(Спрячься. Дождись меня.)
На улицу! А то сгорите!
Да или нет?
Нет времени подумать.
Живее! Живее!
Но я не готова.
Будь наготове, Джива.
На комоде паспорта, деньги, ключ от номера и ножницы. Блестят серебром лезвия. Я беру их и думаю. У меня косы.
(Я сойду за мальчишку?)
Да или нет?
Пошли! Пошли!
Да или нет? Так велит вера. В косах красота. Кому до этого сейчас какое дело?
Косы падают на пол рядом с волосами бапу. Забытый и отброшенный пережиток. Касаюсь ногой чернеющих прядей и тут же ее отдергиваю. Как будто дотронулась до мертвечины.
Я сбрасываю сари и юбку, натягиваю джинсы и футболку. Вынимаю сережки из ушей и колечко из носа. Стираю со лба тилаку. Смотрю на свои туфли. Обрываю с них весь бисер и блестки. Сую под кран и держу, пока они совсем не потемнеют.
Быстрее!
Я засовываю ноги в мокрый атла́с. Открыв дверь, вижу несущихся по коридору людей. Бапу! – кричу я – вдруг он уже вернулся? – Амар! Это я, Джива!
Мимо бегут мужчины, но отца среди них нет. На головах у них тюрбаны. Синие. Красные. Желтые.
Кто и что может их спасти? Отвага? Бог? Добрые индусы?
На всякий случай я прихватываю с собой ножницы.
Западня
У выхода толпятся люди с палками. Они кричат: Индира была нам как мать, мы отомстим за нее! Внутрь они не входят – не видят необходимости. Постояльцы в западне. Они или заживо сгорят, или сами выбегут под палки. Лучше подождать, чем лезть в здание, которое вот-вот вспыхнет сверху донизу.
Я бросаюсь назад – навстречу толпе, которая, спасаясь от одной опасности, несется в лапы к другой. Должен же быть другой выход? Да, через кухню! Где здесь кухня?
Двери в гостиничный ресторан придерживают двое мужчин в белых куртках. У обоих на согнутой у груди руки висит полотенце, похожее на белый флаг. Кто они: статуи? стражи адских врат? Почему они не ушли домой? Им не страшно? И кому сейчас взбредет пойти сюда поужинать? Если чем-то в городе еще не насытились, то только местью.
Я бьюсь о двери, но официанты крепко их держат. Тогда я кидаю в дверь свой рюкзак. Стекло остается целым, зато официанты отпускают ручки. Толкаю двери и проношусь мимо еще нескольких официантов в белых куртках. Они провожают меня взглядами, но не двигаются с места. Неужели такое здесь не в первый раз?
Мне попадается наконец открытое окно. Прыгать высоко, но делать нечего. Я мягко приземляюсь на кучу мусора – картонные коробки, бумага, пластиковые бутылки, объедки, – вскакиваю и бегу. Хочу спрятаться в городской тьме от пожара, от обозленной толпы, от криков тех, кого поймали и теперь избивают.
Милая Майя, беги.
Урна
Я забыла мату.
2-3 ноября 1984
Ночь
Я не сплю. Прислушиваюсь к собственным шагам, мечусь туда-сюда по рядам Ночного рынка. Я не сплю. Слушаю город. Там животные удовлетворяют свою похоть и ненависть. Слушаю собственное дыхание. Так дышит зверек, которому не хватает воздуха. Я не сплю. Бодрствую в смутный ночной час рядом с продавцом чая. Не сплю, но вижу сны.
Мертвое животное. Его оживили. Вытащили из тьмы. Мышцы сокращаются, тело сотрясают судороги. Оно понимает, что надо бежать. Но не бежит, а ждет. Ждет? Чего? Кого? Меня? Я смотрю ему в лицо. И что я вижу? Оно охраняет меня. Бдит. Навострило глаза и уши.
Раздается крик, и животное напрягается. Оно тычет меня под ребра. Приговаривает: пора тык просыпайся тык надо бежать дальше.
За мной, – командует оно. – Я знаю, куда идти.
Я открываю глаза. Вижу существо, скачущее по узким улочкам. Маленького оленя. Или антилопу?
Парень!
Чаю! Чаю хотим!
Парень! – Кто-то пихает меня в бок ногой. – Принеси-ка нам чаю!
