- Я всегда питал слабость к ослам. Когда я был ребенком, мои родители купили "Pathé baby". Ни одно изобретение никогда не вызывало во мне такого восторга! Кино только что зарождалось, все им восхищались, и вот это чудо пришло к вам в дом. Из короткометражек, которые я видел, мне больше всего полюбился "Норовистый осел". В этом фильме показывали, как упрямое животное, брыкаясь, сбрасывало на землю каждого, кто пытался его оседлать. Я обожал этого осла. Я требовал, чтобы фильм показывали всем, кто приходил к нам в гости. Какой урок! Вот чем следовало стать в жизни каждому из нас - норовистым ослом. Надо бы послать подальше негодяев, которые пытаются сесть нам на шею, вместо того чтобы подставлять им спину.
- Посмотрите на нашу страну, на нас самих, - возразил актер. - Ослиное сопротивление чаще всего пассивно. Это гандизм. Когда хотят, чтобы осел шел вперед, он пятится назад. Он не желает идти в ногу с историей.
- Ты считаешь меня ретроградом, - сказал старый адвокат. - Ничего не поделаешь, я отжил свой век.
- Я этого не сказал. Да здравствуют ослы! Настало время брыкаться.
Но адвокат продолжал:
- Мое поколение… Оно потерпело крах. Все, что бы нас теперь ни ждало, даже если мы добьемся падения тирана, будет окрашено грустью. Мы родились в скверное время. А ведь среди нас были незаурядные люди. Но история перемолола их, и они не смогли проявить себя в полной мере.
- Я очень надеюсь, что ты доживешь до революции.
- Если я умру раньше, то уйду из жизни с чувством поражения. Если же доживу до нее, ощущение поражения останется, так как революция будет делом молодежи - доказательством, что вы сумели сделать то, на что оказалось неспособным наше поколение. Мы не сумели стать норовистыми ослами.
По мере того как "Сан-Хосе" продвигался по своему маршруту, пассажирам открывались новые острова, но они все меньше и меньше были достойны внимания туристов. Вначале они посетили крупные, где наблюдали горы и долины, города, дороги, плантации, теперь же, на краю архипелага, им попадались бедные островки, чаще всего просто пустынные глыбы черной лавы.
Но и тут Хосе продолжали свою пропагандистскую работу.
- Многие наши друзья, - объясняли они, - находятся именно здесь: попавшие в опалу служащие и те, кого сослали сюда за политическую деятельность.
И всюду, на каждой стоянке, дети выпрашивали у туристов монеты.
- Уж нет ли на этих островах концлагеря? - спросил Лоран, стараясь сохранить свойственную ему вежливость.
- Нет, - ответил профессор. - Мы маленькая страна. Обходимся тюрьмами, которые выстроены на материке.
- Спасибо и на этом, - съехидничал Жан-Мари. - Как можно совершать туристическое турне, когда рядом концлагерь, даже если туристы предпочитают не знать таких вещей.
Вечером, когда четыре девушки вновь собрались вместе в своей каюте, Софи, отбросив свою обычную невозмутимость, выразила общие впечатления в одной фразе:
- Какую тоску наводят все эти вулканы!
Ирен подумала, что актер очень похож на консула из фильма "На вулкане" - такая же хрупкость, которая внушает нежность и желание защищать его, И тут Жюдит спросила:
- Вы не находите, что мой Аргентинец - копия консула из фильма?
- Кто дал тебе право говорить так о каком-то пьянице? - оборвала ее Ирен и тут же пожалела, что у нее вырвались эти злые слова.
- Вы не знаете его! - закричала Жюдит. - Не знаете, как он страдает!
И заплакала.
Софи решила переодеться. Она выскользнула из своего зеленого платья. Расстегнула бюстгальтер и осталась в одних маленьких трусиках желтого цвета. Загар лишь слегка позолотил ее светлую кожу. Ее можно было бы нарисовать одной линией - совершенное тело, без единой складочки, без единой морщинки, длинные узкие бедра, плоский живот. И, не надев лифчика, она натянула на себя желтое платье с глубоким вырезом спереди и обнаженной спиной. Вырез низко открывал ее грудь, колыхавшуюся от малейшего движения. Даже девушкам хотелось дотронуться до нее, погладить ее.
