- Чаще всего, когда я думал о тебе в камере, я представлял тебя в голубом платье, которое было на тебе два года тому назад, помнишь, то голубое платье с обшитыми белым петлицами, либо в твоем светлом плаще, когда ты туго завязывала пояс - талия у тебя тогда была вот такая, - или же без платья, вовсе без одежды. Разденься, дорогая.
В нетопленном номере было холодно. Без особого желания она сняла синюю клеенчатую куртку на войлочной подкладке, потом платье. Чтобы как-то погасить волнение, которое не могло не охватить меня при этаких метаморфозах, я начал для забавы отмечать прогресс, достигнутый за время моего заключения в пошиве дешевой женской одежды. Еще когда я бродил вчера и сегодня утром по улицам Парижа, то заметил, глядя на прохожих, как обогатился в этом смысле город за два года. На Валерии оставались уже только трусики да лифчик. Я заставил ее снять и их, прищурил глаза и нахмурил брови.
- Ну и ну! Что с тобой случилось? Любопытно, действительно любопытно.
Валерия испуганно прикрыла обеими руками грудь, которая, впрочем, не изменилась. Мой взгляд медленно опустился на живот, на бедра, и мне удалось выдавить из себя смешок, пришедшийся довольно кстати и не казавшийся сильно искусственным. Валерия зарделась.
- Повернись-ка.
Смущенная от ощущения своих недостатков, она неловко повернулась, и мне предстала обратная сторона - очаровательный ансамбль, стройные ноги, круглые ляжки, выпуклые ягодицы, хорошо очерченные бедра с весьма чистой формы углублением.
- Боже мой! - тихо воскликнул я.
- Что еще?
- Да так, ничего.
Я отошел в глубь комнаты для большей надежности и сказал, обернувшись к ней.
- Ну что ж, одевайся.
Если правду говорят, что месть - это блюдо, которое едят холодным, могу сказать, что приготовленное лично блюдо сие не доставило мне много удовольствия. Я лишь следовал линии поведения, выработанной мною уже давно, еще в первые дни заключения. К тому же тогда я почти не руководствовался таким чувством, как злоба. Поскольку мне все равно придется увидеться с братом, то я решил, что сначала нужно будет встретиться с Валерией и повести себя так, чтобы и с ее, и с моей стороны избежать возобновления нашей связи. Именно эта мысль диктовала мне поведение в гостиничном номере. По лицу той, которую я притворно считал своей невестой, потекли слезы, слезы унижения, а возможно, и слезы угрызений совести. Я отвернулся, чтобы дать ей возможность одеться, а когда она натянула платье, подошел и сел рядом с ней на кровать.
- После того, что я увидел, я, разумеется, возвращаю тебе твое слово.
Валерия презрительно рассмеялась. Одевшись, она вдруг почувствовала себя сильной, тем более, что мои намерения были теперь не страшны, поскольку я дал понять, что приключение окончено. Из ее черных глаз (а на самом деле темно-карих), в которых еще блестели слезинки, посыпались искры.
- Мое слово? Жалкий тип, да я уже давно про него забыла, и если хочешь правды, то знай, что оно никогда ничего для меня не значило это слово.
- Валерия! Это невозможно.
- Видимо, возможно, если еще задолго до того, как ты убил Шазара, у меня был любовник. Да, представь себе, любовник.
- Ты говоришь это, чтобы насолить мне. Ты сердишься на меня, потому что я нашел тебя подурневшей.
Она зло и очень коротко рассмеялась. На какую-то секунду она заколебалась от страха, ее переполненный ненавистью взгляд потускнел, скрестившись с моим, однако безумство мести, бешеное желание рушить взяли верх.
- Ты удивишься, но моим любовником был Мишель, да, Мишель, твой брат.
- Я тебе не верю.
Моя наивность рассмешила ее. В свою очередь она принялась рассматривать меня, и, похоже, ее забавлял мой вид, моя коренастая фигура, унылое лицо с искаженными от переживаний чертами, маленькие глаза, спрятавшиеся под черными бровями. В итоге под ее взглядом я почувствовал себя неуютно, что вызвало у Валерии приступ веселья.
- Кстати, - спросил я, - а ты видишься с Мишелем?
- Естественно, я ведь живу с ним. Ты мне все еще не веришь? Я могу показать тебе документы, в которых подтверждается, что я проживаю на улице Сен-Мартен, у твоего брата.
