Повесть опубликована в журнале "Иностранная литература" № 7, 1970
Шандор Шомоди Тот
Как дела, молодой человек?
Так трудно теперь говорить, но молчать тоже трудно. Раньше все было проще: что увидишь, почувствуешь, то и выложишь. А сейчас? Мама меньше меня. Во мне росту сто шестьдесят восемь, а на нее вдруг накатит - приставать с телячьими нежностями... о-о-о, меня воротит от них и мутит, и весь я становлюсь сам не свой. Когда она со мной говорит, я горблюсь, горблюсь со страшной силой, чтоб не смотреть на нее сверху вниз.
Наши ребята не стесняются и, конечно, говорят обо всем. Я-то в общем молчу, но однажды чуть не сгорел дотла; правда, ржал вместе со всеми, но настроение было премерзкое. Был урок политехнизации. Жолдош возился с комплексным щитом и вдруг пошел загибать, что девственность похожа на нейлон. Я просто взбесился: что за кретинство - добираться до тайны, до которой все равно никогда не доберешься. Потом, конечно, все превратили в шутку, и я тоже смеялся, чтоб скрыть свой стыд.
Взрослые вечно глядят на часы - они вечно спешат: на работу, на совещания. И нас погоняют, как лошадей. Меня, кстати, ласкают словечком "жеребец". Я, оказывается, "великовозрастный жеребец" и должен знать и понимать все на свете, а я всего-навсего неотесанный хам. Хотелось бы знать, с чего это жеребцу быть таким умным? Кати, младшая сестра, конечно, не лошадиной породы - она большая девочка. Когда о ней говорят, рожи у всех зверски сияют. Эту особу считают хорошенькой и всякий фортель прощают, потому что она милый подросток. Милый подросток!.. А я никудышный... Я делаю сальто и хожу на руках, но это не в счет. В прошлом году на районных соревнованиях по спортивной гимнастике я занял первое место. Когда, выполнив сальто, я как вкопанный стал на ковре и раскинул руки, словно бы на распятии, ребята так хлопали, что едва не отбили ладони. Потом подкинули меня вверх и вынесли на руках из зала. А родитель поздравил рассеянно и тут же принялся наставлять, чтоб я, увлекаясь тренировками, не запускал учение. Ну, а мама моментально припомнила, что когда-то я растянул себе связки, для нее ведь гимнастика - только травмы, опасности, сплошные страхи...
Заняв первое место, я не смел даже открыто гордиться, как будто совершил что-то постыдное.
Полгода назад меня приняли в секцию плавания. Я люблю плавать. И родителю плаванье нравится, во всяком случае больше гимнастики - в юности он был речным пловцом, бронзовым медалистом по плаванию... Медаль я обнаружил случайно... А он о ней почему-то помалкивает - подобная скромность, по-моему, сделала бы честь рекордсмену мира.
■
Конец октября, небо какое-то оловянное. Я еле продрал глаза, потому что вечером поздно заснул. Над Вермезэ стлался плотный туман, из окна несло собачьим холодом. Приемник гремел на всю катушку.
- Доброе утро! - энергично поздоровался я, войдя в проходную комнату.
Родитель вышел из ванной, просверлил мою личность уничтожающим взглядом и дал знать, что от меня слишком много шума.
- Прикрути приемник! - приказал он и исчез в своей комнате. Мама, уже одетая, но еще с косынкой на голове, тоже скомандовала:
- Андриш! За молоком! У Кати сегодня кружок!
- Еще бы!.. Кружок не кружок, а идти все равно мне! - огрызнулся я просто потому, что опротивела мне популярность Кати. Вообще-то я с удовольствием хожу в гастроном.
Я открыл дверь ванной. Там в ослепительном свете огней, в чем мать родила, с комбинацией в руках, стояла Кати. Она таращила глаза на меня, я на нее, поражаясь, что у нее там всякие штуки, как у настоящей женщины, хотя ей нет еще и тринадцати.
Позади затрещали шаги родителя, но я и не думал уходить - еще чего! - и лишь неплотно притворил дверь.
- Андриш! Убирайся! - схватившись за полотенце, как кошка, замяукала Кати. Мяукает она, конечно, в угоду родителю: ему нравится, что дочь у него скромница.
