Выйдя из кабинета и тихо притворив за собою дверь, Семен Митрофанович был вынужден сразу же присесть на тот самый стул, где только что сидела девочка. Сердце его вдруг сжало, точно в горячих тисках, а в глазах поплыли неторопливые и веселые цветные шары.
"Молодой еще, - расстроенно подумал он. - Ах, молодой, ах, горячий: напугает девчонку, озлобит…"
А сердце щемило, и воздух никак не хотел пролезать в легкие, как ни пытался Ковалев вздыхать. Но он все время думал об этой девочке, и тревожился, и поэтому отсиживаться не стал, а боковым коридором вышел к парадной лестнице. Тут он маленько пришел в себя и стал неторопливо подниматься на второй этаж, здороваясь почти с каждым встречным, потому что народу здесь было не в пример больше, чем в тех закоулках, которыми он вел девчонку к следователю. Поднявшись по лестнице, он прошел небольшой коридор, застланный толстой дорожкой, и приоткрыл тяжелые резные двери:
- Можно, Вера Николаевна?
- Семен Митрофанович? Здравствуйте, дорогой!..
В комнате этой, едва ли не единственной в управлении, никто никогда не курил - даже сам комиссар Белоконь. Не потому, что здесь хранились бочки с порохом, коробки с кинопленкой или лежали дышащие на ладан сердечники, а потому, что здесь работала Вера Николаевна.
- Сергей Петрович ждет вас.
- Один там?
- У него полковник Орлов. Да вы проходите, Семен…
- Нет, нет, Вера Николаевна. - Ковалев упрямо затряс головой. - Нет. Зачем же? Я обожду.
Когда-то он служил под началом лихого, безрассудно смелого капитана Орлова. Но время шло, и за двадцать лет капитан вырос до полковника, а он - до младшего лейтенанта. Каждому - своя песня: он на это не сетовал. Но входить, когда старшие работают, не мог. Позволить себе не мог.
- Вы к окошку садитесь, - вдруг тихо сказала Вера Николаевна и поставила стул у раскрытого окна. - Что, Семен Митрофанович, сердце?
- Не могу сказать, - он пересел к окну и виновато улыбнулся. - Раньше как-то не чувствовал такого факта.
Вера Николаевна порылась в сумочке и достала белую лепешку.
- Положите под язык.
- А что это?
- Конфетка мятная. Ну?
- Спасибо, - сказал Ковалев, сунув валидол в рот и причмокивая. - Холодит.
Из-за бесшумной двери вышел Орлов с кожаной папкой в руке. Он мельком глянул на коренастого младшего лейтенанта в тужурке из грубого сукна и вдруг заулыбался, отчего его сосредоточенное лицо сразу стало домашним.
- Митрофаныч!.. - Орлов шагнул к поспешно вставшему Ковалеву, руками надавил на погоны. - Сиди, сиди. Хорошо, что я тебя встретил…
Вера Николаевна, привычно поправив прическу, прошла в кабинет. Орлов присел перед Ковалевым на подоконник, сказал таинственно:
- Хочешь со мной работать?
- Да я же рапорт, товарищ полковник…
- Знаю. Знаю, потому и предлагаю: с Сергеем Петровичем согласовано.
- Ну, какой из меня теперь оперативник? - усмехнулся Семен Митрофанович. - Года уж…
- А я не оперативником, я воспитателем хочу тебя назначить. На курсах оперработников.
Ковалев улыбнулся, покачал седой, коротко стриженной головой.
- Добрый вы человек, товарищ полковник. Спасибо вам, конечно, большое, только образование-то у меня - семь классов до войны.
- Да ведь не в преподаватели, а в воспитатели, - несокрушимо улыбался Орлов. - Должность я такую хочу прошибить: воспитатель. Чтоб не только самбо да боксу учить, а слову доброму. Слово - оно ведь посильнее любого приемчика, верно?
Ковалев ответить не успел, так как из кабинета вышла Вера Николаевна и негромко сказала:
- Вас просят, Семен Митрофанович.