Парень? Я провожу ладонью по голове. Кос нет. Значит, про стрижку мне не приснилось. Я осторожно встаю. Щупаю рюкзак – на месте ли? Пока распрямляюсь, прячу лицо, а встав во весь рост, бросаюсь прочь.
За мной гонятся, но меня не догнать. Это потому, что страх быстрее злобы?
Преследователи скоро устают. Слишком много потратили сил. Сколько раз они замахивались? Сколько раз опускали руку на безвинные головы и шеи? Сколько от них пострадало таких как я, стриженых и оборванных?
Я бегу. И бегу. Некогда плакать. По волосам. По праху. По жизни.
Вокзал в Старом городе
Вокзалы созданы для путешествий. Отбытия. Прибытия.
Вокзалы созданы для того, чтобы ждать. Жара. Толпы народу.
Вокзалы созданы для того, чтобы на них все было точно. Расписание. Часы.
Вокзалы созданы для того, чтобы на них был порядок. Полицейские. Оружие.
По идее, на вокзале должно быть безопасно.
Жду
Я жду целый день.
(Где же ты?)
Жду целую ночь.
(Где?)
Наступает утро. Начинается новый день.
Но бапу всё нет. Ни на платформе, ни в очереди за билетами, ни на вокзальной площади, где ждут пассажиров рикши и дежурят военные.
Он наверняка догадается, что я приду сюда.
(А куда бы еще я могла пойти?)
Вспомнит о билетах. О дате отъезда. И придет, если сможет. Правда ведь? Он же должен понимать, что я здесь.
(А если нет?)
Жду дальше
В полдень уходит поезд на Шимлу. С шестичасовым опозданием. Поезда на Лакхнау и Канпур задерживаются на восемь часов. На Бомбей – на одиннадцать. Поезд в Варанаси отменен. Кому нужен священный город в разгар священной войны?
Я вижу, как прибывают полупустые поезда. И как отходят забитые до отказа.
Идут слухи, что сикхи отравили городской водопровод. Теперь уже все захотят бежать из Дели, а поездов и так не хватает.
В семь солнце садится. Больше ждать невозможно. Я пробиваюсь к кассе, расталкивая людей. Мне нужно уехать. Любой ценой. Куда угодно. Но только не в Чандигарх. Получится обменять эти билеты?
Я, как волшебное слово, говорю кассиру: Канада. Вываливаю на стойку кучу рупий. Это все вам. Мне на любой поезд из Дели. Только не в Пенджаб. Я не хочу ехать на одном поезде с сикхами.
В одну сторону. Второй класс. Без кондиционера. Платформа номер 3.
До Джодхпура.
(И не важно, где это.)
Если бы мог, он бы пришел. Правда?
Полночь
Поезд трогается вскоре после полуночи. Слишком рано, – жалуются пассажиры. Слишком поздно. Никто не знает точно, на тот ли поезд все мы сели. Какой Бомбей? Какой Джодхпур? В Лакхнау он идет, – настаивает какой-то мужчина. – Нет. Поезд проходит через Гургаон, – возражает другой. Через Гургаон? Но ведь Лакхнау – совсем в другую сторону! Четверо жмутся у открытой двери и смотрят, как внизу сходятся и расходятся рельсы.
Из вагона выскакивает мужчина и кричит жене: Прыгай! Еще за станцию не выехали. Успеем вернуться и сесть на правильный поезд! Он бежит рядом с поездом и все упрашивает: Прыгай, прыгай, или уедешь одна! Она кричит в ответ: Нет! Не могу! Но внезапно оказывается в воздухе и падает на землю, не издав при этом ни звука.
По-моему, ее толкнули.
Тьма
Они лезут во тьме, как крысы на баржу. Руки и босые ноги карабкаются по решеткам на окнах. По металлической крыше барабанят шаги. Те, кто добрался до верха, радостно кричат. Но добрались не все. Мимо окна пролетело несколько тел.
Кто это? Сикхи, спасающие свою жизнь? Преследующие их индусы? Или просто бедняки, у которых нет денег на проезд?
В вагон входит кондуктор и компостирует билеты.
Мы едем в Джодхпур?
Скорее всего, – отвечает он. – Но в наши дни что можно знать наверняка?
Новый слух. Говорят, в Дели пришел поезд из Пенджаба, забитый окровавленными трупами индусов.
Я за целый день крови ни разу не видела.
Заприте дверь. И никого не пускайте.