- А ты поживей поворачивайся! - крикнул я в щель.
Родитель был за спиной, и, скосив глаза, я видел, что он надевает пиджак и находится в настроении дрессировщика.
- Постучать ты, конечно, не можешь? - суровейшим тоном вопросил он.- Неужели у тебя нет ни капельки такта?
Я крутил полотенце. Его подозрительность меня раздражала - ведь я ни капельки не интересуюсь телосложением Кати.
- Мне некогда! - сказал я нетерпеливо.- А она там по часу охорашивается.
- А куда ты спешишь? Ведь сегодня тебе во вторую смену...
Я не ответил, хотя знал, что, по правилам отца, молчание - величайшее хамство.
Но мне повезло. Мама выудила счет за газ и попросила денег. Папа пришел в ярость. Деньги на газ он уже давал, а сейчас его возмущает другое - как только хватает совести опять просить деньги! Но мама в таких делах бывает удивительно стойкой, а его это страшно задевает, и началась баталия. Спорили о каких-то туфлях - покупать или не покупать. Единственное папино желание, решительно заявила мама, чтобы она сломала ноги. Обвинение чисто уголовное - как на него возразишь,- и папа выложил деньги. Он собрался уже уходить, но тут из ванной выскочила Кати и повисла у него на шее. Я видел, как он стал потихоньку оттаивать.
- Папочка! Какой ты колючий! - потершись о его щеку, заверещала Кати.- Побрейся, пожалуйста, тогда ты не будешь такой худой!
- Вот тебе раз! Ну прощай, моя радость! Ты не выключила газ!
- Я ведь тоже имею привычку умываться! - огрызнулся я. Родитель пронзил меня взглядом, безнадежно махнул рукой и ушел.
Мама открыла дверь в ванную, чтобы со мной попрощаться. Я склонился пониже над раковиной, но она подошла вплотную.
- Часов в двенадцать я тебе позвоню,- предупредила она. Не стоит об этом говорить, но я знаю, в чем дело: она боится, что меня украдут.
- Я иду в бассейн,- процедил я сквозь зубную щетку.
- Тогда в одиннадцать,- сказала она и начинила меня десятком наставлений: не выходить с мокрыми волосами, не драться в школе, счет за газ на столе и...
Кати тоже собиралась уйти, но совесть у нее, наверное, была нечиста: то ли стыдно, что так противно визжала, то ли просто подлизывалась к маме.
- Я вернусь часов в десять, помогу стирать пыль,- предложила она, остановившись в дверях ванной.
- Обойдусь без тебя! Будешь потом ныть.
Ну и штучка моя сестрица! Спокойнейшим образом при мне одевается, раздевается, словом, показывает себя без зазрения совести, а при папе корчит скромницу. И не боится, что я ему расскажу! Я не рассказываю, молчу. А почему - сам не пойму...
Кати, видите ли, взрослая девица и спит теперь в отдельной комнате; я в своей клетке остался один. Тем лучше. По крайней мере, никто в мои дела не суется. "Как дела, молодой человек?" - излюбленный папин вопрос. Молодой человек! Это я-то?
Сегодня урок классного руководителя. Не мешало бы что-нибудь написать. Задан автопортрет - превеселая шутка: выворачивать себя наизнанку при посторонних! Ладно бы один Фараон прочитал...
Посмотрел на себя в зеркало - дохленький тип, а ведь после Жолдоша я самый сильный в классе. Только Петеру Чабаи немножко завидую: повезло человеку с физиономией. Совершенно актерская и с горящими черными глазами; подожмет чуть презрительно губы - и прямо вылитый Жан Габен. Я же до тошноты зауряден: бледный, голубоглазый, неприметный. Что делать - ничем ведь не поможешь...
Я стал с остервенением грызть карандаш, но глаз не сводил с галереи напротив: приковыляла откуда-то такса, задрала со скучающим видом лапу, полила пеларгонию и засеменила прочь. Прошел почтальон... Потом какая-то уродина с овечьей башкой, в декольтированном платье. Тетушка Чех притащила стул, уселась, запрокинула лицо - пожелтелый бумажный комок,- зябко поежилась и уползла восвояси.