Маленькая группа друзей принимала солнечную ванну на корме "Сан-Хосе", словно на пляже. Усевшись на кромку борта, Ирен разглядывала дорожку, тянувшуюся за пароходом.
- А помнишь ты, знаток Мелвилла, - спросила она актера, - пассажира из его путевых дневников, который прыгает в Атлантический океан? Матросы бросают ему канаты, но он даже не пытается за них ухватиться. Он глядит на них с отрешенным видом, пока не скрывается под водой.
- Ты забыла сказать, что это был сумасшедший, - ответил актер.
В разговор вмешался Аргентинец:
- Сказать "сумасшедший" легче всего. Просто он решил покончить с собой, вот и все. А потому его и не интересовали ни люди - на корабле, ни канаты. Он был уже далек от них. Если он прыгнул в море, то вовсе не с целью обратить на себя внимание, как большинство тех, кто пытается покончить самоубийством.
Распрямившись во весь рост, Аргентинец размахивал руками, перегибался через поручни и, едва не падая в воду, делал вид, будто собирается прыгнуть в море. Он дрожал от ветра, словно был тряпочный или из папье-маше.
- Перестань дурачиться! - закричал актер.
- Иди и сядь, умоляю тебя! - в свою очередь останавливала его Жюдит.
- Представляете себе, - вопил Аргентинец, - человеческое существо, человек, один-одинешенек среди тысяч и тысяч миль воды, и эти волны - поглядите-ка на эти волны, - они бьют его, захлестывают… Случалось вам видеть что-нибудь подобное?
Закончив тираду, он наконец выпрямился и вернулся к остальным.
- Ты напугал меня, - сказала Жюдит.
- Я просто баловался. История, рассказанная Ирен, показалась мне такой странной… Человеку бросают канат, а он предпочитает пойти ко дну. Обычно утопающий зовет на помощь и нет никого рядом, чтобы бросить ему веревку. А к тому же в твоей истории этот тип веселится, в то время как чаще всего забавляются те, кто смотрит на тонущего человека. - Он говорил и, казалось, сам впадал в отчаяние от собственных слов. - Можно подумать, будто видеть, как человек идет ко дну, - самое большое развлечение. Иным оно просто необходимо для хорошего самочувствия, - добавил он.
Наблюдая за Жюдит, Ирен видела, что та готова разрыдаться.
Оба они - Жюдит и Аргентинец - становились весьма обременительной для общества парой. Их все чаще и чаще встречали в каком-нибудь укромном уголке, обнявшихся, казалось, со страстью отчаяния.
- Он так несчастен! - говорила молодая женщина, возвращаясь к подругам. - Он сказал, что до встречи со мной его ни на минуту не покидала мысль о смерти. Я спасу его!
- Опять ты связалась с чокнутым, - упрекала ее Моника. - Что это тебе даст? Новые удары? Скоро ты обнаружишь, что он невыносим, склонен к самоубийству, пьяница и еще бог знает что. Ты сломаешься, и нам придется собирать тебя по кусочкам.
- Но я люблю его, - возражала Жюдит, - и он меня любит.
- Когда ты разыгрываешь героиню трагедии, ты пугаешь меня. Я чувствую себя гораздо спокойнее, когда ты изображаешь клоуна. Прежде всего кто он по профессии, этот твой полуаргентинец?
- Профессия? Кажется, его мать из аристократического рода. Вы удивитесь, когда узнаете, что он вовсе не интеллектуал, но он человек серьезный. Он торгует винами. Вы бы сами ни за что не догадались!
- А Крике? - спросила Ирен. - На этот раз ты окончательно решила его бросить?
Жюдит пожала плечами.
- Он принес мне столько страданий. А мой Аргентинец добрый.
