По напряженности руки и слишком сосредоточенному взгляду Афанасьич понял, что волнение еще не оставило Шефа. Неужто он до сих пор не постиг, что у Афанасьича проколов не бывает? Афанасьич мягкой рукой взял за донце налитую выше края рюмку, жидкость держалась поверхностным натяжением, приблизил губы и втянул коричневый колпачок.
- С праздником, - сказал Шеф. - Будь здоров!
Оба выпили, и Афанасьич опрокинул рюмку над лысиной, показав, что в ней не осталось ни капли. От второй рюмки Афанасьич отказался.
- Нельзя. Хочу еще в клуб заглянуть.
- Ну и что? В такой день не грех.
- Какой пример я дам молодежи? Надрался, скажут, старый пес.
- Голубь ты! - Шеф глядел умиленно. - По тебе вообще не видно, пил ты или нет. Полрюмочки!..
Они выпили. Афанасьич споловинил. Шеф взял целую. И сразу почувствовалось, что его отпустило. Он убрал бутылки и рюмки и присел на краешек письменного стола.
- Думал ли ты, Афанасьич, сколько ценностей ушло и до сих пор уходит из нашей страны?
- Много, поди.
- Очень много. Ужасно много. Непростительно много! Ты знаешь мою супругу. И знаешь, какой она культуры человек. Ведь все она. - Он обвел рукой вокруг себя. - Я-то технарь, винтики-шпунтики, сопроматы и рейсшины. Потом уже, как с людьми стал работать, добрал маленько. Но рядом с Мамочкой - пентюх. А ведь она тоже Институт культуры не кончала. Но знаешь, это дело такое… врожденное. Вот и про эту цацку, - он уже приручил драгоценность и свободно касался пальцами, - Мамочка разузнала. Ее разведка работает получше моей. И кабы не она, уплыло бы народное достояние на Запад. Ты не знаешь, Афанасьич, как нас обобрали капиталисты, пользуясь бедностью молодого Советского государства. У Хозяина-то не было иного выхода.
Взгляд Шефа скользнул в угол кабинета, где на тумбочке стояла в тени фотография "Ленин и Сталин в Горках".
Афанасьичу всегда тяжело было смотреть на эту карточку, смонтированную из разных снимков. Когда два человека снимаются вместе, они либо смотрят друг на друга, либо в одну точку, а здесь их взгляды не фокусировались, как не сопрягались и позы. Афанасьича огорчало, что не потрудились сохранить настоящей фотографии вождей, когда они вместе. Ведь известно по старым замечательным фильмам, что Ленин шагу не мог ступить без Сталина.
- Не было другого выхода, - развивал свою мысль Шеф. - Страна задыхалась без валюты. И Рафаил, и Цициан, и этот, который весь черный, становились тракторами, машинами, станками. Индустриализация, одним словом. А что потом было? Расхищали страну кто во что горазд. Хрущ раздарил фирмачам Алмазный фонд, Катька Фурцева любому гастролеру Маневича совала. А Маневич, не поверишь, одни квадраты малевал, сейчас в той же цене, как этот… мать его, на языке вертится, ну, черный весь. А уж после фарцовщики за дело взялись. Ихняя специальность - иконы. Пограбили по церквам да по крестьянству - будь здоров! Но чумее всех для русской культуры отъезжанты. Сколько предметов на Запад ушло: ожерелий, браслетов, колец, диадем, бриллиантов, изумрудов, сервизов - подумать страшно. Россию никому не жалко. - Голос Шефа дрогнул. - Я это к тому, чтобы ты чувствовал, какое большое дело делаешь. Уж мы-то не уедем, не выпустим из рук, что России принадлежит.