Ага. В запертый вагон свирепым головорезам не проникнуть.
Подслушано ночью
– Теперь уже бояться нечего.
– Чем дальше от Дели, тем спокойнее.
– Дели – безумный город, вечно там сыр-бор по пустякам.
– Но на этот-то раз не по пустякам.
– А я вот совсем не понимаю, зачем телохранители это сделали. Сикхи же всегда были защитниками индусов.
– Забыл, что она в Золотом храме натворила?
– Меня с детства учили, что сикхи – самый гордый и отважный народ в Индии.
– Но ведь сикхи – это те же индусы, которые просто придумали себе другую религию?
– Да. Но, так или иначе, все религии кем-то придуманы.
– В общем, я не понимаю, что происходит. У меня есть друзья– сикхи. Но, может быть, я чего-то о них не знаю.
– Только подумать! Мою дверь пометил углем мой собственный слуга-индус. Чтобы толпа знала, какой дом поджечь!
Милая Майя, ты правильно сделала, что спаслась бегством.
Белые перчатки
Вагонная тряска убаюкивает меня.
Мне снится регулировщик. В полицейской форме он стоит на тумбе посреди оживленной улицы. Такси, рикши, мотоциклы, велосипеды едут вокруг него, как по перекрестку с бесконечным круговым движением.
Сначала он пытается направлять уличное движение жестами рук в белых перчатках, но так никто не обращает на него внимания. Машины всё едут по кругу, пока наконец не встают в пробке. Водители злобно орут друг на друга, но никто не может сдвинуться с места.
Тогда регулировщик разматывает свой тюрбан и взмахивает им, как кнутом. Куда направлен взмах, туда и следует водителям ехать. Но водители не понимают команд и продолжают ругаться. Все по-прежнему стоят на месте. Регулировщик, однако, невозмутим.
Он сильнее разматывает ткань тюрбана. Она волнами плывет по воздуху, как его воля, как мысль, порожденная его мозгом. И тут я замечаю, что это никакой не полицейский, а премьер-министр. Она направляет движение. Она не слушает водителей. Ее развернутый тюрбан превращается в кнут, опускающийся на их головы.
От первых ударов водители прикрываются, падают на колени, но машины так и стоят на месте, и постепенно людьми овладевает гнев. Им надо ехать. Они замучились торчать в пробке. Один человек набирается смелости выступить против премьер-министра, его смелость передается другим. Люди бросаются на нее, сбрасывают с возвышения и руками рвут на части ее тело.
Ночи положено кончаться
Мы облегченно вздыхаем, когда восходит солнце. Еще один день отделяет нас от безумия.
Индусы приветствуют зарю: поют, склонив головы и сложив у груди ладони с четками.
Мусульманин расстилает молитвенный коврик и становится на колени. Поезд поворачивает, и мусульманин тоже поворачивается – в направлении Мекки.
Сикх произносит хорошо знакомые мне слова. Каждый день мой отец чествует ими восход. Произносит ли бапу эту молитву и сегодня утром? Может быть, он сейчас в надежном месте, где можно не таить своей веры. Или затаился и не смеет даже дышать. Возможно, ищет меня в обгорелых руинах гостиницы "Рама"? Или ждет на платформе номер 3.
Женщина режет на дольки гуаву и передает по вагону. Стальные колеса крутятся, сок гуавы стекает по подбородкам. Среди нас царит мир. Мы – это индусы, мусульмане и сикх. И канадская девочка непонятно какой веры, одетая как мальчик.
Каждый ли восход означает начало нового дня?
Где?
Если бы мог, он бы пришел. Правда?
Голая малютка
Голая малютка писает на пол. Получается лужица. Девочка наклоняется, хочет потрогать ее рукой.
Поезд входит в поворот, и от лужицы к двери протягивается тонкий желтый ручеек. Малютка смеется.
Но мне резкий запах мочи кажется запахом страха.
Я прикрываю рот и нос платком. Стараюсь не дышать глубоко.
вдох-выдох
вдох-выдох
дыши ртом
чтобы не нюхать
Малютка писает еще. Но теперь плачет.
Колеса скрипят. Тормозят, высекая искры.
Мираж
Они бегут через желтое поле темные лица белые зубы бегут сквозь завесу из лент раскаленного воздуха сквозь мираж сквозь видение свежих озер.
Поезд замедляет ход, будто хочет их подобрать.
Что происходит?
