- Зачем ты заставляешь меня вставать? Ей как раз очень нравится подавать мне обед в постель. Причем удовольствие ее утраивается от того, что она меня ругает, может крикнуть мне в лицо, что я ничтожество без стыда и совести, что я ее доведу до смерти, что она бросит меня прежде, чем я сдохну, что она оставит меня гнить в этой будке, и так далее. На меня же, к счастью, эти упреки и оскорбления не действуют. Она знает, что может упражняться сколько угодно. Твое присутствие ее будет сдерживать, по крайней мере, первое время, но скоро она привыкнет.
Валерия поставила на стол бифштекс и жареный картофель, потом бросила Мишелю на голову два пуловера, которые он надел один на другой. Она подала ему кусок мяса побольше, а когда он попросил картошки, сердито пробурчала:
- Получишь картошку, когда съешь мясо.
- Ну хоть немножечко, две-три, чтоб попробовать.
- Я сказала - нет. Хочешь есть, как все, - вставай, как все.
Чтобы снять напряжение, я заговорил об отоплении. Для Валерии тут проблемы не было. Квартиру не отапливали уже два года, даже в разгар зимы, и ничего не случилось. Мишель покончил с мясом и протянул руку с тарелкой за картошкой. В этот самый момент я сказал Валерии, чтоб меня не ждали к ужину. Она не смогла скрыть недовольство по этому поводу, даже изменилась в лице. Валерия меня не любила, возможно, даже презирала, но я вошел в их общество, и она рассчитывала в какой-то мере распоряжаться мною. Злость свою она направила сначала на Мишеля.
- Вот тебе твоя картошка, раз я не имею права даже поесть. Встаю каждый день в семь часов, то там работаю, то тут, никогда нет минуты свободной. А тебе бы только спать, жрать да по вечерам со шлюхами таскаться. Кто я здесь такая? Служанка бесплатная, которая и питается-то за свои бабки. Два мужика на шее, два мужика, которые только и знают, что шляться Бог знает где. Даже если мне захочется, чтоб меня трахнули, надо будет идти к соседу.
Мишель заметил, что я вовсе не обязан проводить с ней вечера, а тем более подвергаться ее приступам ярости.
- Ничего не поделаешь, - заключил он. - Он считает тебя замухрышкой. Тут ничем не поможешь.
Валерия не стала отвечать, но обстановка к разрядке не располагала. Что я и сказал брату, когда она пошла варить кофе.
- Если ты настроишь ее против меня, жизнь станет невозможной.
- Не паникуй. Единственное, чего тебе стоит опасаться, это того, что Валерия начнет штурмовать твою кровать. Тогда увидишь!
Когда мы выпили кофе, было еще около четверти второго, и у меня было время, чтобы отправиться пешком назад в контору. В этот час Париж еще за столом, и мне приятно было идти по его умиротворенным улицам, лишь изредка выходя на длинные проспекты, испытывая легкую тревогу, мимолетный наплыв нелепой ностальгии по тюрьме, где в течение двух лет я пребывал в состоянии ни с чем не сравнимой свободы духа, ибо жизнь там была так спокойна и так ограниченна, что не управляла моими суждениями. Правда, я не принадлежал к той породе узников, которые живут со сжатыми зубами, с головой, полной воспоминаний и воображаемых картин внешнего мира.