Она открыла пластиковую сумочку, вынула бумажник, но я остановил ее жестом.
- Я верю тебе. Но раз уж ты была его любовницей, ты могла бы мне сказать, что ошиблась, что любишь другого. Разве поступить так было сложно?
- Ты бы тогда поссорился с Мишелем.
- И все же?
- Если б ты его выгнал, он сел бы мне на шею. Так, впрочем, и произошло, когда тебя посадили. Твой брат ничем не занимается. Мы оба живем на мою зарплату машинистки. Встает он около часу дня после того, как я подам ему завтрак в постель. А остальное время он читает или мечтает. Вечером же, после ужина, уходит один и возвращается в два-три часа ночи. Вот это его жизнь. Да в общем-то, наша с ним жизнь.
- Ты любишь его?
На мой вопрос Валерия только пожала плечами. Более: крепкие узы, чем узы любви, привязывали ее к Мишелю - к этому вялому и безразличному парню. Сама не желая того да и просто потому, что я оказался в тюрьме, она взвалила на себя мои обязанности главы семьи и уже не спрашивала себя, стоит ли Мишель того, чтобы она содержала его. Она, вероятно, допускала, что его апатичность давала ему какие-то права на нее, и, может быть, если бы он сам зарабатывал на жизнь, ее привязанность не была бы такой сильной. Я почувствовал теперь некоторые угрызения совести за мое поведение.
- Ты поступила великодушно, но если бы ты позволила ему устраиваться самому, то ему пришлось бы подумать о заработке.
- Я могу в этом упрекнуть и тебя. Более того, именно с тобой он привык ничего не делать. А теперь прощай. Мне надо идти готовить обед.
- Передай Мишелю, что я жду его в три часа в кафе возле дома.
- Хорошо.
- Не стоит рассказывать ему, что я приводил тебя сюда.
- У меня нет причин ничего скрывать от него. Впрочем, ему на это наплевать.
Валерия удалилась, бросив мне напоследок взгляд, в котором я прочитал, как мне показалось, больше иронии, чем обиды. Я остался в номере один, думая о том, что за странный человек Мишель. До моего случая с Шазаром он был приятной внешности парнем, грациозно небрежным, с необыкновенно трезвым умом, с гибким, просто-таки летучим интеллектом и холодным рассудком, из-за чего я сомневался, что он может к чему-нибудь или к кому-нибудь привязаться. Закончив среднюю школу, он стал готовиться к экзаменам на лицензиата по истории, но потом устал и, не задумываясь о том, каким бременем на меня ляжет забота о нем, словно так и нужно, пошел на театральные курсы и в течение трех месяцев играл маленькую роль в пьесе какого-то английского автора. Но поскольку Валерия сказала, что он ничем не занимается, то, очевидно, от театра он тоже устал.
В три часа пополудни я сидел за столиком в кафе, куда должен был прийти Мишель. Весь как на иголках, вздрагивая при каждом стуке двери, я прождал около часу, не осмеливаясь осуждать брата, так как Валерия вполне могла не предупредить его. Потеряв в конце концов терпение и самообладание, я сорвался с места и побежал к нашему дому на улице Сен-Мартен. Дойдя до подъезда, я не то чтобы заколебался, но ощутил нечто вроде страха, который, впрочем, не остановил меня. К счастью, консьержа в его каморке не было. Я отвел глаза от места, куда упал Шазар, и бегом, чтобы, не дай Бог, не встретиться с кем-либо из жильцов, проскочил шесть этажей широкой лестницы. На седьмой этаж - мансарду - вела деревянная лестница, на которой я замедлил шаг, чтобы перевести дух. Мишель (а может быть, и Валерия) оставил ключ в замочной скважине снаружи. Я постучал и, не дождавшись ответа, открыл дверь. В прихожей я столкнулся с девушкой лет двадцати - двадцати двух, довольно красивой, из одежды на ней были бюстгальтер и юбка. Она метнулась в столовую, из которой тотчас вышел Мишель в брюках и в халате. Он подошел ко мне, приветливо улыбаясь, и я обнял его, не в силах говорить, охваченный таким волнением, что в груди у меня все сперло, а губы задрожали. Мишель благосклонно воспринял мои изъявления чувств, но потом высвободился из моих объятий и сказал в оставшуюся открытой дверь:
- Все в порядке, Лена, это мой брат.