...Ага, вот и Агнеш - помчалась в бассейн. Если поторопиться, можно бы, пожалуй, догнать... Груди у нее задорно плясали, а глаза, будто живчики, так и бегали, выискивая, кто на нее глазеет.
Ладно, хватит с меня всякой дряни. Отправляюсь в бассейн.
Но... Фараон полезет в бутылку. Надо хоть что-нибудь написать.
Нацарапав несколько фраз, я испытал необычайное облегчение: вот ведь, тружусь как порядочный... Но в тетради лежал листок - бумага для рисования. Находка, конечно, обязывала рисовать. Сперва обозначилась талия, изящно очерченный пупок, потом ноги - правда, несколько мощные - и наконец, легкий набросок груди. Похоже! Кажется, я сегодня не в форме, уроки совсем не клеятся.
■
Тренер меня похвалил и побранил - одновременно. Они это любят - чтобы плюс и минус уравнивались.
- Время неплохое, но на повороте ты "тонешь",- сказал он.- После отдыха отработаешь поворот.
Чабаи тренировку закончил, присел на тумбу, а Жолдош приподнял всклокоченную голову - он ходит в бассейн не тренироваться, а забавляться. Чабаи принялся его подзуживать: стоит тебе в воду войти, и начнется прилив.
- А у тебя башка лопнет,- равнодушно обронил Жолдош.
Но тут мне стало совсем не до них - в стеклянных дверях показалась Агнеш. Я внезапно озяб и влез в купальный халат. Она зашла в душ, потом бегом понеслась в бассейн, и груди ее отплясывали дикарский танец. Я смотрел, совершенно обалдев, будто хлопнули меня пыльным мешком по голове, и очнулся только от голоса Чабаи.
- Фото готово? - спросил он.
- Какое фото? - что-то заподозрив, встрепенулся Жолдош.
- Какое? Твой автопортрет! Бычья шея, слоновье брюхо!
Повертев башкой, Жолдош приступил к допросу.
- Хомлок! Ты сделал?
- И не подумал. Просто нацарапал несколько фраз.
Но они уже забыли про автопортрет - в нескольких шагах от нас появилась волнующая фигура Агнеш; купальный костюм из двух деталей ничего не скрывал, скорее, наоборот, выставлял напоказ все ее тело - глазейте все, сколько влезет. Она шла, осторожно ступая и похлопывая себя по сильным, мускулистым ляжкам.
У ребят перехватило дыхание, но они быстро пришли в себя.
- Ну и одежка, как транзитный билетик! - прогнусавил Жолдош.
Чабаи нервно хохотнул.
- И дырка пробита?
Агнеш метнула взгляд в нашу сторону и сразу же отвернулась; меня она, к счастью, не заметила. Ярость сжала мне горло.
- Эй, заткнитесь! Неужто нет у вас ни капельки такта? Эту девчонку я знаю,- с трудом выдавил я.
- Мы все ее знаем! - заорал Чабаи.- Еще по детскому саду.
- Заткнись! Мы в самом деле вместе ходили...
- Отличная баба. Только чуть вперекос,- коварно заметил Чабаи.
- Вперекос? - тупо вытаращил глаза Жолдош.
- Да не здесь, а здесь,- оттопырив большие пальцы, Чабаи очертил пышные груди Агнеш. Жолдош восхищенно загоготал.
- Перестань, идиот! - крикнул я в бешенстве. Я боялся, что и другие обратят внимание. На нее и так все глазеют кому не лень... еще бы: такие мощные формы.
Но Чабаи веселился от души.
- Вот еще! Что здесь такого? - И он изобразил, как колышутся груди Агнеш.
Я больше не мог, подскочил и заломил ему назад руки. Мы стали бороться, и он, защищаясь, пялил на меня изумленные глаза. Потом, вывернувшись неловко, с заломленными руками, только тихо охнул.
- Вот теперь показывай!
- Псих, ты мне руки переломаешь!
В тот же миг мы отпрянули друг от дружки - перед нами вырос наш тренер, дядя Геза.
Он был возмущен, ругался на чем свет стоит, а я потихоньку скользнул в воду.