Вернувшись на работу, я, к удивлению, обнаружил, что в кабинете необычно тепло и пахнет паленой резиной. Отопление включили перед самым обеденным перерывом, и батарея уже сильно нагрелась. Мне с трудом удалось достать ключ, а потом, обжегши пальцы, я отодрал и то, на чем он держался. Это был кусок велосипедной камеры, сохранивший свою эластичность. Я внимательно осмотрел резину и убедился, что она цела и ни капли не пострадала от жара. На ней не было и намека на деформацию, трещин, разрывов, а все это неизбежно появилось бы, провиси она дней пятнадцать на горячей батарее. Впрочем, незнакомец первым обратил бы внимание на запах паленой резины, который к тому же выдал бы его тайничок. Совершенно очевидно, что этот кусок камеры впервые подвергся действию тепла, из чего следовало, что незнакомец пребывал в этом помещении уже после зимы. Я сразу же стал искать в памяти какую-нибудь деталь его рассказа, способную поточнее указать на время года. Не найдя таковой, я запер дверь на ключ и принялся переписывать записки. Еще в армии я на всякий случай освоил стенографию, и то, что еще помнил, позволило мне быстро покончить с этой работой. Переписывая, я задержался на маленькой фразе, относившейся к ночи, когда этих вандалов схватили на вилле жандармы: "Было жарко, близилась гроза". В июне ночи редко бывают очень теплыми, особенно за Парижем. Если вспомнить о каникулах флоры и ее матери, то дело скорее, всего происходило в начале июля, за три месяца до моего поступления в СБЭ.
Я закончил свой труд переписчика в три часа и, поскольку в голове у меня все бурлило, снова уткнулся в "Службу бесполезного", рассеянно пробежав последние главы. Закрыв книгу, я вспомнил, что еще не отпер дверь. Я сунул ключ в карман вместе с куском камеры и исписанными мною листками. Минут через десять в кабинет вошел мужчина высокого роста, крепкого сложения, с жесткой щеткой седых волос, правильными чертами скуластого лица - вполне соответствовавший портрету пятидесятилетнего красавца, описанного незнакомцем под именем Эрмелена. В нем были даже некоторые балаганные черты. Не закрывая за собой дверь, он прошел за мой стол, потом резко обернулся и бросил в мою сторону нарочито громким голосом:
- Это вы - убийца Шазара?
- Я. А вы кто?
- Я генеральный директор СБЭ.
Я взял книгу, снял с вешалки плащ и вышел, не оборачиваясь. Мой гнев еще не остыл, когда я вошел в кабинет президента. Когда я бегом поднимался по лестнице на третий этаж и мчался стрелой по холлу, курьер в синей форме закричал мне вслед: "Куда вы? Кто вы такой?" Я ворвался в кабинет. Лормье, сидевший за своим огромным столом, нахмурил брови. Я остановился в четырех шагах от его кресла и заговорил:
- Мсье, вы бесчестный человек. Вы взяли меня к себе только для того, чтобы на меня тут тыкали пальцем и называли убийцей. Я ухожу из вашей мерзкой конторы и дарю вам мою зарплату за два дня.
- Кто вас так назвал? - спросил Лормье, холодно взглянув на меня.
- Генеральный директор и, думаю, с вашего ведома.
При этих словах глаза его сверкнули, и от скрежета челюстей затряслись жирные щеки.
- Ламбер, - приказал он вошедшему на звонок курьеру, - сходите за господином Эрмеленом.
Потом он обратился ко мне:
- В какой отдел вас зачислили?
- Я провел два дня в пустом кабинете в ожидании назначения, которое, впрочем, мне казалось маловероятным.
- Вас так никуда и не назначили?
- Нет.
Тем временем вошел Эрмелен, которого Ламбер, очевидно, встретил в коридоре. Он держался очень прямо, смотрел нагло, презрительно выпятив губы. Лормье говорил со мной, не глядя на него, словно вначале не заметил его присутствия.
- И что же, начальник отдела кадров не дал вам никакой работы? У вас очень обширные и глубокие познания, а взвешенность ваших суждений говорит о зрелости, которой не часто достигают в вашем возрасте. Именно таких людей не хватает СБЭ, где уровень власти не всегда соответствует человеческим достоинствам. В таком крупном предприятии, как наше, имеются, к сожалению, недостатки, мешающие его развитию.
Лормье сделал вид, что наконец заметил генерального директора, и сухо обратился к нему:
- Господин Эрмелен, вы только что назвали господина Мартена убийцей?
- Разве я ошибся? - вызывающе спросил Эрмелен.
- Напомню вам, что такие слова являются оскорблением, карающимся законом. Мы вернемся позднее к мотивам этой выходки. А пока, господин Мартен, я приношу вам свои извинения, потому что в конечном счете я несу ответственность за глупости, совершаемые в этом заведении, а в данном случае за несусветную наглость нашего генерального директора.