Афанасьич чувствовал: это были лучшие минуты его жизни. Шеф обладал редким умением очаровывать людей, которые ему служили. Он уже не раз дарил Афанасьича такими вот экскурсиями в большой мир культуры, истории, политики. И жалко было, что Шеф вдруг свернул с серьезного разговора на ненужное личное и стал выспрашивать Афанасьича, задал ли тот посмертного щупака своей клиентке. "Скажи честно, ты подержался?.." Правда, к этому времени Шеф до конца дочитал пухлый том из своей особой библиотеки. Отмолчаться не удалось, и Афанасьич сказал с укоризной: "Как вам такое в голову пришло?" "А ты же обмирал по ней", - трезвым и холодным голосом отозвался Шеф. Ну откуда он мог знать? Ни с ним, ни с кем другим Афанасьич сроду не говорил о своих чувствах. На то он и Шеф, а не "подшефный", что обладает даром видеть тайное, что открыта ему подноготная окружающих. Иначе не мог бы рядовой техник, пусть и с инженерским дипломом, стать одним из первых лиц в государстве. Только на дружбе с Самим далеко не уедешь, мало, что ль, у него таких дружков по всей стране.
- А, покраснел! - В голосе Шефа не было торжества, настолько он был уверен в своей догадке. - Ишь, скромняга! А ничего особого в этом нет. Мамочка рассказывала, во время Великой Французской революции аристократки платили палачу, отдавали перстни, золотые кресты, ожерелья, - Шеф кинул взгляд на драгоценность, - чтобы он не имел их после казни. И не только простые принцессы, сама Мария Антуанетта откупилась от палача, забыл его фамилию. Надо у Мамочки спросить. Она все помнит. Вот голова! Я ее Коллонтайкой зову. Знаешь, кто такая Коллонтай?
- Нет.
- Надо знать историю партии. Первая советская женщина-посол и… последняя. Пламенная революционерка. Одна из всей ленинской гвардии, которая не села. У нас на Украине говорят: що це за ум, що це за розум!
И вдруг, как это не раз бывало, он перестал травить и серьезным, деловым голосом заговорил о предстоящем деле, намеченном на послезавтра. Афанасьичу предстояло выяснить отношения с профессором ГИТИСа, уезжавшим к сыну в Канаду. Он не обладал громким именем, но в узком кругу специалистов пользовался уважением как один из самых удачливых "старушатников" Москвы. "Старушатниками" называются коллекционеры, которые шуруют среди старух, порой берут над ними опеку и тянут до самой смерти, получая в наследство всякую рухлядь, в которой нередко оказываются предметы высокой ценности. Не было случая, чтобы "старушатник" не оправдал потраченных на старуху сил и средств. Эта специальность требует терпения, выдержки и умения наступать на горло не собственной, а чужой песне, когда слишком затянувшаяся, бесполезная, мучительная и для себя, и для других жизнь толкает мысль опекуна к повышенным дозам снотворного или сильнодействующей комбинации крепких лекарств. Настоящий "старушатник" чтит Уголовный кодекс и не идет на открытую распрю с ним. Старушки всегда отходят чисто, не придерешься, до последнего вздоха считая опекуна своим бескорыстным другом. Театральный профессор скопил за долгую терпеливую жизнь кое-что, но было у него и настоящее сокровище: собрание древнекитайских эмалей. Они имеют какое-то специальное название, но Шеф запамятовал и долго сокрушался, поминая Мамочку-Коллонтайку и называя ее своей памятью. Дело не в названии, надо воспрепятствовать увозу исконной русской ценности на Запад. И Шеф считал, что операцию хорошо провести под шум, который подымется в городе в связи с гибелью артистки. Обывательская мысль наверняка устремится к таинственной и дерзкой банде, и это воспрепятствует возникновению темных слухов и грязных сплетен.
Афанасьича побочные соображения не интересовали, а суть задания он давно уже усвоил. Хладнокровие Афанасьича чем-то задело Шефа. Он спросил, глядя в упор:
- А если тебе, прикажут меня замочить, как поступишь?
- Никто мне такого не прикажет, - спокойно ответил Афанасьич.
- Нет, а все-таки… Представь себе такую ситуацию.
- Как я могу ее представить, если выше вас никого нет?
- Ну а понизят меня? - домогался Шеф, сам не зная для чего.
- Я вас очень уважаю, - тихо сказал Афанасьич.
Шеф не понял застенчивого сердца Афанасьича и затосковал. "Ну, договаривай. Уважать-то уважаешь, а долг служебный выполнишь. И не верхний я вовсе, есть повыше меня. Да и не в этом дело… Нет у нас личной преданности, только креслу. Пора на покой этому судаку. Жаль, что нельзя его просто на пенсию: годы не вышли и знает слишком много. Второго такого не скоро найдешь. Но как говорится, незаменимых людей нет".
