Дон Эммануэль, как всегда, сильно смущал всех своим поведением; он как живой стоит у меня перед глазами – мочится с вертолета, "потому что ему всегда нравилось прописывать дырочки в снегу". Его, казалось, совсем не беспокоило то обстоятельство, что он раскачивается над тремя сотнями метров пустоты, и приземление вышло бы отнюдь не мягким. Не подумав об ужасном холоде на высоте, он не надел рубашку и только заткнул пупок сероватым комочком ваты. Дон Эммануэль утверждал, что ватка пропитана спиртом, а носит он ее потому, что как-то вечерком Фелисидад сочла возможным исследовать указательным пальчиком бездонные глубины вышеупомянутого пупка и заявила, что он вонючий и весь в пуху. Дон Эммануэль поклялся избавиться от подобного рода "хренолюндий" в пупке и очень расстроился, обнаружив, что, пока мочился, ватку выдуло потоком воздуха. Мисаэль отметил, что дон Эммануэль избежал бы столь огорчительной неловкости, не выпирай у него так сильно живот.
Путешествие заняло не больше часа, что поразило Серхио, помнившего, как много потребовалось дней, чтобы пройти весь путь пешком со скотиной и караванами мулов. Полет впечатлял. Мы летели между остроконечными вершинами и над долинами совсем низко, поскольку так теплее, да еще пилот сказал, что так меньше расходуется горючего. Мы видели множество крохотных индейских поселений, разбросанных в зарослях, стада викуний и лам, в испуге мчавшиеся под нами, и выработанные рудники, что когда-то наполняли сундуки домов Кастильи и Арагонов. В одном месте вибрация воздушной машины вызвала зрелищный сход лавины; сверху снежный каскад выглядел как сама невинность, величие и красота, но помоги Господь тому, кто мог под ним оказаться. Более мертвую смерть трудно представить.
Выяснилось, что по указке Аурелио мы постепенно снижаемся, потому что воздух стал ощутимо густым и липким даже в кабине; внизу возникли леса, растительность стала пышнее. Летя над раскинувшимся лесом, мы заметили тонкую струйку дыма; Аурелио сказал, это его жена Кармен добывает каучук. Про Аурелио говорят, что он может находиться с женой в джунглях и одновременно – с нами в Кочадебахо де лос Гатос, и никто, даже Кармен, не знает, какой Аурелио настоящий.
Пролетев над лесом, мы устремились туда, где протекала Мула. Серхио и Мисаэль разинули рты: местность совершенно переменилась с тех пор, как они жили тут до наводнения, виднелись одни крыши домов, но и их уже сильно затушевала пробившаяся поросль. Джунгли заявляли свои права на земли, и Аурелио, похоже, это очень нравилось. Кстати, он рассказал нам, что, создавая растения и животных, Бог радостнее всего трудился над сотворением кактуса и дормидеры – гигантской черной анаконды, которая спит так крепко, что ее храп не дает уснуть всем зверям в джунглях – разносится громкое эхо, да к тому же у нее воняет изо рта.
Мисаэль и Серхио разглядели крышу имения донны Констанцы и скрючились в неудержимом припадке смеха. Дон Эммануэль объяснил мне: Мула изменила русло и протекала теперь точнехонько через бассейн донны Констанцы. Я так и не понял, что тут смешного.
Мы подлетели к месту, где раньше располагалась хасьенда дона Эммануэля; вертолету пришлось зависнуть, и четыре бортинженера спустились на лебедке, чтобы расчистить в зарослях посадочную площадку. Машина приземлилась, и мы стали прорубать дорогу к сараю с трактором, где увидели, что все погребено под полутораметровым слоем наносного ила и опутано лианами.
В полдень на равнине стояла одуряющая жара. Добавьте адское зудение насекомых, и станет ясно: я чувствовал себя, словно в чистилище; надеюсь, этот опыт никогда не повторится. Единственная светлая сторона – мы видели много зверей, которые нас совершенно не боялись, потому что никогда не встречались с человеком. Мы увидели сумчатого волка – форменная лиса на ходулях, – разглядели исполинского козодоя, прикинувшегося веткой. Еще муравьеда с детенышем на спине и капибару, которую Аурелио назвал "властелином трав". Кроме того, встретились с кнутовидной змеей и с древесной ящерицей – она тащила во рту птичье яйцо. Дома из капибары получилась вкуснотища.
Мы обливались потом и кряхтели, разбирая крышу сарая, и снова обливались потом и кряхтели, обрубая лианы и откапывая трактор. Пот стекал мне в лопнувшие волдыри – щипало ужасно. В общем, у нас ушло три часа, показавшихся вечностью, но в результате все окупилось тем, что пилот сделал с доном Эммануэлем.