Комиссар Белоконь собирал шариковые ручки. Он скупал их в магазинах, получал бандеролями, привозил из командировок и канючил у знакомых. Коллекция занимала дома два шкафа, но поскольку подросшие внуки стали проявлять к ней чисто практический интерес, Сергей Петрович наиболее ценные образцы держал в служебном кабинете. Весь огромный комиссарский стол был завален этими ручками - пластмассовыми и металлическими, круглыми и гранеными, многостержневыми, цветными, с секретами, с фривольными фотографиями, с особой мастикой. Но гордостью коллекции была очень простая и очень элегантная ручка, привезенная Белоконем из Парижа; когда комиссар был в хорошем настроении, он подписывал бумаги именно этой ручкой. Полковник Орлов серьезно уверял, что ее подарил комиссару Белоконю сам комиссар Мегрэ: молодежь верила, немея от восхищения.
- Здравия желаю, товарищ комиссар, - сказал Ковалев. И добавил: - Прибыл по вашему приказанию.
А комиссар играл знаменитой ручкой, глядел на него и улыбался. Но Семен Митрофанович улыбаться в ответ не стал, а, наоборот, нахмурился.
- Что-то ты, брат, грозен сегодня, - сказал Сергей Петрович. - Уж больно ты грозен, как я погляжу! Ну улыбнись, Семен Митрофанович!..
- Разрешите доложить, товарищ комиссар, - с неприступной серьезностью продолжал младший лейтенант. - Может плохо произойти, если не доложить.
- Ну, давай, - с неудовольствием вздохнул Белоконь.
Ковалев доложил. Комиссар выслушал, нажал клавишу селектора:
- Следователя Хорольского срочно ко мне. С делом… - Он вопросительно посмотрел на Ковалева.
- Об ограблении супругов Веткиных.
- …об ограблении супругов Веткиных. - Комиссар отпустил клавишу. - Садись, Семен Митрофанович. Закуривай.
- Нет, разрешите выйти, товарищ комиссар. Вы его при мне песочить будете, а это - нарушение…
- Садись!.. - нахмурился Белоконь. - Мне про этого Хорольского не ты первый докладываешь. Спесив да ретив, а толку пока - нуль.
Семен Митрофанович покорно вздохнул, но постарался устроиться в наиболее темном углу кабинета. Докладывая начальнику, он ни единым словом не обмолвился о грубости следователя, и все же ему было очень неприятно. Как тут ни крути, а выходило, что клепал он на сослуживца, используя личную симпатию высокого начальства, а это было совсем не по-мужски. И если бы не девочка та, не воробьиха, не взгляд ее, которым проводила она его, никогда бы Ковалев и полсловечка при начальстве не уронил. А тут не мог. Права не имел воробьиху эту забыть, крест на ней поставить. И не таких судьба общипывала до самого последнего перышка, и не помочь человеку при этом было просто невозможно. И плевать ему в конце концов, что про него станет следователь по всем коридорам возить: он девочку сейчас защищал, а это поважнее закоулочных кривотолков…
Но все ж таки сел он так, чтобы Хорольский, в кабинет войдя, его не заметил. Вот, может, потому-то следователь быстренько все комиссару доложил, пока тот дело листал, ловко доложил и даже улыбнулся:
- Там у меня, товарищ комиссар, зацепочка сидит. Важная зацепочка: если нажать как следует - вся поколется. И кто ее бил, скажет, и за что, и где вещички, что у Веткиных взяли, тоже, возможно, скажет.
- А чем же зацепочка эта зацеплена? - спросил Белоконь.
Знал Семен Митрофанович начальника, давно знал, а удивился: до того миролюбиво, спокойно прозвучал вопрос. И сам комиссар, внимательно читающий каждую строчку тощего "дела", тоже выглядел сейчас этаким добродушным грибком-пенсионером. Хорольский сразу приободрился, потыкал в страницы пальцем:
- Валера - обратите внимание, здесь. И Валера - здесь тоже.
- Поразительно! - сказал начальник. - Пока я читаю, позвоните, пожалуйста, в справочную и попросите девушек подсчитать, сколько в нашем городе Валер.
- Валер?..
- Да, да. Зацепочек…
Комиссар снова ссутулился над листами, старательно разбирая строчки.
Хорольский, осторожно прокашлявшись, набрал-таки справочную. Его долго футболили там, в справочной, от стола к столу, он тихо оправдывался, настаивал, умолял, но в тоне его уже не было ни презрительного невнимания, ни иронической покровительственности.