- Вот полоумный. С чего это он? - растирая руки, с удивлением спросил Чабаи.
Мне стало стыдно, я поглядел на него и засмеялся. Лучше б не связывался.
Почти на середине бассейна я столкнулся с Агнеш.
- Привет, Аги! - поздоровался я. Вынырнув, она сразу меня узнала. Глаза у нее были светло-зеленые, как только что распустившийся весенний листок.
- Тебе еще много? - спросила она.
- Пятнадцать раз.
- А я уже кончила!
- Что ты делаешь завтра утром?
- Пойду на гору. А ты пойдешь?
- Конечно. У меня там как раз дела...
Она засмеялась и, выбрасывая из воды руки, поплыла к выходу.
Я стал отрабатывать поворот.
■
Класс шевелился в тягостном ожидании, ребята вертели головами, как собака, когда ей долго смотрят в глаза. Многие уже прочитали свой автопортрет - все было плоско, как пустыня Гоби. Я слабо надеялся, что до меня очередь не дойдет. Все с напряжением слушали, как новая жертва, заикаясь от смущения, бормочет сочиненную ею галиматью. Фараон психовал, размышляя над провалом своей затеи. Чабаи стал шептать, что автопортрет - чистое свинство, потому что нельзя расхваливать самого себя, а писать о себе одни гадости несправедливо. В мертвой тишине голос его звучал как шипение пара, и я мог бы поклясться, что Фараон все слышал, от слова до слова. До конца урока оставалось больше десяти минут. Фараон вызвал Левенте Лацо, и я вздохнул с облегчением. Лацо читал самоуверенно и громко, а ребята слушали и перемигивались. В общем-то Лацо хороший парень, но совершенно по-идиотски выхваливается и не понимает, что Фараон давно его раскусил.
"...Я всегда старательно готовлю уроки, только письменные выполняю не очень аккуратно. Дома я помогаю по хозяйству, выколачиваю ковры и т. д. и т. п. Родителям и учителям я всегда говорю чистую правду. Общественной работой тоже занимаюсь, не пропускаю собраний и активно участвую в спортивных состязаниях. За художественное оформление пионерской комнаты меня даже хвалили. Надеюсь дальше расти и развиваться..."
- Я тоже надеюсь,- буркнул Фараон, но потом, как бы спохватившись, добавил: - Что ж, хорошо. Почти хорошо,- поправился он не очень уверенно, потер рукой подбородок и при этом глядел так невесело, словно потерял всю месячную зарплату.
Ребята нетерпеливо покашливали. Я покосился на руку Чабаи: до звонка было семь с половиной минут.
Фараон нерешительно оглядел класс, и я почувствовал, что взгляд его на миг остановился на мне.
- Замаскировались, разбойники! Никого не узнать! А ну-ка, поглядим еще одного,- сказал он, подбадривая самого себя,- Андраш Хомлок!
Я нехотя поднялся:
- Извините, господин учитель, я не закончил.
Фараон лишь махнул рукой.
- Не имеет значения. Читай что есть.
Честно говоря, я до последней минуты не верил, что придется когда-нибудь вслух прочитать те несколько жалких фраз, которые я наспех выжал из себя. Ладони у меня вспотели, я начал читать запинаясь и до конца запинался, как малограмотный.
"Однажды мы о себе уже писали. Это было в прошлом году. Я тоже писал, чтоб понять самому, что же я собой представляю. Тогда... о, тогда все было просто. Сейчас не то, сейчас гораздо труднее говорить о самом себе. Хотя прошел всего год, вернее, даже почти два. Взрослые требуют от нас откровенности. Но быть откровенным так трудно. Ведь взрослые сами неоткровенны. Столько напустят вокруг тумана, что их вовсе нельзя разглядеть..."
Я умолк и вытер ладони о штаны.
- Это все? - спросил Фараон.
- Все.
Фараон не спеша подошел ко мне, положил на мое плечо руку, и я с изумлением увидел, что он улыбается.
- Разумеется, это всего лишь фрагмент... но мне твой фрагмент нравится! - сказал он благодушно и взял с парты тетрадь.- Андраш написал правду... Откровенным быть очень трудно. Ты согласен, Перцел?