Наверное, дону Эммануэлю было несколько огорчительно видеть, во что превратилась его усадьба, и он утратил обычное благодушие. Сначала он слал живописные проклятия трактору, насекомым и лианам, а под конец крыл заодно и всех нас. Его рыжая борода сверкала каплями пота, а объемистый живот побагровел.
Так вот, пилот – очень крупный чернокожий с изысканными манерами, к тому же толковый – недоумкам на боевых вертолетах летать не позволяют, – сказал дону Эммануэлю:
– Надо бы прокопать канавки под трактором и потом просунуть тросы.
Дон Эммануэль мрачно взглянул на летчика и спросил:
– У тебя есть собака?
– Да, сеньор, – ответил пилот.
– Ну так она – твоя мамаша.
Повисла мертвая тишина, а потом все мы, за исключением Аурелио, весьма уважающего собак, зашлись от смеха. Здоровенный летчик еще некоторое время копал, потом выпрямился и произнес:
– Кто еще засмеется – домой будет добираться сам. Все мгновенно умолкли, но дон Эммануэль не унимался:
– У тебя мамаша так смахивает на мужика, что вообще-то она – твой папаша. – И еще прибавил: – А усы ты носишь о ней в память.
Пилот смолчал, но когда мы, подцепив трактор к вертолету, забирались внутрь, загородил дону Эммануэлю дорогу и протянул толстую стеганую робу и шлем, больше похожий на мотоциклетный.
– Мы это надеваем, потому что на большой высоте очень холодно, – сказал он.
Дон Эммануэль не понял.
– В моей машине ты не полетишь, – сказал пилот. – Надевай и езжай в тракторе.
Дон Эммануэль, понятное дело, собрался возразить, но летчик надвинулся на него и, протягивая одежду, сверкнул глазами.
– Или иди пешком, – прибавил он.
Кроткий, точно альпака, дон Эммануэль напялил летное снаряжение и забрался в трактор. Весь обратный путь он просидел, вцепившись в тросы, а пилот летел как можно ближе к земле. Готов биться об заклад: когда подлетали к сьерре, дон Эммануэль не просто оцепенел, а буквально затвердел от холода. Мы высовывались из дверей, смотрели, как он яростно отгоняет канюков и порхавших назойливых птиц; честное слово – ничего лучше мы в жизни не видели.
Когда вернулись, было уже слишком поздно ехать за трактором Антуана, и мы решили привезти его назавтра. Но, собравшись на рассвете, столкнулись с Ремедиос, Консуэло и Долорес, вооруженными до зубов, и Мисаэль проговорил:
– Madre de Dios!
Они пришли отомстить военным.
Но дело было не в том, и Ремедиос сказала:
– Вы, мужчины, убирайтесь-ка отсюда, сегодня очередь женщин покататься на вертолете.
Серхио было возразил: "Ну-ну, это мужская работа, а вы, милашки, возвращайтесь-ка к своим горшкам", – и хуже этого ничего нельзя было придумать. Размахнувшись, Долорес съездила его по уху котомкой, в которой что-то треснуло, как пистолетный выстрел. Котомка у Долорес всегда набита бразильскими орехами – пригрозить мужику, если отвергнет заигрывания, но в этот раз прогуляться на вертолете было важнее, чем перепихнуться за сотню песо.
Так что мы, мужчины, отступили, и женщины довольно быстро привезли трактор Антуана, хоть Консуэло потом и распускала байку, что Долорес во время перекуров ублажила четверых вояк плюс летчика, а та говорила, что Консуэло ей завидует. Позже они подрались на празднике, устроенном в благодарность служивым, и прервали речь Ремедиос, в которой та заявила об одностороннем замирении с армией и официальном роспуске "Народного Авангарда". По окончании драки Ремедиос сказала, что в будущем военные могут помогать, когда захотят, пока служат под командованием генерала Хернандо Монтес Соса. Они действительно потом прилетели на вертолете, привезли десять бочонков с горючим для тракторов и доставили трех механиков, которые разобрали машины, а потом подготовили к работе.
Что касается дона Эммануэля, то на празднике он помирился с чернокожим летчиком, но, уезжая, тот одарил его широкой белозубой улыбкой и сказал:
– А тебя, сукин ты сын, твоя бабка от твоего брата родила.
Пилот на прощанье так стиснул руку дону Эммануэлю, что последний только и нашелся сказать в ответ:
– Совершенно верно, приятель, ты абсолютно прав.
13, в которой его преосвященство делает роковой выбор
Его преосвященство кардинал Доминик Трухильо Гусман отложил доклад Святой Палаты, вполголоса ругнулся, что было ему несвойственно, тут же перекрестился и вознес очи к небесам, испрашивая у них прощения.