"Во учит! - с уважением подумал о комиссаре Ковалев. - Мозги вправляет - будь здоров!.."
А комиссар Белоконь невозмутимо изучал "дело". И, поглядывая на него, Хорольский страдал и мучился:
- Ну почему же невозможно? Ну я прошу вас. Лично прошу… По каким признакам? Ну хоть от 16 до 26 лет пока… Ну хоть приблизительно…
Начальник закрыл папку и забарабанил по ней пальцами. Потом снял очки, долго тер усталые глаза.
- Ну, как там зацепочка?
- Сейчас. - Хорольский напряженно слушал, что ему бубнят с другого конца провода. - В общих чертах, конечно… Сколько?.. - И тихо положил трубку.
- Так сколько же "в общих чертах"?
- Что-то там… за двадцать тысяч…
- Прекрасно, - сказал комиссар. - Вот и займитесь: как раз к пенсии и закончите. Если вас с работы не попрут.
- Товарищ комиссар, я полагал бы…
- Полагать буду я. - В голосе Белоконя прозвучало такое стылое железо, что младший лейтенант на всякий случай съежился. - А вы со всей прытью, присущей вам, вернетесь в свой кабинет и от имени милиции принесете девушке извинения. Затем лично проводите ее до выхода из управления, еще раз попросите прощения и улыбнетесь, как заслуженный артист. Понятно?
Хорольский угнетенно кивнул.
- Исполнив это, пройдете к начальнику следственной части и доложите ему, что я приказал не допускать вас до самостоятельной работы вплоть до моего особого распоряжения.
- Товарищ комиссар…
- Может быть, это научит вас ценить советы старших, Хорольский. Идите.
- Есть… - трагическим шепотом сказал Хорольский.
Тут он повернулся и глаз в глаз столкнулся с младшим лейтенантом. Замер, а потом, усмехнувшись, вскинул голову и так и вышел, заставив Ковалева сокрушенно вздохнуть.
- Чего пыхтишь? - недовольно спросил Белоконь. - Сделал доброе дело и стесняешься?
- Наклепал, получается.
- Наклепал?.. А я-то думал, ты слабого защитил и тем самым исполнил свой служебный долг. Эх, Семен Митрофанович, товарищ младший лейтенант, не тем твоя дурь мучается. Двадцать лет прошло, как мы с тобой в милиции служим, дети уж внуков мне надарили, а ты у меня дома так ни разу и не был. Не посетил. А почему? А у тебя на все один ответ: "Не положено". Сделаешь доброе дело и больше всего на свете боишься, что тебе за него спасибо скажут. Так, Семен Митрофанович?
Ковалев не ответил. Он пересел поближе к комиссарскому столу, заставленному ручками, и о чем-то старательно думал. Комиссар улыбнулся ему и достал из папки приказ.
- Уходит в бессрочный отпуск младший лейтенант Ковалев Семен Митрофанович. Очередной "дядя Яша" - бабьем руганный, шпаной битый, бандитами стрелянный - покидает пост. Проводы тебе надо бы устроить, а, товарищ младший лейтенант? Торжественные проводы с пионерами в красных галстуках…
- Я вот чего думаю, товарищ комиссар, - перебил Семен Митрофанович вдохновенную речь начальника. - Я думаю, что по справедливости за оскорбление женщины надо бы вдвое, а?.. Или нет, не вдвое даже - впятеро. Обругал женщину плохими словами - три года. Ударил - пять, а то и все десять строгого режима. Потому что, товарищ комиссар, девушку обидеть просто, это как игрушку сломать. А как ей потом, сломанной-то, детишек собственных воспитывать? Как в глаза им глядеть, когда об ее собственную гордость сволота грязная ноги вытерла? Согнуть легко, а распрямиться как? Как ей распрямиться потом, если согнули? Нет, товарищ комиссар, не одинаковые мы с женщинами, и поэтому кодекс надо менять. Надо про охрану женщин, а особо девушек и гордости ихней, отдельные статьи ввести. И поначалу, пока не привыкли, построже! И потом… - Семен Митрофанович вздохнул. - О скидке, может, подумать?