- Ладно, Афанасьич, ты побежал. Не то в клуб опоздаешь. Хочешь на посошок? Вольному воля. Была бы честь предложена. Бывай!
Он вышел вслед за Афанасьичем в прихожую, затворил за ним дверь, наложил засовы, вернулся в кабинет и по внутреннему телефону попросил жену зайти к нему.
И она пришла. Она вшумела в комнату, "как ветвь, полная цветов и ягод", так, кажется, у Олеши? И, как всегда, ее появление отозвалось сушью в горле. Ее спелая, налитая прелесть, уму непостижимые формы неизменно заставали его врасплох. Она была чудесна двадцатилетней, но с годами, особенно шагнув в зрелость, делалась все лучше и лучше, как бы стремясь к заранее предназначенному наисовершеннейшему образу. Иные женщины перегорают в молодости, большинство - к сорока (тридцать девять не возраст - состояние, которое длится годами), а Мамочка широко отпраздновала свое сорокалетие и в том же победном сиянии двинулась дальше.
Высокая должность и соответствующий ей чин, то особое положение, в которое его ставила дружба с Самим, весь достаток были выслужены им самоотверженным трудом, бессонными ночами, личной верностью, беззаветной преданностью социализму в его нынешней, завершенной, как спелое яблоко, форме (в этом немалая заслуга его Друга по техникуму-институту), но Мамочку, если начистоту, он не заслужил. Она была ему не по чину. И когда пятнадцать лет назад Высокий друг положил на нее глаз - тогда свежий, карий, а сейчас похожий на тухлое яйцо, - он не ревновал и даже не переживал, приняв как должное. Мамочка была создана, чтобы царить. Все же царицей она не стала - жениться по любви не может ни один король. Осталась с ним, не только не нарушив, но еще более укрепив узы верной, хоть и неравной, дружбы. Мамочка была для него трофеем, который каждый день надо завоевывать заново. Что он и делал.
- Опять наглотался? - проницательно определила Мамочка.
В другое время он стал бы изворачиваться, врать, но сейчас верил в свои козыри.
- Маменция! - сказал он развязно. - Докладываю: задание выполнено, противник уничтожен, взяты трофеи.
И протянул ей сноп ослепительных искр. Мамочка отличалась завидным хладнокровием, но сейчас она дрогнула. Всем составом и по отдельности: качнулся высокий, как башня, шиньон ("шиньонским узником" называл его Сам в добрую минуту, явно на что-то намекая) и в разные стороны метнулись под капотом тяжелые груди.
- Да-а, это предмет, - сказала она осевшим голосом. - Так бы тебя и поцеловала.
- За чем же дело стало?
- Не выношу сивухи… Ладно, я тебя сегодня приму, только прополощи рот.
- Будет сделано, товарищ маршал!
- Подумать страшно, что такая красота могла уплыть за бугор. Вот уж верно: что имеем, не храним…
- …а потеряв, не плачем, - подхватил муж и добавил с невинным видом: - Может, сдадим в Алмазный фонд?
- Еще чего! Чтобы ее стащили? Нет уж, у нас сохранней будет. Как там с театралом?
- С каким театралом?
- Ну, с отъезжантом. Из ГИТИСа.
- Все нормально. Послезавтра Афанасьич его навестит.
Она сказала задумчиво:
- Не нравится мне твой Афанасьич. Больно глубоко залез.
В унисон бились их сердца и трудилась мысль. Если у него еще оставались какие-то сомнения насчет Афанасьича, то теперь они исчезли без следа.
- Не беспокойся, Мамочка, я уже принял решение.
Она взглянула не него с неподдельной нежностью. Конечно, он был не блеск, впрочем, как и все нынешние мужики: выпивоха, необразованный, малокультурный, но под шапкой у него кое-что имелось. А жить можно с любым, только не с дураком. Нет, дураком он не был.