- Но ненормальный.
Ирен не могла избавиться от мысли, что роман Жюдит разворачивается на виду у всех, и корабль - не самое подходящее для этого место. Здесь негде уединиться. "Сан-Хосе" не так просторен, чтобы можно было найти укромный уголок, а запереться в каюте почти невозможно. Пришлось бы посвятить в тайну слишком многих. Она и сама сталкивалась с подобной проблемой. На этом маленьком судне любовь должна была либо оставаться платонической, либо стать извращенной.
С наступлением вечера Ирен испытывала почти болезненную потребность остаться наедине с актером. Она увлекала его на палубу, подальше от посторонних глаз. Сидя на скамейке или стоя у борта, опершись на поручни, они смотрели, как оранжевое солнце стремительно опускается в океан. Проходило еще несколько минут, и наступала темнота.
- У меня на родине, - сказала Ирен, - темнота надвигается постепенно и никого не пугает. Здесь же она обрушивается, словно беда!
Наконец "Сан-Хосе" прибыл на последний остров. Пристани тут не было, и поэтому судно не могло пришвартоваться. За пассажирами прислали большие лодки. Море в этот день было неспокойное, и, несмотря на помощь моряков, прыгнуть со ступенек корабельного трапа в лодку оказалось совсем непросто. С помощью лебедки в лодку перенесли корову. До этого никто и не подозревал, что на "Сан-Хосе" находится корова. Ремни подхватили ее под живот, и она беспомощно дрыгала в воздухе ногами, пока ее не опустили в лодку. Она закончит тут свои дни, а до той поры будет щипать лишайники этого мрачного острова, затерянного на краю света.
Деревня стояла на вулканическом туфе - несколько неровных улиц, на которых то и дело подворачивались ноги, низенькие домишки. На пороге домов - невыразительные фигуры в черном. Мужчины курили трубки. Женщины скрывали лица под черными покрывалами. Те, что удавалось рассмотреть, оказались необычными: глубокие глазницы, выступающий вперед подбородок, безобразный рот. У многих мужчин были седые растрепанные бороды. Казалось, деревня населена слабоумными, что было вполне реально при этой изолированности от мира, которая неизбежно вела к кровосмешению. В небе летали вороны и чайки.
Туристам с гордостью объяснили, что остров этот счастливый, поскольку здесь нет ни жандармов, ни тюрьмы, ни врача.
- На этом прокаленном солнцем островке осталось в живых лишь несколько рыбаков-недоумков, для которых еда и здоровье - единственная радость, - сказал адвокат.
Спеша поскорее покинуть мрачный островок, "Сан-Хосе" двинулся в обратный путь, перебирая, словно четки, все те же острова, которые пассажиры отсчитывали теперь в обратном порядке.
- До чего же хорошо шагать по городу, - сказала Ирен.
Они только что снова вернулись на большой остров, где находился крупный порт. Туристы - и Хосе, и французы - разбрелись кто куда. Одни небольшими группами гуляли по улицам, другие взяли такси и отправились на экскурсию. Ирен и актер шли вдоль старых, обветшавших особняков, построенных в колониальном стиле. На первом этаже расположились лавчонки. Деревянные балконы давно лишились своих искусно выточенных балясин. Из каменных ниш исчезли статуи, а те, что остались, были изуродованы.
Отправляясь на прогулку, Ирен надела свое самое нарядное платье - в зеленую и голубую полоску.
Еще вчера актер с таинственным видом отозвал свою подругу в сторону и попросил не покидать его, пока они будут в этом порту, - пусть остальные займутся своими экскурсиями. Он был похож на ребенка, затаившего какое-то лукавство.
- Какую шутку ты решил со мной сыграть?
- Никакой.
- Куда же ты тащишь меня?
- Я хочу повидать друга, с которым встречался, когда мы были здесь в первый раз.
И он действительно постучал в дверь старого особняка кожаным молотком, настолько истершимся и старым, что невозможно было определить, что он изображал: голову льва или какого-то другого животного.