Он подошел к окну, долгим взглядом посмотрел на город, который живописно погружался в обычно короткую, но вместе с тем эффектную вечернюю зарю, и вторгшееся в ноздри отвратительное зловоние совершенно уничтожило мгновенное умиротворение, что последовало за вспышкой раздражения. Высунувшись из окна, кардинал увидел в реке дохлого борова, увенчанного кондором, – последний деловито пытался пробить клювом свой раздутый плот. Когда боров с пассажиром проплыли, кардинал ощутил новый запах и приметил совокупляющуюся за кустом парочку. Напротив дворца кардинал привычно заметил группку одетых в черное благочестивых вдовиц, которые всегда поджидали по вечерам, чтобы он, появившись в окне, их благословил. Он приветственно поднял руку, но вовремя успел превратить мирской жест в благословения. Женщины перекрестились и, перебирая четки, отбарабанили десяток молитв, а потом исчезли в сгущавшейся темноте. Его преосвященство втянул носом воздух и распознал новый запах.
– Дон Сусто, зайдите, пожалуйста, – позвал он, и секретарь появился.
Дон Сусто был бедным монахом-францисканцем с вечным насморком и грязью под ногтями на ногах, что объяснялось упорным желанием ходить только в сандалиях. Он очень серьезно относился к своим обязанностям, но мучился тем, что его оторвали от монастыря для услужения во дворце хозяину, чьи пороки слишком очевидны. Шестидесятилетний, изношенный жизнью в молитвах на каменном полу, при скудной пище и подъеме в пять утра, даже когда в том не было необходимости, дон Сусто преждевременно состарился. Худой, как скелет, он усох и ссутулился, а на голом черепе одиноко торчали редкие клочья волос. Из многочисленных добродетелей секретаря его преосвященство превыше всего ценил добросовестность, а одним-единственным пороком дона Сусто было тайное курение трубочки в распахнутое окно кельи. Он прожил сорок лет в страхе, что начальники его разоблачат, и не признавался в этом грехе до смертного одра. Ему пришлось умирать в недоумении: исповедник сообщил, что курение трубочки вовсе не является смертным грехом.
С гроссбухом под мышкой верный секретарь пришаркал, и его преосвященство подозвал его к окну.
– Определите этот запах, – попросил кардинал, – и скажите, то ли оно, что я думаю.
Дон Сусто перегнулся через подоконник и нюхнул отвратительный аромат.
– Полагаю, моча, – сказал он. – К несчастью, это знак времен.
– Каких времен? – строго вопросил кардинал. – Разве бывают времена, когда река перед дворцом должна быть столь зловонной?
– Все из-за los olvidados, – сказал дон Сусто.
Кардинал надменно фыркнул, ожидая лекции на социальную тему:
– И кто же эти "забытые"?
Дон Сусто ответил, постаравшись не выказать удивления:
– Эти люди очень бедны, ваше преосвященство. Они построили за городом трущобу, невероятно убогую. Просто сердце разрывается на них смотреть. У них нет канализации, и они ходят прямо в реку, хотя сами же берут из нее воду.
Кардинал сморщился от омерзения.
– Их следует удалить. Никакого сомнения, там притон воров и проституток.
– Но куда? – спросил дон Сусто. – Они заполонили античные руины в парке Инкарама, и когда их оттуда выдворили, они взяли и вернулись. Это поистине заблудшие души нашего времени, но все-таки, ваше преосвященство, в них есть мужество.
– Как прикажете это понимать, дон Сусто? Они безответственны и ленивы, больше ничего.
– Не смею спорить, они необразованны, и нравственность их частенько в прискорбном состоянии, ваше преосвященство, но они мастера на выдумку. Каждый раз во время дождя их картонные лачуги смывает, но через сутки хибарки снова стоят. Эти люди готовят нежное жаркое из крыс и кожи от сандалий, рыщут по помойкам, и этим сродни Лазарю, ваше преосвященство. Болеют брюшным тифом и холерой, но все же устраивают лучшие в столице карнавалы.
– Карнавалы – языческая мерзость, дон Сусто!
Повисло долгое молчание; кардинал подавил раздражение и спросил:
– Откуда они взялись?
– Одни бежали от беспредела в кокаиновых районах, другие пали жертвой сельскохозяйственной механизации и безработицы; кто-то пострадал от реорганизаций помещиков, кто-то в бегах от закона, а некоторые надеялись разбогатеть в большом городе. Большинство из них – чола, даже по-испански не говорят. Я бы осмелился предложить вашему преосвященству: открывается возможность устроить миссии, не выходя из дома.
Его преосвященство засопел.