- Долго не канителься, - сказала она. - А то я усну…
Тяжелодум Афанасьич тоже не был дураком. Весь долгий путь от дома Шефа до клуба он думал о странном вопросе, которым тот ошеломил его перед уходом. Вопрос этот был покупкой, но Афанасьич не купился, поскольку никогда не злоумышлял против Шефа. А вот Шеф себя выдал. Он чего-то боится, не доверяет Афанасьичу и хочет от него избавиться. Афанасьичу в голову не приходило подвергать сомнению правовую сторону своей секретной службы. Он исполнитель, что прикажут, то и делает, остальное его не касается. Нечего ломать мозги, отчего да почему переменился к нему Шеф. Важно одно - это приговор. Но от приговора до исполнения есть время. Можно опередить Шефа и самому нанести удар. Замочить Шефа, конечно, очень нелегко и… жалко. Эдак вовсе один останешься. Чистая женщина - для спанья, а душа осиротеет. А если Мамочку? Небось это она сбила Шефа с толку. Бабы подозрительны, да и не умеют ценить мужской дружбы. Ее убрать куда проще и безопасней. Подымать волну не станут. Спишут на самоубийство. А Шеф поймет намек. Поймет, что Афанасьич обо всем догадался, но не захотел его губить. А коли так, почему не сохранить партнерство? Старый друг лучше новых двух.
Успокоившись на этот счет, Афанасьич отворил тяжелую дверь клуба и шагнул в тепло, свет, музыку.
Повесть о том, как не ссорились Иван Сергеевич с Иваном Афанасьевичем
1
- Мне ваше лицо знакомо, - сказал человек по имени Иван Сергеевич человеку по имени Иван Афанасьевич, когда они с полчаса прождали автобус на остановке возле клуба "Крылья Советов".
- И мне ваше лицо знакомо, - сказал Иван Афанасьевич. - Вы, случайно, не артист?
- Нет, - с сожалением сказал Иван Сергеевич. - А вы?
- И я нет, - признался Иван Афанасьевич. - Мне кажется, что я вас видел по телевизору.
- Н-не думаю. Разве что в толпе. Я иногда хожу на разные московские встречи, митинги.
- На какие?
- Ну, вот когда у Минина и Пожарского собирались…
- А-а!.. Я туда не попал - приболел. Теперь я знаю, где мы виделись. Только что в клубе "Крылья Советов".
- Точно!.. Хорош был хор Донского монастыря! И доклад интересный. Вот не знал, что масоны такие гады.
- Первая пагуба для России.
- Теперь и сам вижу. Докладчик все по полочкам разложил.
- Так это же Запасевич. Самая светлая голова в "Памяти". Вы не были на его лекции о сионских мудрецах?
- Н-нет… Может, это было при закрытых дверях?
- "Память" не "Апрель", у ней все в открытую, - улыбнулся Иван Афанасьевич. - В пятницу интересная лекция - "Расчленение женского тела". Читает профессор Омельянов.
- А зачем его расчленять? - робко спросил Иван Сергеевич.
- В целях самообороны. - Иван Афанасьевич осмотрелся. - Если инородцы перейдут в наступление.
- А это возможно?
- Вы разве не видите, что делается?
Иван Сергеевич тяжело вздохнул:
- Затаптываются наши идеалы.
- О том и речь.
Автобуса все не было, и два человека, случайно познакомившиеся и ощутившие взаимное доверие, решили пройтись пешком до Ленинградского проспекта. Быть может, оттого, что им не хотелось терять наметившейся близости, да и день был по-весеннему светел, прогрет уже набравшим силу апрельским солнцем, они избрали более дальний путь - мимо Академии им. Жуковского.
В маленьком парке возле красных стен бывшего Петровского дворца свежая зеленая трава пожелтела от одуванчиков, распустившихся в этом году необычайно рано и дружно. Кое-где уже запушились белые шарики, и в воздухе проплывали зонтички семян.
- Благословенная пора! - растроганно произнес Иван Сергеевич. - Весь год ее ждешь, а приходит - и не успеваешь надышаться.
Иван Афанасьевич согласно кивнул.
- Давно на пенсии?
- Да уж десятый год.
- Неужто вы на столько меня старше?
Иван Сергеевич был чуть выше среднего роста, плечист и крепок, как кленовый свиль. Его не старила, скорее молодила уже загоревшая гладкая лысина, которую он не пытался замаскировать заемом у густых висков.
- Я участник Великой Отечественной войны. Мне уже за седьмой десяток перевалило.