Почему останавливаемся?
Это волки?
Но это не волки.
(Можно было только молиться, чтобы они оказались волками.)
а люди
свирепые
с ножами и железными прутьями
с канистрами бензина в руках
их голоса грохочут в жарком и сухом воздухе
их злоба как ветер поднимает пыльные вихри
(Можно было только молиться, чтобы они оказались волками.)
Они кидаются на тормозящий поезд. Вцепляются в решетки на окнах. Лезут на крышу и сбрасывают оттуда людей. Чей-то голос требует открыть дверь вагона.
Открывайте, а то мы вас сожжем!
Я говорю себе, что это продолжение сна.
размотанный тюрбан грозит
карами
толпа терзает тело
премьер-министра
дробный стук их кулаков
по нашему поезду
по нашему вагону
это удары по металлическим стенам
у меня в голове
Открывайте, а то сожжем!
Спасайтесь! – кричит кто-то.
но это не сон
мои руки знают
мои ноздри знают
даже легкие
и мои неглубокие вдохи
знают
то, чего не может постичь мое сердце
знают
что сейчас произойдет
потому что во сне невозможно закрыть глаза
а у меня они сейчас плотно закрыты
Спасайтесь!
Дверь открыта.
Боже мой! Кто ее отпер?
Нет!
Отпустите его! – кричу я. – Что вы делаете? Уберите руки! Отпустите! Он ничего плохого не сделал! Он не убивал премьер-министра! Перестаньте! Вы не имеете права!
Сикх льнет ко мне, как будто я мачта корабля, вокруг которого бушует штормовое море. Я стараюсь крепче за него ухватиться. Как крючья вонзаю пальцы в его тело, но нападающие бьют меня и вытягивают его из моих рук. Я пытаюсь удержать его за бедро, за коленку, за дрожащую от страха ступню, но в руках у меня остается только ботинок – черный кожаный ботинок с аккуратно завязанными тонкими шнурками. Его пустота ужасает меня. Темная пещера там, где только что была ступня…
Прошу, не забирайте его. Он мог бы оказаться вашим братом. Вашим дядей. Вашим отцом.
Всем, что есть у вас в этом мире.
Мужчина-дитя
Они связывают ему ноги его же тюрбаном. Черные, стянутые узлом волосы сикха обнажены перед Богом – больше нет того, что защищало его, служило знаком благоговения перед божественной волей. Без тюрбана он дитя, до слез напуганное тем, как холодит потную кожу бензин.
Огонь занимается мгновенно. Как будто это такой фокус: плоть порождает ветер. На золотом фоне полей человек превращается в столб пламени.
Его вопль рвет мне грудь. Но я не могу пошевелиться. Меня сковал ужас.
Сикх вырастает в своей смерти. Был человек как человек – а тут такой великолепный свет, испускаемый его духом и костьми.
Он невообразимо вырастает в своей смерти. Превращается в бесплотного дракона. Бесплотного и безымянного.
Не дышать
я прижимаю платок
к носу
запихиваю его себе в рот
глотаю его
заставляю себя
не дышать
не дышать
если не буду дышать
я не почувствую
я не почувствую
я не почувствую
зловония убийства
Без гудка
Когда поезд трогается, пламя еще не погасло до конца. Давать гудок нет необходимости – и без того громко завывают женщины. Я тоже завываю. Это наша погребальная песнь.
Сикх вырос в своей смерти. А мы измельчали в нашей трусости. И оплакивать нам надо не его, а наши пропащие души.
Мы не сделали всего, что могли. Мы вообще ничего не сделали.
Милая Майя, всех спасти невозможно.
Путешествие затянулось
На часы, на дни. На целую вечность. Пассажиры состарились до неузнаваемости, лица в морщинах, трясущиеся руки хватаются за животы, за головы, за детей, и солнце не желает сесть и дать нам передышку – оно как воздушный шарик привязано к поезду и тащится за ним по выгоревшему небосводу.
Поезд пробирается по усталой земле, колеса пробивают себе колею в человеческом прахе, по обгорелым конечностям. Маршрут его отмечен тлеющими кострами. Ведь прежде нас тем же путем прошли другие поезда, и волки (всё что угодно можно отдать, лишь бы они действительно были волками) их тоже останавливали подальше от человеческого жилья.
Железнодорожный путь шрамом лежит на израненной земле, как шов на разбитом сердце.