Любовь девочки и мужчины в богемном Ленинграде 70-х. Полный шокирующих подробностей автобиографический роман знаменитой певицы и писательницы. Это последняя редакция текста, сделанная по заказу нашего издательства самим автором буквально за несколько дней до безвременной кончины.
Наталия Медведева. Мама, я жулика люблю! Издательство "Лимбус Пресс". Санкт-Петербург. 2004.
Наталия Медведева
•
МАМА, Я ЖУЛИКА ЛЮБЛЮ!
Роман
1
О том, что уже не утро и что испечены уже тонны хлебов, они же съедены, и ими испражнились уже на окружающий мир, сообщает мне своим карканьем черная морда телефона. Образца тысяча девятьсот "бабушкиного" года, он привинчен к стене коридора. Бегу. На ходу заматываюсь материным безразмерным халатом и прихватываю сигаретку. Сейчас я запросто курю в коридоре. С самого начала лета - можно ли назвать лето летом в этом городе? - соседи выезжают из квартиры. К морю, заливу, реке. Они готовы ехать к стоячему болоту, вообразив, что это озеро, лишь бы приблизить себя к природе.
Я остаюсь в городе, где вдыхаю пыль мостовых, по которым разъезжают поливающие их машины. Когда они их поливают?… Пахнет бензином "запорожцев", таких же убогих, как их владельцы - инвалиды Отечественной, производства, болезней. И бензином новеньких, блестящих "жигулей" частников, всю зиму хранящихся в сараях под названием гараж, находящихся за три, а то и за пять трамвайных остановок от жилищ. Я нюхаю пот, менструацию, чесночную отрыжку в общественном транспорте. Ворчливые старухи проклинают меня за длину юбки, и одна из них, не выдержав моего безразличия, называет меня шлюхой. Сексуальный маньяк забегает со мною в лифт и достает уже возбужденный и бордовый от механического дерганья член. Я отпихиваю его музыкальной папкой, набитой Шопеном и Бетховеном.
Я остаюсь в квартире с белыми запертыми дверьми, ключи от которых хранятся в кармане пальто, не надеваемого лет десять, в боте, в ящике тумбочки под бархоткой для полирования обуви. И этим летом меня не гонят на свежий воздух "попастись в огородике". Мне не угрожают и не лишают. Это лето - "ответственное" и "решающее".
Еще в прошлом году все орали, что наши дети должны получить полное среднее образование - десять классов, - а потом пусть решают, как и кем быть. В этом году нас обозвали акселератами и передумали. Вернее, дополнили: помимо среднего образования, пусть дети овладеют профессиями слесарей, токарей, операторов счетно-вычислительных машин, монтеров. И вот акселератам выданы аттестаты о получении неполного среднего образования - дорога в профессионально-техническое училище открыта. В ремеслуху! Мне, правда, предлагают музыкально-педагогическое училище. Без "у" не обойтись, а оно как раз больше всего раздражает. Я, видите ли, не соответствую школьным стандартам. Имеется в виду, что у меня размер обуви тридцать восьмой, что ли? Сейчас я согласна просидеть еще восемь лет - надо-то всего ничего, два годика - в ненавистной школе, где мои голые колени упираются в край парты. Но что говорить - из трех восьмых классов делают один девятый. Это значит, что пятьдесят пять молодых людей, и многие с меньшим размером обуви, чем у меня, должны покинуть стены здания познаний имени летчика Чкалова.
Честно говоря, половина моих одноклассников, хотя бы внешне, очень подходит к петэу. И вид этих будущих слесарей-монтеров вызывает желание пройтись по ним быстрой пулеметной очередью. Или хотя бы бежать от них. Вот мне и предлагают нечто элегантное, что обеспечит мне "светлое" будущее - эмпеу. "Это очень выгодно", - слова доброжелательной соседки. Ну да, конечно, - по окончании училища (его еще закончить надо!) устраиваешься сразу же в несколько детских садов музыкальным воспитателем и проводишь свои дни в загадывании муззагадок деткам - обоссанным и сопливым дебилам. "А это какое животное, деточки?" - девочки запрыгают зайчиками, мальчики залетают самолетами, в то время как я буду наяривать партию Иуды из "Джизус Крайст - суперстар"!
Но для того чтобы это свершилось, я должна половину пусть и не настоящего, но лета, ходить на подготовительные курсы, оплачиваемые моей мамой. К худенькой женщине, живущей в трехкомнатной квартире. Может, она и живет в ней, потому что в свое время училась в эмпеу? Три дня назад закончились экзамены в обычной школе - я засунула в бак с грязным бельем передник, на левой стороне которого были написаны формулы-шпаргалки. Неделю назад я грела руки в варежках - их я так и оставила на подоконнике - перед последним экзаменом в музыкальной школе. И что же, опять?