- Позвольте, я как генеральный директор отвечаю…
- Господин Эрмелен, вы свободны.
- Я имею право…
- Вы свободны!
Немного поколебавшись, Эрмелен с высоко поднятой головой твердым шагом направился к двери. Лормье проводил его взглядом, скривив рот в ненавидящей улыбке и не совсем довольный, как мне показалось. Потом снял трубку:
- Одетта, пригласите ко мне Келлера.
Мы молчали. Президент перебирал пальцы своих маленьких пухлых рук. В другом конце кабинета открылась дверь, и Ламбер впустил Келлера - начальника отдела кадров, принимавшего меня, когда я пришел в СБЭ. Ему было тридцать пять лет (это я узнал потом), светловолосый, с довольно тонкими чертами. Он посмотрел на меня, но не ответил на мое приветствие.
- Слушаю, господин президент.
- Господин Келлер, вы плохо выполняете свои обязанности. Вот уже два дня как господин Мартен сидит по вашей милости в пустом кабинете, но вы не поручили ему никакого дела. Вы бросаете на ветер деньги СБЭ.
- Господин президент, я поступил с господином Мартеном так же, как поступаю со всеми, кто поступает к нам по большой рекомендации. Я ждал перестановок в кадрах, чтобы найти ему достойное назначение.
- Господин Келлер, когда мы в понедельник говорили о господине Мартене, я попросил вас не требовать от него справки о судимости.
- Господин президент, я отдал распоряжение, чтобы его избавили от этой формальности.
- И поспешили сообщить об этом господину Эрмелену.
- Я не счел себя в праве скрывать такую особенность биографии от нашего генерального директора, который позднее мог бы потребовать от меня отчета.
- А ваша дерьмовая история, улаживать которую пришлось моему брату? Вы также не сочли себя в праве скрыть ее от него?
Келлер покраснел, съежился и какую-то секунду стоял с видом замученного человека.
- Господин Келлер, это вы навели справки о прошлом господина Мартена?
- Нет, господин президент, не я, - поспешно ответил Келлер, обрадовавшись, что может оправдаться, и уже несколько успокоившись.
- Значит, Эрмелен. Прошу принять к сведению, господин Келлер, что с этого момента господин Мартен будет работать при мне в качестве, скажем… секретаря по особым поручениям. Вы же как начальник отдела кадров позаботьтесь о том, чтобы он получил доступ во все службы, в том числе и в вашу. Он будет действовать от моего имени и отныне получает право контроля за всем, что у нас делается.
Когда Келлер ушел, Лормье сообщил мне, что у меня теперь здесь два бдительных врага, о которых я не должен забывать ни на минуту. Вообще-то, два моих врага были, в первую очередь, врагами Лормье, ибо Эрмелен метил в президенты, а Келлер, считавшийся прирученным, был одной из его креатур.
- Вам придется хорошенько смотреть за всей этой нечистью. Эрмелен - тупой, но упрямый и хитрый зверь, он пытался и будет пытаться снова насолить мне.
Президент проводил меня в комнату, смежную с его кабинетом, и представил Одетте - его секретарше, женщине тридцати четырех лет, коренастой, с широкими плечами, плоской грудью, икрами штангиста и открытым, умным лицом. Она не выказала большого удовольствия, узнав, что я буду работать с ней под началом президента. Моя внешность, мой вид пересаженного в город крестьянина, сухое лицо не располагали женщин ко мне, но я к этому уже привык. В кабинете Одетты сидели еще две женщины: секретарша по имени Жоселина - лет двадцати пяти, худая, с заурядным лицом, и молоденькая машинистка, красивая и хорошо сложенная Анжелина. Все они смотрели на меня недоверчиво и враждебно. Лормье оставил нас одних, и Одетта представила меня своим сотрудницам, которые были вежливы, но тоже холодны.
VIII
Придя к Татьяне, я был поражен ее видом. Это был притворный вид смущенного ребенка, который был повинен в том, что учинил какую-то шалость, например, остриг кошку машинкой или запер старого дядюшку в шкафу. В столовой я сразу же заметил, что стол накрыт на двоих. Татьяна, следившая за моим взглядом, покраснела. Когда она заговорила, губы ее слегка задрожали.