– Нам следует отправить их в места проживания на попечение тамошних священников. И есть нечто более срочное, что мне необходимо у вас выяснить. – Кардинал подошел к столу и взял доклад Святой Палаты. – Что за некомпетентные атеисты состряпали сию пародию на доклад? И какой бездарный болван отобрал их для этого задания?
Дон Сусто опешил от кардинальского гнева и смешался от горячности.
– Это епископы Кукутский, Асунсьонский и Ля Ингальдадский – высокочтимые мужи, ваше преосвященство.
– Что?! Эти притаившиеся коммунисты? Эти либеральные слюнтяи? Да кто же их назначил-то, господи боже мой?
Дон Сусто раздумывал, как бы поделикатней сказать, что он сам их и выбрал.
– Я запросил Рим, кто является наиболее выдающимися богословами в стране, – сказал он наконец, – и мне сообщили их имена. Я все честно исполнил, ваше преосвященство.
Кардинал ошеломленно смолк. Он положил на стол пачку бумаг, которой размахивал, и обернулся к окну, но тотчас отпрянул, учуяв прогорклый воздух.
– Из-за этой писанины можно стать протестантом, – буркнул он. – Я прошу подготовить доклад о духовном состоянии нации, а получаю непрерывные нападки на саму Церковь и косвенно – на свое управление. Вы его читали?
– Разумеется, ваше преосвященство.
– И каково ваше мнение?
Дон Сусто, почуяв опасность, тщательно подбирал слова:
– В нем, безусловно, содержится критика Церкви, ваше преосвященство.
– И вы согласны с этой критикой?
Секретарь уклонился от прямого ответа:
– Я не обладаю правом выражать свое мнение, у меня недостаточный опыт работы в этой области. Но я абсолютно согласен, что должна существовать связь между духовным состоянием нации и духовным состоянием Церкви. Это совершенно очевидно.
Кардинал взял доклад и перелистал страницы, выбирая места, которые его особенно взбесили.
– Тут намекают, что, торгуя реликвиями и продавая отпущения грехов, мы на семьсот лет отстали от европейской Церкви; здесь утверждается, что некоторые высокопоставленные лица имеют любовниц. Вы о чем-нибудь подобном слыхали? Хоть один такой случай вы знаете? – Он сделал риторическую паузу; нельзя было не заметить: дон Сусто так изумлен этим лицемерием, что у него буквально отвисла челюсть. Кардинал почувствовал, как у него самого от стыда краснеют уши, отвернулся и снова подошел к окну, изображая благородное негодование. – Во втором разделе, – продолжал он, – намекается на связь между сроком моих полномочий и всеобщим упадком. Тут болтают о социальных условиях, прекрасно зная, что вмешательство в политику вне нашей компетенции, и обвиняют нас в том, что мы принимаем грязные деньги от преступников. До того дошли, что поносят высший класс, сущий оплот Церкви…
Дон Сусто не сдержался:
– Оплотом Церкви является Евангелие.
Кардинал ожег секретаря ледяным взглядом и продолжил:
– В третьем разделе на Церковь возлагается вина за распространение суеверий; нас обвиняют в разбазаривании денежных средств с целью получения материальной выгоды, словно без инвестиций можно выжить. Это оскорбительно, дон Сусто, и возмутительно! – Он свысока посмотрел на секретаря, взглядом требуя согласного кивка.
Дон Сусто не был храбрым человеком, но и беспринципным не был. Он не кивнул. Замер, потом тихо произнес:
– Ваше преосвященство, молю вас о позволении вернуться в мой монастырь.
– Стало быть, вы с этим докладом согласны, дон Сусто?
Дон Сусто помолчал; он печалился, как далеко отклонилась его жизнь от первоначального стремления к покою и созерцательности. Не для того он так долго был монахом, чтобы все закончилось во дворце спорами с кардиналом, старшим приказчиком в алых одеждах.
– Я получаю ваше позволение? – спросил дон Сусто, уклоняясь от ответа.
Кардинал устал; он снова положил доклад на стол и вздохнул:
– Как вам будет угодно.
Старый секретарь склонился поцеловать кардинальский перстень и опустился на колени для благословения. Затем поднялся и спросил:
– Ваше преосвященство, могу я сказать нечто личного характера?
Кардинал кивком изъявил согласие.
– Ваше преосвященство, у меня стало бы гораздо легче на душе, если б вы показались врачу по поводу болей в желудке. Времена власяниц и бичевания прошли, телесная боль только усиливает ваш духовный недуг.
Скинув должностные доспехи, они впервые взглянули друг на друга просто как люди. Его преосвященство протянул руку, и секретарь пожал ее. Дон Сусто ушел, а кардинал в своей одинокости и никчемности ощутил ком в горле и тоже подумал, как далеко отклонилась его жизнь от юношеского идеала.