- Какой скидке?
- Ну, чтоб девушкам, которые на производстве хорошо работают, было бы облегчение. Скажем, раз в год сапожки на меху по казенной цене. Или там пальтишко какое. Ведь не обеднеем же мы от этого, ведь богатая же у нас страна, и можем мы красоту свою одевать достойно жизни…
Комиссар улыбался уже от уха до уха, и Ковалев, наткнувшись вдруг на эту улыбку, замолчал и застеснялся.
- Ликург, - сказал Белоконь. - Тебя бы в Верховный Совет.
- А все равно так будет. Не может быть, чтобы так не было.
- Наверно, будет, - вздохнул комиссар. - Кто ее знает, что завтра-то будет. А вот сегодня… Сегодня мне приказ о твоей отставке подписывать, Семен Митрофанович. Если, конечно, ты не передумал за это время.
- Нет, не передумал, товарищ комиссар. Семью уж в деревню отправил, уж сыновья ждут там. И внученька.
- Стало быть, подписывать?
- Подписывайте.
- А ко мне домой зайдешь?
- Зайду, - серьезно пообещал Ковалев. - Как только служить перестану, так и зайду. Как только прикажете.
- Завтра, - сказал комиссар. - Даю тебе денек на закругление всех дел, а с ноля часов ты, Семен Митрофанович, человек вольный. И поэтому жду я тебя у себя дома завтра к девятнадцати часам. Выпьем?
- Выпьем.
- Молодость вспомним?
- Вспомним, товарищ комиссар.
- И бой на Соловьевой переправе в августе сорок первого тоже вспомним… Хотя про это рассказывать мы не будем. Про это, Семен Митрофанович, у меня в доме все знают. Наизусть. - Комиссар взял знаменитую ручку, осмотрел ее, прицелился и еще раз спросил: - Так подписывать?
- Подписывайте, товарищ комиссар.
- Рука свинцом наливается, Сеня, веришь? - вздохнул комиссар. - Словно моя собственная половинка на пенсию уходит…
И размашисто расписался…
4
Назад Семен Митрофанович возвращался городским транспортом: сперва трамваем, а потом пять остановок автобусом. Транспорт этот ходил плохо, а очередей граждане не соблюдали и кидались все скопом. Этого младший лейтенант не любил, но особо на людей не сердился: сердиться надо было на транспорт. Но за передней дверцей следил ретиво: подсаживал бабок да мамаш, помогал инвалидам и решительно гнал тех, кто поздоровее. И сам правом своим - правом входа с передней площадки - никогда не пользовался. Силенка еще имелась, а за бока не боялся: с народом потолкаться никому не обидно. Наоборот даже: приглядеть можно было, чтоб не выражался никто, чтоб женщин не обижали, чтоб какой-нибудь патлатый на инвалидном месте не развалился. За этим он всегда особо смотрел.
Вот так час с лишком потолкавшись в трамвае да автобусе, он и прибыл в собственное отделение. Доложил, как положено, что приказ завтрашним днем оформлен, и получил эти последние сутки службы своей в личное распоряжение для закругления дел.
- Акт прощания завтра организуем, - сказал начальник. - Прощание, Семен Митрофанович, - итог службы вашей. Венец, можно сказать…
Насчет венца Ковалев не очень понял, поскольку речь для него шла все-таки об уходе на пенсию, а не о свадьбе. Но начальник был человек образованный и, значит, знал, что говорил.
В курилке, а от начальства он сразу в курилку подался, никого не было: то ли ребята на задания разошлись, то ли на обед. Но Семену Митрофановичу это даже понравилось: он неспешно закурил и достал распухшую от записей, вкладок и справочек записную книжку.