- Мама ушла ужинать к Дуне Скуратовой.
Сказав это, она бросилась на меня и, впившись в мои губы, согнула меня под собой - я ведь был сантиметров на десять ниже ее, - словно именно она мужчина. Я подумал сначала о том, сколь смешно выгляжу в такой позе, но моя напряженность прошла, и я пошел за ней в спальню. Мы лежали уже больше часа на узкой кровати, когда, приподнявшись на локте, чтобы заглянуть мне в глаза, она сказала:
- Ты не вернешься к себе. Я схожу за твоими вещами. Будешь жить здесь.
Я ответил "нет" спокойно и твердо. Понимая, что настаивать бесполезно, она воскликнула в сердцах:
- Надо же было быть такой дурой!
Я зарылся лицом в ее волосы и усмехнулся, ясно поняв, что она имеет в виду. Татьяна заплакала у меня на плече. Я ласково заговорил с ней, сказал, что люблю ее.
- Я хотел бы стать твоей опорой, но знаю, что мое присутствие не помешает тебе делать то, чего ты не желаешь делать, возможно, даже наоборот, и ты должна надеяться только на собственную волю.
- Ладно уж, я знаю, что тебе больше хочется жить там, на улице Сен-Мартен. Но почему ты не женишься на мне?
Я оделся, а Татьяна, прикрывшая было свою наготу пеньюаром, передумала и удостоила меня элегантного платья, а также красиво уложила косу рыжих волос. Но перед этим она предстала передо мной почти обнаженной - в туфлях, чулках и поясе с белыми рюшами, на котором держались подвязки. Ей, должно быть, сказали, что так она очень красива. Я это подтвердил. По правде говоря, мне показалось, что рядом с ней великие секс-символы американского кино выглядели бы довольно жалко.
В столовой было полно цветов - срезанных и в горшках. Их хватало и в кухне. К тому же цветы дорогие. Наверняка это изощрялся Лормье. Татьяна приготовила холодный ужин. Пока она ходила от буфета к раковине, я рассказал, как Эрмелен спросил, я ли убил Шазара, и что за этим последовало. Она бурно возмутилась поведением Эрмелена, произнеся немало резких слов, доставлявших мне удовольствие, но когда я дошел до своего рода пакта, заключенного Лормье со мной против общих неприятелей, она просто задумчиво промолчала. На известие о том положении, которое я буду теперь занимать при президенте СБЭ, она также не прореагировала, как я этого ожидал, а лишь поздравила меня бесцветным голосом и с отсутствующим видом. Разочарованный, почти растерянный, я решил уже больше не откровенничать. Мы перешли к столу. Татьяна усадила меня по правую руку, затем встала, обхватила мою голову руками, прижала к себе и произнесла со всей возможной видимостью чувства.
- Ты не представляешь, как я рада за тебя.
После этого мы принялись за устрицы, которые она крайне неумело открыла еще перед моим приходом. Большинство из них были осыпаны осколками раковин, во многих уже не было воды, а некоторые просто превратились в кашу.
- Татьяна, я должен тебе еще что-то рассказать. Знаешь, когда позавчера я пришел в СБЭ, меня посадили в пустой кабинет, где из мебели был только стул да стол с шестью ящиками - по три с каждой стороны.
Я рассказал о своем открытии, вытащил из кармана исписанные мною листки и прочитал ей рассказ незнакомца. Татьяну рассказ сильно увлек, и она задавала все вопросы, какие я только желал.
- Ты нашел крест, который он должен был нарисовать на столе?
- Нет. Только надпись: "Да здравствует К… Носильщик с нами". Но сделанную другим почерком.
- Носильщик - коммунист? Мне смешно. Ты не нашел ничего больше?
Тогда я показал ключ, кусок резиновой камеры и рассказал, как благодаря включенному отоплению, я смог установить с точностью до месяца, когда там был незнакомец. Зеленые глаза Татьяны сверкали от возбуждения.