Шаркая по плитам, к двери медленно подошел старик и открыл им. Похоже, он рад был видеть актера и словно пытался крикнуть изо всех сил, но голос отказывался повиноваться ему и звучал глухо, едва слышно. Старик повел их в большую комнату, одновременно служившую гостиной и кабинетом; здесь стояли кресла под чехлами и возвышался огромный испанский стол. Старик попытался было произнести несколько французских слов, но все усилия оказались тщетными, если к тому же еще учесть особенности его голоса. Он тут же отказался от этой попытки и заговорил с актером по-испански, крича все так же беззвучно. Закончив свою почти немую речь, он взял шляпу и палку, лежавшие на диване, и, распрощавшись с другом, вышел.
Ирен услышала тяжелый стук входной двери.
- Ну вот, - сказал актер. - Это и есть сюрприз, который я тебе приготовил. Дом в нашем распоряжении.
Ирен попыталась осознать то, что произошло, но мысли у нее путались. От желания вдруг пересохло во рту. Сейчас она сама была не рада своему неизменному здравомыслию - качеству, которым прежде так гордилась. Разум подсказывал ей, несмотря на туман в голове, что, когда "Сан-Хосе" заходил в этот порт в первый раз, между ней и актером еще ничего не произошло, и если он позаботился о том, чтобы их ждал на обратном пути гостеприимный дом, то думал, очевидно, не о ней, а о какой-нибудь другой женщине, скорее всего, о Софи.
Они вошли в длинный темный коридор, пол которого был покрыт прохладными плитами. В конце коридора находилась спальня, огромная, точно бальный зал. На окнах висели линялые бархатные шторы, украшенные тяжелой бахромой и помпонами, на стенах - портреты святых в рамах и большое цветное изображение Гвадалупской божьей матери. Резная деревянная кровать была так высока, что Ирен засомневалась, сумеет ли она на нее забраться.
- Милый, - сказала она, - ведь мы впервые остались наедине.
Она подошла к двери, но ключа не было.
- Это не имеет значения, - сказал актер. - В доме нет ни души.
Она покорно вернулась к нему.
В последнем порту Жан-Мари и Бернара доставили к трапу в своего рода веревочных гамаках с такими же, как у носилок, ручками. Странное сооружение, которое несли на плечах двое мужчин в белом, было украшено цветами, помпонами, бахромой и имело раздвигающиеся занавески.
- Это называется паланкин, - сказал Бернар.
- Вы не находите, что в паланкине наш бретонский моряк - вылитый Пьер Лоти? - спросил Жан-Мари. - Это странное средство передвижения, живописное, хотя и воскрешающее эпоху рабства, мы обнаружили на соборной площади. По правде говоря, паланкином здесь обычно пользуются, чтобы подниматься по большим лестницам, ведущим на паперть, - они вполне могли бы соперничать с лестницей в фильме "Броненосец "Потемкин"". Но мне хотелось вас удивить, и я решил заплатить за два экипажа, чтобы они доставили нас сюда. Паланкин - очень удобная штука при моей таитянской лени. А еще на площади стояли повозки, напряженные быками. Тоже недурно. Кто из нас не мечтал быть королем-сибаритом? Этот паланкин несколько утешил меня: я всегда сожалел, что был слишком молод в годы войны и не застал велотакси.
Жюдит, которая стояла на палубе, опершись на руку Аргентинца, встретила этот комический этюд с возмущением:
- То, что ты говоришь, оскорбительно для угнетенного нищего народа!.. Ты просто фашист!
Но адвокат остановил ее порыв:
- Лично я ничего не имею против реалистического взгляда на вещи. По крайней мере он не боится указывать пальцем на наши язвы.
