действительно, вошла мадам Ансело в выходном костюме.