- Нужно узнать, кто он, сделать что-то. Его рассказ - это призыв на помощь. Ты, кажется, не понимаешь этого.
- Я много размышлял об ответственности, которая возникает при подобном открытии. Не думай, что я хочу уклониться от нее, но, будучи убийцей, мне не очень-то улыбается идти в полицию заявлять о преступлении, которое, может быть, никто никогда и не совершал. Предположим, что этот незнакомец просто-напросто сидит под крылышком у родителей или завербовался в десантники - хорош же я буду! Прежде чем что-то раскручивать, я должен иметь основания заявить, что такой-то человек исчез; его родным и друзьям ничего о нем не известно, а я нашел его следы в СБЭ. К тому же мне повезет, если подозрения немедленно не падут на меня.
- Почему бы тебе не рассказать Лормье?
- Естественно, мне это пришло в голову, но предположим, что Эрмелен убил незнакомца. Я дам в руки Лормье оружие против его генерального директора. Что же касается правосудия, то его ожидают похороны по первому разряду, дело не выйдет за стены СБЭ.
- Как же быть? Ты же не собираешься остановиться на этом? Что ты будешь делать?
- Сегодня, когда Лормье решил вопрос со мной, как я тебе рассказывал, у меня возникла большая надежда. Мне дают доступ во все службы, включая и отдел кадров, где я смогу найти фамилию и координаты того, кто поступал в СБЭ в июне или в июле. Когда же я поразмыслил, надежда эта поубавилась. Разумеется, я просмотрю личные дела, но учитывая, что Келлер танцует под дудку Эрмелена, я почти уверен, что анкеты незнакомца не найду.
- Но у тебя все же остается его рассказ.
- Именно. Вот ты, например, встречаешься со многими людьми, ты могла бы разузнать о семействе, проживающем в Пасси: муж - крупный чиновник с моноклем (но опять-таки про монокль он мог написать нарочно), жена - большая кокетка, дочь по имени флора. Автомобиль "бьюик" с шофером.
В этот самый момент - мы как раз принялись за крылышко курицы - появилась Соня Бувийон и направилась к нам с милой улыбкой на лице. Я встал поздороваться, но Татьяна подскочила к ней и схватила за плечи:
- Что случилось? Ты не пошла ужинать к Дуне?
- Я погибла, - простонала Соня. - Да поможет Господь своей бедной рабе. Я забыла про Дуню Скуратову. Ах! Почему Адриан умер раньше меня? Будь он жив, такого бы не случилось.
- Ты и с ним такое проделывала. Ладно, хватит. Не станешь же ты есть курицу. Нет уж. Пошли!
Меньше чем через минуту мы уже были на лестнице. Соня все продолжала свой монолог.
- Когда он был жив, я бы не осмелилась забыть. И все же Адриан был со мной не так суров, как дочь. Он был воплощением собранности и порядка. Он мне говорил: у тебя юбка спереди обвисла, или: шляпа криво сидит. Правда, он хорошо знал женщин.
Татьяна с матерью вошли в кафе, чтобы позвонить по телефону, а я побежал на поиски такси. Мне пришлось дойти до площади Клиши, пока удалось поймать машину. Мы отвезли Соню на небольшую улочку недалеко от площади Терн, где жили Скуратовы. Она долго причитала, говорила, что лучше бы ей было не возвращаться, что Дуня не обидится, что в конце концов все забудется.
- Ну да, да, мама! - воскликнула Татьяна, выведенная из себя.
Мы больше не проронили ни слова, пока ехали. Я пытался рассмотреть на лице Татьяны отражение ее мыслей. Лицо у нее стало жестким, почти злым, и я подумал, что она считает абсурдным и даже смехотворным то, что у нас с ней случилось сегодня перед ужином. Сам же я тем более сожалел о том, что поддался искушению, что был увезен теперь, что люблю ее, а потеряю даже ее дружбу. Татьяна осталась в машине и попросила проводить мать до площадки Скуратовых и убедиться, что она не уйдет оттуда, не позвонив в дверь. Я повиновался, извинившись перед Соней.