Ответственность этого лета - выбор пути, обеспечивающего мне жизнь "самостоятельной женщины, гордо несущей голову". В четырнадцать лет я должна "овладевать" профессией для "будущего", для "спокойной старости", для "пенсии"! А как же сейчас? А вот тогда, лет в пятьдесят, и поживешь!
- Алло!
- Слушай, что было… Я зайду, а?
- Давай, я пока дома.
Ну что могло быть у Зоси? Заранее все знаю. Зося, она же Надя, вот оставлена в школе. На второй год, правда. Комедия! Да ее надо было с почестями, с салютом выпроваживать. Она же не давала им покоя с шестого класса: когда заявилась в черном капроне, когда выкрасилась в блондинку, когда вытаращила накрашенные уже глаза, пораженная тем, что у Пифагора есть штаны, и они во все стороны равны; когда послала историка в присутствии тридцати одного тринадцатилетнего учащегося на хер, причем сделав его из Борисыча - Абрамычем. И вот Зосе не надо думать о своем будущем, они за нее решили и подумали. Она все так же будет ходить в школу - прогуливать. Через пару месяцев после начала учебного года им-таки придется ее выставить, вручив аттестат. Она к этому все усилия приложит. Вот тут и таится ее великое комбинаторство: в петэу-то поступать уже будет поздно! Остаток года она посвятит любви к Павлу, подрабатывая в каком-нибудь магазинчике. Может, в той же булочной, где и ее мамаша. И всего четыре часа в день - она ведь несовершеннолетняя.
Зосины истории я слушаю уже полтора года. Она ранняя. "Он овладел ею!" - так пишут в романах? По-моему, она сама изнасиловала его, Павла, в тринадцать лет. А может, родилась она без девственной плевы? Сколько я ее знаю, вид у нее всегда был бабий. Маленькая, пухленькая, мордочка деревенская. Голова в плечи втянута - будто начнет сейчас идиотский танец, когда коленками чуть ли не в подбородок себе бьют. Значок учащейся петэу очень естественно смотрелся бы на ее небольшой грудке. Несмотря на мою ненависть к петэушникам, я делаю ей исключение. За то хотя бы, что она против. Неважно даже кого - школы, учителей, родителей, прыщавых одноклассников - против.
Она приходит. На коротенькой ее шее - засос. Все то же - никак не может забеременеть, чтобы получить медсправку и тогда - разрешение на брак. Бедный ее Павел сам, по-моему, не рад, что связался с малолеткой. Хотя и сам он не очень-то взрослый - восемнадцать. Зачем им жениться, что они, так не могут? Им негде. Если они поженятся, им сразу дадут отдельную жилплощадь. Вот сейчас Зося должна бежать домой и стирать простыни с кровати сестры. Они с Павлом предпочитают заниматься любовью на ее постели. Ну, а сестричка Зосина, обнаружив однажды на своей простыне подозрительного вида пятна, закатила родителям истерику. Со слезами и угрозами покинуть отчий дом, "если этот разврат не прекратится!" Мы с Зосей думаем, что ей просто завидно и обидно. Ну как же - сестра-соплячка опередила ее в познании запретного плода. Сама она на этот шаг никак решиться не может.
Зося выдувает три чашки "нескафе", выкуривает полпачки сигарет. Читает наизусть какую-то пошлятину, из которой я запоминаю, что кто-то хотел "припасть губами к чашечке колена". Она ругает "сеструху-суку" и "мать-матыгу". С возгласом "пиздец!" она убегает домой на своих пухлых, но пряменьких ножках. Не надо Зосе ничего решать этим летом. Все ей ясно - замуж за Пашку, "огрызок", булочная. Тоскаааа!
* * *
Часть стены, к которой привинчен телефон, имеет плачевный вид. Раза три в год этот кусок обклеивают новыми обоями, не соответствующими оригинальным. Кто-то из соседей собирался даже щиток из плексигласа приколотить. Все - от мала до велика - усиленно трут, подпирают всеми частями тела, расковыривают до штукатурки, пачкают жирными, только что потрошившими куру, пальцами стену вокруг телефона. Свидетельство того, что народ наконец-то дорвался до аппарата - одного на одиннадцать человек. У всех вдруг оказалось столько родственников и друзей, столько всего необходимого немедленно рассказать. Начиная с рецепта приготовления фаршированной рыбы и до сообщения, что у мужа третий день нет "стула".
Кусочек обоев опять надорван. Я тяну его - штукатурка сыплется на пол вместе с пеплом моей сигаретки. Подношу ее к краю бумаги - выгоревшая бабочка начинает медленно тлеть.
- …Ну, пожалуйста! Я ведь тебе тоже одалживаю!
- Ладно. Только я не собираюсь ждать тебя целый день - мне на урок.