- По-хорошему завидую, - тепло сказал Иван Афанасьевич. - Не годам, разумеется, чему уж тут завидовать, хотя вам никогда ваших лет не дашь, а боевой биографии. Не сподобился по молодости лет защищать Родину с оружием в руках. Я тридцать первого года.
- Да вы же юноша! - засмеялся Иван Сергеевич. - Я, признаться, Думал, вы тоже пенсионер.
- Пенсионер и есть! - помрачнев, сказал Иван Афанасьевич. - В пятьдесят пять отставили.
- Такого здоровяка?
Иван Афанасьевич был много выше, грузнее и рыхлее Ивана Сергеевича, но за этой рыхловатостью чувствовалась крепкая кость и большая физическая сила. При полной несхожести черт - мелких и правильных у Ивана Сергеевича, крупных, разляпистых у Ивана Афанасьевича - оба принадлежали к одному типу лысоватых, круглоголовых, плотных блондинов. Обнаружившееся старшинство Ивана Сергеевича не внесло поправки в тон легкого превосходства, покровительства, что с первых минут взял Иван Афанасьевич и принял как должное Иван Сергеевич. А казалось бы, должно быть наоборот: он и старше, и войну прошел, и в разговоре обнаруживал больше тонкости. Но ведь лидерство в любом сообществе, даже состоящем всего из двоих, захватывает не тот, кто стоит выше по уму, душевной наполненности, образованию и положению, а тот, кто может быть лидером, то есть брать на себя ответственность. Иван Афанасьевич принадлежал к таким людям, и его новый знакомец это сразу почувствовал.
- Где работали? - спросил Иван Афанасьевич.
- А вы где? - Даже улыбка не скрасила неуклюжести этого наивного маневра.
- Мы не в Одессе, - тяжелым голосом сказал Иван Афанасьевич. - Я вас первым спросил.
- Мне скрывать нечего. В органах.
- И я в органах, - скупо улыбнулся Иван Афанасьевич. - Только, надо полагать, в других - в милиции.
- Почти коллеги! - обрадовался Иван Сергеевич. - Родные ведомства!
- Насчет родства - не будем. Вы нас не больно привечали.
- Из дали лет, - элегическим тоном начал Иван Сергеевич, - многое видится по-другому. Разве не случалось нам работать бок о бок? А главное, мы служили одному делу - безопасности Родины.
- Это верно, - задумчиво сказал Иван Афанасьевич. - Что ж, давайте знакомиться. Майор милиции в отставке Иван Афанасьевич. Бывший оперативник.
- Иван Сергеевич, полковник в отставке. Бывший боевой офицер, потом на хозяйственной работе.
Так встретились, чтобы никогда не разлучаться и не ссориться, Иван Сергеевич с Иваном Афанасьевичем.
Но зоревой час их дружбы оказался далеко не безмятежен. Вскоре начались такие странности, что более искушенный и осторожный Иван Афанасьевич утратил доверие к новому другу и стал всерьез подумывать о том, как бы от него избавиться. А началось с того, что Иван Сергеевич предложил дойти пешком до Белорусского вокзала: мол, в такой день грешно толкаться в автобусе. Предложение было охотно принято. Когда же они неторопливо добрались до вокзальной площади, Иван Сергеевич, вместо того чтобы направиться своим путем, потащился за Иваном Афанасьевичем на дачную платформу. Подобная назойливость решительно тому не понравилась.
- Вы куда собрались?
- К себе. Я сейчас за городом живу.
- А в Москве площадь имеется? - строго спросил Иван Афанасьевич.
- Квартирка однокомнатная. Все, что мне бывшая жена оставила.
От ближних трех платформ отходили электрички основного можайского направления. Ивану Афанасьевичу надо было на звенигородскую ветку. Он остановился, чтобы попрощаться с Иваном Сергеевичем, обменявшись предварительно телефонами. Иван Сергеевич тоже остановился с рассеянно-беспечным видом, хотя электричка на Можайск, судя по световому табло, отходила через две минуты. Ивану Афанасьевичу стало не по себе.
- Ладно. Я побежал. Мне на другую платформу.
- Мне тоже! - обрадовался Иван Сергеевич.
- Вам куда?