Многое в этой книжке хранилось: жизнь его четырех кварталов. Не та жизнь, которую каждый напоказ выставляет, не витринная - нутряная. Жизнь дворов и подъездов, лестничных клеток и общих коридоров, осенних вечеров и весенних ночей. Нет, не ошибки людей фиксировал младший лейтенант в своей книжечке, не оговорки их, не досадные оплошности - он доброе в них искал. В самом отпетом пропойце, в каждой свихнувшейся потаскушке он искал тот кремешок, из которого можно было бы вышибить искру. И если находил, радовался безмерно и уважал тогда этого человека. А уважая, не жалел: вышибал искру…
Книжечку эту с бесценным ее содержимым он намеревался Степешко передать. Степану Даниловичу Степешко, старшему лейтенанту, который принимал от Семена Митрофановича его разностильные кварталы. Данилыч был солиден, нетороплив, хотя и молод: только-только за тридцать перевалило. Вот эти три обстоятельства да еще старательно скрываемая Степешко доброта и решили выбор младшего лейтенанта Ковалева. Долго он к Данилычу присматривался, а раскусив, пошел к начальнику и попросил разрешения передать участок в степешковские руки: "Серьезный человек".
Потом он неторопливо водил Степана Даниловича из квартиры в квартиру: знакомил. Знал, с кем пошутить можно, а на кого бровью шевельнуть, где чайку попить, а где и отказаться:
- Права не имеем. На посту находимся, извините, конечно…
Месяц ходили, пока Степешко со всеми не перезнакомился. Хорошо он знакомился, уважительно, себя не теряя. Но Ковалеву особо то понравилось, что Данилыч свою тетрадку завел. Что он там в ней писал, неизвестно, но раз писал, значит, примечал, значит, положил глаз на эти квартальчики, значит, не сиротами они останутся после ухода Ковалева. А это очень важно, когда после тебя не пустое место остается, не бабьи ахи да воспоминания, а дело, тобою начатое. Очень это важно для совести и спокойствия души.
Об одном жалел Ковалев: нельзя было сегодня кварталы те Степану Данилычу передать. В госпитале лежал Данилыч: неделю назад компанию пьяную просил разойтись подобру-поздорову. Тихо просил, спокойно, а очнулся в госпитале: бутылкой сзади ударили. Так просто ударили - и все. Для смеха.
Но госпиталь Семен Митрофанович на завтра планировал. Навестить товарища, доложить, что в кварталах слышно, и книжечку передать. Для изучения. А уж потом, после этого последнего служебного дела, затянуться в мундир потуже и первый раз в жизни прийти в гости к товарищу комиссару Белоконю. Впервые за тридцать лет дружбы…
А сегодня следовало последний обход по кварталам сделать. Выборочно, конечно: с кем - попрощаться, кого - предостеречь, кому - погрозить маленько. Грозить тоже приходится, чего уж. На то у милиции и права, и власть, и авторитет, и сила. И пока младший лейтенант Ковалев не стал просто гражданином Ковалевым, он этот авторитет, власть эту и силу в своем лице повсеместно представлял. Всегда помнил об этом и гордился.
И сейчас, сидя в курилке, он книжку свою в который уж раз перечитывал, припоминал и выводы делал. И помечал, к кому когда зайти следует и в какой последовательности…
"17 февраля. У дома № 16 группа: Самсонов Олег, Нестеренко Владимир, Кульков Виталий и двое неизвестных наносили оскорбление словом гражданке Тане Фролкиной и бросались в нее снежками.
Проверить: почему Таня смолчала".
"18 февраля. Мать говорит: Таня два раза не ночевала дома, три раза приезжала на такси и - выпивши. Кто-то купил ей сумочку и платок. Потому тогда и смолчала: значит, стыд".
"23 февраля. Проведена беседа с гр. Таней. В праздник Советской Армии напомнил ей о покойном отце, геройски умершем от фронтовых ран. Заплакала хорошими слезами…"
Нет, к Тане можно было не ходить: Таня вышла замуж, Таня счастлива, Таня девочку родила. А где человек счастлив, там милиции делать нечего…
"Кульков Виталий выпивает после работы, а в субботу так напивается непременно. Мать влияния не имеет, а бывший отец проживает в гор. Борисове.
7 марта. Имел беседу о гр. Кулькове Виталии в райвоенкомате. Отнеслись со вниманием…"
В армии гражданин Кульков Виталий. И матери пишет регулярно.
"Гр. Кукушкин, водопроводчик. Пьет и в нетрезвом виде бьет жену. Жена, несмотря, что женщина крупная, от побоев первого родила мертвенького, а второй - мальчик с нервами и детей дичится: видно, стесняется за отца…"