Надеть самой нечего, а тут - одолжи. "Когда кончатся эти постоянные обмены тряпками?!" - материно возмущение.
Ольга - самая моя близкая подруга - самая непунктуальная. Сказала "сейчас" - значит, часа через полтора. Туфли ей мои необходимы. Сама я их надела всего пару раз. А чего стоило мне их приобретение? Даже мама моя не знает, сколько они стоят. Ее месячной зарплаты - сто двадцать рублей. Обожающая меня тетка пообещала деньги, если сдам хорошо экзамен в музшколе. Я сдала. В дипломе - "хорошо", у тетки минус сто пятьдесят. Сейчас у меня будут минус туфли, но плюс какая-то кофточка от Ольги.
Ольга никогда не ходила в музыкальную школу. И на фигурное катание ее бабушка не водила. И в театральной студии она тоже не играла. "Не состоял, не был, не принимал…" Кроме спортивных организаций: плаванье, баскетбол. А в прошлом году она совсем ума лишилась и меня подписала под жуткое дело - гребля! Всю осень и зиму мы с ней прогребли, и нас чуть не уебли. Подсознательно мы, видимо, этого и хотели. Гребцы клуба "Буревестник" - здоровенные и похотливые ребята - окружили нас заботой и любовью. Студенческие вечера, свиданья, вечеринки на дому… К началу весны мы с Ольгой обратили внимание на девушек, посещающих клуб. Они оказались такими же здоровыми, как и ребята, и мы испугались за свои фигуры. К тому же занятия становились не просто увлечением, а серьезным делом - от нас стали требовать регулярной посещаемости, соблюдения режима, улучшения результатов. А какие у нас могли быть результаты, когда во время разминки - бег полчаса - мы залезали в кусты и шмалили там сигареты. Тренерша в течение полугода звонила мне домой, Ольгиной матери на работу - все уговаривала вернуться, сулила будущее чемпионок. Но была весна, и мы искали побед на другом поприще.
С Ольгой я знакома с семи лет. С ней мы крутились колесом в ее дворе, изображая двух обезьянок после фильма "Айболит-66", с ней мы разрабатывали план организации тайного общества и подрались из-за разногласий по поводу подписей под присягой - я была за кровь. С Ольгой мы занимали первые места на всех конкурсах молодых талантов, с ней мы рыдали над фильмом "Подсолнухи", ей я читала из сборника Ахматовой про сероглазого короля… Ольга идет в петэу.
Четыре года она не проучится, не выдержит. Так что полного среднего образования у нее не будет. И уж, конечно, по специальности работать не пойдет - оператор счетно-вычислительных машин! Смех! Ольга: "Что мне даст десятилетка и институт? Это приблизит мое личное счастье, что ли?"
Я: "А что тебе даст комиссионный магазин, в который ты устроишься? Мужа - приобретателя магнитофона "Сони", фарцовщика". Она: "У них хоть бабки есть…"
* * *
"Три девицы под окном пряли поздно вечерком…" - это не о нас. Шили мы иногда, и то не сами. Я бабушку насиловала, Ольга - соседку. Зося донашивала одежду старшей "сестры-суки". Родителей своих мы считали врагами. Вероятно, из-за того, что те все время пытались доказать нам обратное. Странным, однако, образом - нас не пускали, нам не разрешали, не давали. Мы наказывали родителей за такое непонимание и вместо обещанных одиннадцати часов являлись домой в час, в два, а то и в четыре ночи, заставляя мам своих не спать, поджидая у окон и в подъездах. Бегать на угол к телефону, перезваниваться: "Ваша пришла?" - "Нет. Они за город поехали, может, на электричку опоздали?" - "Какой загород? Они в театр собирались!" За такие обманы родители, в свою очередь, наказывали нас - модно пошитые одежды прятались в ящик с картошкой, в грязное белье, в пианино. Нас - "подлая, наглые твои глаза, ленивая лошадь, неблагодарная свинья…" - не выпускали из дома, запирая в комнатах, оставляя угрожающие записки и ночные горшки. За неимением последних, двоими из нас использовались хрустальные вазы чешского производства.
Сверстников своих мы считали недоделками, точно не зная, в чем их недоделанность. Но уже хотя бы в том, что наш рост к четырнадцати был 1 м 74 см, в то время как они, особенно мальчишки, еле дотягивались до наших подбородков… Поэтому, наверное, все реже Зося в нашей с Ольгой компании - маленькая она. А женщины, говорят, до двадцати трех растут. Школьным вечерам в обществе коротышек мы предпочитали свидания со студентами последних курсов института им. Лесгафта, катания на машинах фарцовщиков, знакомства с фирмой. Молочные коктейли заменялись шампанским советским, полусухим, которое можно было выпить в кафетерии ресторана "Москва", известном под названием "Сайгон".