Лена снова вышла в прихожую, и Мишель представил ее мне, затем поднял ей юбки, указав на ее ляжки, и добавил:
- Нравится?
Лена взглянула на меня с тихой и милой улыбкой. Я пробормотал, что пришел к нему.
- Ну и ладно. Беги, Лена. Я, может быть, заскочу к тебе в полночь. Прощай.
Лена ушла, и мы прошли в столовую, из которой он соорудил себе подобие кабинета. Стол был завален кипами книг и листками бумаги, исписанными его рукой.
Теперь, когда мы остались одни, я мог рассмотреть его лучше. На его красивом лице, сохранившем юношеские черты, несмотря на его двадцать четыре года, появилось выражение безмятежности, от которого у меня сжалось сердце. Он всегда превосходил меня более широким и более ясным умом, но наша совместная жизнь, моя забота о его здоровье, о его учебе создавали тогда между нами тесную близость. Мне было больно, что я не нахожу ее вновь. От этого я чувствовал себя неловко. Я спросил у Мишеля, чем он занимается. Ничем, ответил он, и в его ответе не прозвучало ни нотки вызова. Озабоченно-задумчивый, он даже не взглянул на меня, чтобы увидеть мою реакцию. Не заниматься ничем казалось ему само собой разумеющимся. Я растерялся.
- А театр? Дело ведь шло неплохо. У тебя была роль.
- Да, маленькая роль. Я потом получил и другую, побольше, но бросил, надоело. Все выходило слишком легко, слишком естественно, чтобы заинтересовать меня. Понимаешь, я сразу завоевывал публику, но вот именно этот контакт был мне неприятен. Я раньше думал, что театр должен держать зрителей на расстоянии от сцены, по правде говоря, я и сейчас так считаю. Ну а как было в тюрьме?
Когда я рассказал ему о том, как я жил в заключении, он заметил:
- Думаю, мне бы понравилось. Видеть мир через решетки тюрьмы…
В том, как он представлял себе тюрьму, чувствовалось что-то книжное, от чего вполне могло сделаться не по себе человеку, только что вышедшему оттуда, но я не стал придавать этому значения. Указывая на разбросанные по столу листки, я заметил, что чем-то же он все-таки занимается.
- Я не занимаюсь ничем, чтобы зарабатывать на жизнь, - вот что я имел в виду, когда ответил тебе. А это - это я пишу пьесу или, если хочешь, пытаюсь писать. Что ты на это скажешь?
Я ничего не мог сказать. Это развлечение было, несомненно, не хуже других. Из вежливости я спросил о сюжете.
- Любовь, - ответил Мишель. - Поскольку я никогда не влюблялся, то решил или скорее притворился, будто могу говорить о ней со всей требуемой объективностью. А правда в том, что я всегда испытывал чувство обиды к любви из-за того, что мне в ней отказано. Сначала я пытался написать эссе, но очень скоро оставил эту затею…
Мишель взял со стопки книг тетрадь в синем переплете и протянул ее мне. Я взял, но открывать сразу не стал.
- В итоге театр мне показался, если не более ясным, то во всяком случае более прямым средством самовыражения, которое способно подсказать мне конкретную форму пока еще нетвердых идей.
Тут Мишель склонился над столом и, читая глазами один из листков с нанесенным на него диалогом, зачеркнул карандашом последнюю реплику.
Затем он сел, чтобы лучше оценить текст после сделанного исправления, а я устроился напротив и открыл синюю тетрадь. В ней было исписано всего страниц сорок, которые пестрели поправками и вставками, однако все было написано очень четким почерком. Мишель, погрузившись в творчество и исправления обо мне забыл.
III
Синяя тетрадь
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Малый иллюстрированный толковый "Лярусс", уважаемый мною, дает следующее определение любви: "Чувство, влекущее сердце к тому, что его сильно притягивает".
Я исследую слово "сердце", которое употреблено здесь в фигуральном смысле и может, следовательно, вызвать некоторое удивление. Тот же "Лярусс" говорит, что это "расположение души", и в довершение определяет душу как "начало жизни". Итак, я узнал достаточно, чтобы убедиться - любовь, как это ни странно, можно определить метафизическими понятиями. Надо учитывать, что малый "Лярусс" одно из серьезнейших изданий в стране. И если уж он идет на ошибку и на неясность, то, значит, не мог иначе.