Еще два дня плавания, и покажется континент - круиз закончится. По мере приближения к конечному пункту путешествия Хосе проявляли все большую нервозность. В официальных сообщениях радио, которые проходили цензуру, ничего не говорилось о забастовках, но пассажиры знали о них благодаря нескольким словам, неосторожно оброненным моряками. Капитана предупредили, что забастовка парализовала порт и, возможно, их ждут какие-то трудности. На борту состоялся прощальный бал. Ирен и актер много танцевали, не обращая внимания на остальных. Жюдит и Аргентинец, едва показавшись, тут же исчезли, наверняка уединились где-нибудь в укромном уголке. Софи была бесподобна в своем простом белом платье, открывавшем покрытые золотистым загаром руки и ноги. Молчаливый профессор вдруг решил приударить за ней, но он явно опоздал. Жена Жюльена, Мартина, исполнила свой сольный номер, поразивший всех. Как только зазвучала старинная музыка - нечто вроде менуэта, - она вдруг превратилась в заводную куклу: с застывшим лицом и пустыми глазами зашагала по палубе, потом стала медленно кружиться на одном месте, переставляя негнущиеся ноги. Одни только волосы ее казались сейчас живыми. Этот номер, которому Мартину, должно быть, обучили в детстве, она повторяла в те редкие светлые минуты, когда забывала о своей робости и дурном настроении. Лицо Мартины сейчас - она вытаращила глаза и сложила губы бантиком - казалось юным, невинным и в то же время порочным, словно у тряпичных кукол, каких раздают в качестве призов на ярмарках.
- Я предпочитаю видеть ее такой, - сказал Жан-Мари. - Ведь заводные куклы не плачут и не устраивают сцен ревности. Если бы можно было ее укладывать в коробку, как только она закончит свой менуэт, и вынимать оттуда лишь время от времени, чтобы завести тремя оборотами большого ключа, Жюльен был бы куда счастливее.
Казалось, "Сан-Хосе" причаливает к вымершему городу. Ни на пристани, ни возле кораблей не было заметно никакого движения. Краны были неподвижны. Единственно, кого можно было увидеть на набережной, - это вооруженные полицейские, расхаживающие парами. Вскоре на пароходе разнесся слух, что в городе объявлено чрезвычайное положение.
Туристы сходили по трапу со своими тяжелыми чемоданами. Слова прощания, поцелуи, долгие объятия, сопровождавшиеся похлопыванием по спине, и даже слезы - знаки симпатии, дружбы и нежности - чувств, родившихся за несколько дней путешествия. Едва они успели расцвести, как им было суждено угаснуть. Это расставание, наступившее слишком быстро, напоминало эволюцию любой страсти - только убыстренную. Не существует ни любви, ни дружбы без прощания и забвения, и легче разлучиться со случайными друзьями, подчиняясь требованиям жизни, чем продолжать оставаться вместе. Каждое прощание - это прообраз смерти, ибо свидания больше не будет. Никогда.
- Прощайте, - сказал старый адвокат. - Вы уезжаете, а мы остаемся здесь, в заточении.
Когда он обнял Ирен, она не могла удержаться от слез. Это верно, они возвращались в страну, где им ничто не угрожает, оставляя своих друзей в руках государства, которое в любую минуту могло их стереть в порошок. Ирен понимала, что этот момент, вызвавший волнение у большинства путешественников, ей грозил значительно большими утратами. Она уже как-то говорила об этом со своим любовником. Актер спросил ее:
- Что ты будешь делать, когда вернешься?
- Боюсь, что снова превращусь в благоразумную особу. Я знаю себя.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Вернусь в Париж, где меня ждет работа. А между тем…
- Между тем, что?..
- Я люблю тебя.
Прежде чем опять сесть в самолет, который улетал на следующий день после полудня, французам предстояло провести ночь в молодежной гостинице. Жюдит, как всегда повиснув на руке Аргентинца, объявила:
- Дети мои, не рассчитывайте на меня в этом монастыре. Я не могу терять ни ночи, ни часа, ни минуты. Увидимся завтра в аэропорту.
- Ты не опоздаешь на самолет? - спросил Жюльен.
- Не беспокойся, дедушка. Ты устроил нам отличную прогулку и не в ответе за то, что произошло.