Живодер ухмыльнулся.
- Еще как, господин учитель! Будь я всегда откровенным, мой предок сделал бы из меня котлету...
Класс грохнул.
- А если бы ты со всей откровенностью сказал: папа, я получил пятерку по химии? - спросил Фараон.
- Тогда старик был бы откровенно рад...- паясничая, заявил Живодер, а Фараон продолжал задумчиво говорить и плел какую-то чертовщину о том, что, когда поступаешь хорошо, тогда откровенным быть легко, а если дурно или предполагаешь, что твой поступок сочтут дурным... Но я больше не слушал, я не мог отвести глаз от его руки, которая машинально листала тетрадь. Внезапно рука замерла - на листке, где вчера я кое-что набросал. Меня кинуло в жар, потом в холод, даже пальцы на ногах помертвели. Я лихорадочно пытался припомнить: девичья головка, сзади волосы перехвачены лентой... и груди, высокие, остроконечные... округлый живот с пуговичкой пупка; все, что ниже, едва намечено...
Я чуть не задохся от ужаса и бешенства и упрямо сверлил Фараона взглядом: извольте вернуть тетрадь! В конце концов, это никого не касается... во всяком случае, посторонних!
Рука Фараона медленно опускалась и наконец мягко положила тетрадь на парту. Листок высунулся, как книжная закладка. Фараон на меня не смотрел. Я взглянул: рисунок был точно такой, каким я его помнил. Его Величество оказался великодушным... А что особенного?.. Ведь ниже талии лишь эскизный набросок...
Наконец-то звонок. Фараон, не взглянув на меня, вышел из класса. Значит, я дешево отделался. А если разобраться - рисунок-то откровенный. Правда?
■
Едва Фараон исчез, класс взорвался.
Живодер вскочил на парту, скроил благочестивую рожу, закатил к потолку глаза, воздел руки и завопил:
- Братья пижоны! Мы прошли через святую исповедь! Я отпускаю вам все грехи!
Он осенил нас широченным крестом и пригладил торчащие ежиком волосы.
Класс выл, стонал от хохота.
Шомфаи, наш главный пижон, в кирпично-красной американской рубашке, сбросил пиджак и повернулся к классу с лицом, перекошенным от крика, а позади него орала и толкалась вся "капелла".
- Внимание, гаврики, внимание! Сейчас вы услышите звуковой плакат. Сегодня в нашей программе: источник материнского молока!
Это была новинка.
Выставив у двери дозорного, класс обратился в слух.
Шомфаи взмахнул рукой, мощный хор грянул. Запищали дисканты, зарокотали басы - под эту дикую какофонию шла выразительная декламация.
Молоко, молоко!
Можно пить без дураков.
Чтоб стаканчик пропустить,
Надо денежки платить.
Лейте в глотку молоко,
Станет в голове легко,
И легко будет в кармане,
А когда не хватит "мани",
Уносите ноги прочь,
Прямиком в глухую ночь.
Под хохот и гром аплодисментов "капелла" повторила программу несколько раз, но многие из ребят уже обступили Живодера. Началось нечто невообразимое: Живодер, словно карточную колоду, тасовал пачку открыток, потом, как фокусник, выхватил одну и поднял ее над головой. Там блистала голая красотка в небрежно наброшенном на плечи манто.
Скорчив безобразнейшую гримасу, Живодер выдал такое, что все просто взбесились.
- Иллюстрации к плакату! Источник материнского молока!
Стены класса дрогнули от рева. Толпа гогочущих лоботрясов плотным кольцом обступила Живодера, и открылся фотобазар. Звуковой плакат распался, но члены "капеллы" с ослиным упрямством продолжали вопить:
- Молоко, молоко! Можно пить без дураков, - и остальное...
Жолдош кричал, чтобы и я купил открытку, но мне не хотелось лезть в свалку.
- Потом,- оказал я.
- Ты что, обалдел? Фараон накроет!
- Ему хочется, чтоб мы вывернули перед ним все свои внутренности: легкие, печенки и селезенки...- с возмущением сказал Петер, щурясь на открытки, которые по одной показывал Живодер.