Предположим, что Ромео женился на Джульетте, прожил с ней полгода и вдруг к ним заявляется марсианин и заводит такие речи:
- Господин Ромео, у нас, у марсиан, нет пола. Четыре-пять раз за жизнь у нас на голове вырастает волос, который мы высаживаем в песок, поливаем трижды в неделю на протяжении года, пока из него не вырастет маленький марсианин. Теперь остается лишь вырвать его и пустить бегать на воле. Я знаю, что у вас, землян, все иначе, и я много слышал о любви. Мне говорили, что ваша с госпожой Джульеттой любовь совершенно необыкновенна. Не могли бы вы, господин Ромео, объяснить мне, что же такое любовь?
- Охотно. Любовь, сударь, это экстаз, от которого при упоминании имени "Джульетта" у меня тает сердце, а сам я становлюсь легче птицы.
- Значит, вам доводится иногда летать?
- Нет, сударь, нет. Это просто так говорят.
- Хорошо. Но все ж таки, вы говорите, что сердце ваше тает, и случается это, очевидно, довольно часто, так вот, не опасно ли это для вашего здоровья?
- Прошу извинить меня. Разумеется, сердце мое не тает по-настоящему, это так говорится.
- Господин Ромео, умоляю вас, будьте серьезным. Попытайтесь, пожалуйста, изъясняться более конкретно.
- Это трудно, сударь. Для меня любовь - это непреоборимое влечение, которое я всем своим существом испытываю к существу Джульетты.
- Именно такое определение мне и хотелось услышать - ясное, четкое, краткое. Итак, Джульетта непреоборимо влечет к себе вашу печень, селезенку и ваши кишки.
- Сударь, ваши слова неприличны, но я принимаю во внимание ваше невежество. Конечно же, ни моя печень, ни моя селезенка, ни мои кишки в этом деле не участвуют.
- А кожа ваших ляжек?
- Сударь!
- Но поскольку ваша печень, селезенка, кишки и кожа ваших ляжек, являющиеся неотъемлемой частью вашего существа, никак не затронуты тем влечением, которое вы испытываете к госпоже Джульетте, то нужно бы подыскать другое определение любви.
- Но, сударь, когда я говорю "всем своим существом", я имею в виду, разумеется, всю свою душу. Я говорю именно в таком разумении.
- Каком разумении, господин Ромео?
Как видим, не так-то легко растолковать эту любовь, тем более столь мало искушенному в этом смысле существу, как бесполый марсианин. И Ромео, и малый "Лярусс", оба знающие жизнь, оба одинаково любезно говорят о сердце и о чувствах, однако некоторые утверждают, что любви нет, что все сводится к инстинкту размножения, нашедшему себе особый предмет влечения, а уж все остальное довершает воображение, словесный бред и инстинкт обладания. "Прелестная моя Миньона, - говорят они, - когда вы погружаете ваш взгляд в глаза Гонтрана, то чувствуете, как тает ваше двадцатилетнее тело и вашим устам хочется произносить слова благодати. Нам же, ученейшим старым пням и вполне материалистическим старым пенькам, которые над многим смеются, нам также случается чувствовать, как тает наше старое иссушенное тело, как с наших серых губ слетает восторженный лепет, но, чтоб вы знали, случается это с нами, когда апрельским утром мы видим сверкающие капельки росы на нарциссе. Нет, прелестная, ваш инстинкт размножения не сублимировался, как утверждается в ваших письмах к Мини, но у вас очаровательный ум, вам нравится красиво устраивать ваши делишки, и вы освоили искусство скрывать наготу вашего желания под гармонией любезностей. Но при всем этом, - говорят они же, - ваше такое красивое чувство к Гонтрану - это лишь желание самки, отличающееся от желания коровы только частотой проявления". Краска заливает лицо, когда приходится приводить такие слова. Сразу же условимся, что инстинкт размножения - это простая точка зрения разума или скорее пустое выражение, не означающее ничего конкретного. Что касается желания, к которому эти злые языки пытаются свести любовь, то всем известно, что оно участвует здесь в качестве простого ингредиента и даже не является необходимым. Ведь больше четверти женщин фригидны. Это значит, что только во Франции добрых несколько миллионов женщин, не испытывающих ни малейшего желания, влюблены тем не менее в мужчину, а то и в нескольких по очереди, и ведут любовную жизнь.