Уж кого там только не было! Забулдыги - вино продавали в разлив; бородатые художники - непризнанные гении; наркомы, заглатывающие все вплоть до седуксена, - моя мама принимает это лекарство, когда плохо спит, а они - ничего, не засыпают; бляди, специализирующиеся на фирме, ну и, конечно, фарца. Помахав в "Сайгоне" тридцатисантиметровыми клешами, точно скопированными со штанов заезжающих на уик-энд нажраться финнов, мы направляли свои стопы в "Ольстер" - бар на Марата - или в гости к другу. По возрасту друг годился в папы и имел два имени. Данное ему родителями - Виктор и друзьями - Дурак.
Дураком Дурак не был. Он умудрялся зарабатывать деньги на всем. Даже на полотенцах, которые давал в пользование "снимавшим" на ночь койку дружкам со своими случайными пассиями. Нас с Ольгой Дурак любил, всячески поощрял и образовывал, лелея, по-моему, мечту о развратной ночи втроем. Разжигая огонь в наших и так горящих глазах, зачитывал вслух "Цветы зла" и тем стимулировал наше желание "съедать по сердцу в день" и совершенствоваться в ролях "величья низкого" и "божественной грязи".
Учитывая все же наш возраст и не совсем еще растленные души, бил и по слабому нашему месту - тайной друг от друга мечте о единственной любви до гроба - и, прищуриваясь на наши голые ноги, "растущие из ушей", декламировал: "Любовь пронес я через все разлуки и счастлив тем, что от тебя вдали ее не расхватали воровски чужие руки, чужие губы по ветру не разнесли…" Так вот полулежали мы на "станках" у Дурака, сидели в прокуренной - "хоть топор вешай!" - комнате моей пустой коммунальной квартиры, носились по городу с разметавшимися патлами. Мечтали о принцах, но желательно не на конях, а на "волгах". Переводили песни "Роллинг Стоунз", бегали на выступления неофициальных рок-групп. Считали себя вполне взрослыми, но "серьезных решений", касающихся нашего будущего, принимать не хотели. Всеми правдами и неправдами боролись за свою свободу… В общем, находились в состоянии, естественном для людей, средний возраст которых - пятнадцать.
2
Ольга приносит мне кофточку и тут же напяливает туфли. Крутится перед зеркалом неопределенной формы, висящим в простенке между окнами. Зачем-то топает каблуками.
- Где же ты была вчера, Наташка? Мы тебе звонили, звонили. Итальяхи - потряс! И их ведь двое было. Дурак думал, что и ты придешь.
Телефон. В трубке раздраженный голос с акцентом. Какая наглость! Сам напился, как свинья, потерялся и теперь на меня орет. Хам, спустившийся с гор!
- Кто звонил? Гарик небось…
Ольга права. Он самый. Человек из Тбилиси, учащийся последнего курса университета. Когда он туда ходит - неизвестно. Занятиям он предпочитает рестораны, теннис и меня. Кто бы знал, что он называет меня Клава! Это за сходство, по его мнению, с Клаудией Кардинале.
- Ты со своим Гариком теряешь время. Пришла бы к Дураку вчера - пошли бы вместе на встречу с итальяхами.
Ну, иди, иди, Оля, одна. А я пойду на урок. И Гарика пошлю к черту. У него явная склонность к собственничеству - от предков, наверное. Восточные люди. Он, конечно, не подозревает, что монологи, которые я ему читаю, предназначены не для поступления в театральный институт, а для театральной студии при Доме пионеров. Не могла же я сказать, что только через несколько месяцев мне будет пятнадцать. Его грузинский темперамент и роль главнокомандующего очень уместны в кровати. А вот жизнью моей ему управлять не удастся. Мне вполне хватает родственничков. Ольга приглядывает себе еще что-нибудь "одолжить", как она выражается.
- Я тебя знаю, Олечка. Ты уже брала у меня брюки и пропала с ними потом на две недели. Так что туфли завтра утром верни.
- Да ладно, не дергайся ты со своими туфлями. Дай лучше винца. У бабки спизди.
В бабушкиной комнате, под ее кроватью, стоит чемодан, наполненный бутылками. Когда она уже на пенсию вышла, то время от времени работала все же где-то. В том числе и на ликеро-водочном заводе. Оттуда и бутылочки. Выносила их моя бабуля с завода в своих трико. Вернее, в карманах, пришитых к трико. Мои кражи запаса не уменьшают, так что вино постепенно киснет. Всю жизнь меня приучают к бережливости. Вот я и берегу, спасаю, можно сказать. Пью я его.
- Ты даже не расскажешь, чем кончился вечер позавчера. Дурак стал что-то говорить, но пришли итальяшки.