Она перечитывала письмо отца и проклинала себя-, что не послушалась Евгении Ивановны и написала ему все про Никиту и письмо то уже невозможно вернуть.
49
С работы в этот раз Нина возвращалась поздно, сдавала чертежи, пришлось помогать Фире; в яслях нянечка поворчала на нее, всех детей уже забрали, в группе Витюшка остался один и теперь, пока Нина несла его, уснул у нее на плече.
Дверь почему-то оказалась открытой, в темной комнате было холодно, плита не топилась; за столом, кинув на клеенку руки, сидела Евгения Ивановна в ватнике и платке, смотрела на холодную плиту.
- Что это вы в темноте? - спросила Нина.
Евгения Ивановна не взглянула в ее сторону,
только сбила с головы платок, выхватила круглую гребенку, провела по волосам и уронила руку.
- Вот беда-то, батюшки... Вот беда-то...
Нина унесла Витюшку за занавеску, опустила на кровать, не раздевая; накрыла сверху одеялом. Было очень холодно. Она вышла, раздалась, принялась растапливать плиту и все оглядывалась на Евгению Ивановну - та сидела все так же кеподвижно, изредка роняя:
- Вот беда-то, батюшки...
Нина подошла, тронула за плечо:
- Что с вами, тетя Женя?
Евгения Ивановна мельком посмотрела на Нину и опять уставилась на плиту.
- Вот беда-то...
Свое "Вот беда-то" она проговаривала так обычно и нестрашно, как проговаривают по привычке, когда никакой особенной беды нет, и Нину тревожили не слова, а эта напряженная поза и глаза, которые никуда не смотрели, хотя были открыты.
Она занавесила окна, зажгла лампу, поставила на стол, потом нарочно прошла мимо плиты -" раз и другой, - как бы отсекая неподвижный взгляд женщины, но глазам Евгении Ивановны это не мешало, словно Нина была для них прозрачной, Нина смотрела на острый, странно изменившийся, вытянутый профиль - а может, от света лампы он казался таким, - и на нее дохнуло липким страхом.
- Сейчас поставлю чай, конфет принесла... Оказывается, мать Фиры до войны работала на кондитерской фабрике... Это ж сколько надо запасти конфет, чтобы до сих пор не кончились?..
Она чистила картошку, мыла ее, ставила на плиту и все кружила, кружила словами - не столько для Евгении Ивановны, сколько для себя, чтобы запутать или отогнать тревогу, - и все думала: где и какая беда, уж не передавали ли чего по радио? Что-нибудь про Сталинград или Ленинград?.. И тут ей показалось, что Евгения Ивановна улыбнулась, в черном оскале блеснули металлические коронки, и задохнувшийся голос забормотал бессмыслицу:
- Вот тебе и гривенники... Вот и гривенники...
Теперь Нине стало по-настоящему страшно. Она
заглянула к сыну, потом выскользнула тихонько в сени, оттуда, боясь стукнуть дверью, - во двор, побежала к Ипполитовне. Застучала в дверь, услышала слабое: "Не замкнуто, входи, кто там..." - и влетела в комнату. Здесь тоже было темно, пахло хлебом - на плите, на разостланной тряпице сушились кусочки хлеба.
Ипполитовна лежала лицом к стене, укрытая старой плюшевой шубейкой.
- Нинк, ты, что ль? - повернула она голову. - А я, слышь, захворала.
- Пойдемте к нам. Там тетя Женя чего-то... Сидит... И про какие-то гривенники...
- Дак и пускай сидит. А я другой день хвораю.
От нетерпения Нина переступила ногами - она
все время думала, что там, в одной комнате с обезумевшей женщиной, - Витюшка.
- Пойдемте к нам. Она вроде не в себе, помешалась. Я боюсь...
- Болтай! - Кряхтя и .постанывая, Ипполитовна поднялась на постели, свесила ноги. - Это мне впору помешаться, никак не умираю, забыл про меня господь...
- Пошли, Ипполитовна, я боюсь одна, - чуть не плача, твердила Нина. - А завтра я вам врача вызову.
- На што он мне? Опять помереть не даст, помешает... А уж пора... Подай-ка чесанки...
Нина поднесла валенки - они сушились у плиты, - помогла ей вдеть в них распухшие, как колоды, ноги, натянуть шубейку. Старушка пошла, держась за стенки, перехватываясь руками, Нина поддерживала ее, у нее не шло из головы, что там сын, и она мысленно торопила Ипполитовну, но та быстро идти не могла, постанывая, еле передвигала ноги.
Евгения Ивановна все так же сидела лицом к плите и не взглянула на них, только опять выхватила гребенку, раз-другой поскребла по голове.
- Ты чего это, девка, в одеже, взопреешь, - с порога окликнула Ипполитовна, а Евгения Ивановна будто и не слышала, только заелозила шершавыми ладонями по клеенке, как будто сметала крошки. Припадая на ноги, Ипполитовна подошла, тяжело опустилась на стул, взяла ее за руки, потянула к себе:
- Ай неможется?.. Я вот тоже, девка, захворала, лежу другой день, а ты и не заглянешь... Эдак помру и буду лежать, завоняюсь...
Евгения Ивановна осмысленно посмотрела на неё, сдвинув брови, как будто силилась и не могла понять обращенные к ней слова. А потом опять страшно оскалилась - то ли улыбнулась, то ли собиралась заплакать, - запекшимися сведенными губами прошептала:
- Помнишь, гривенники-то я видела?.. Так и укатились от меня...
- Болтай! Какие гривенники, иль ты вправду сбрендила? - Ипполитовна раз и другой рванулась было со стула, но подняться не смогла. Позвала Нину. - Сбегай, девка, там у меня за божницей свяченая вода, не то сбрызнуть ее, может, от сглазу это...
Нина заглянула за занавеску и убежала. Она толком и не знала, что это такое - божница, догадывалась, что икона, увидела ее в переднем углу, складную, похожую на трельяж. На средней - Божья Матерь с младенцем, почему-то у нее было три руки. Нина сунула пальцы за икону, вздрогнула от отвращения, - пальцы увязли в густой липкой паутине. Нащупав пузырек, вытащила его, обтерла какой-то тряпкой, понесла. На улице вдруг ненужно подумала: почему у нее три руки?
Ипполитовна долго не могла вытащить бумажную пробку, потом, прошептав, плеснула прямо в лицо Евгении Ивановны. Та вздрогнула, дико посмотрела на нее, утерлась рукой.
- Ты чего?.. Мужики мои вон... А ты? - Она упала головой на стол, стала перекатываться лбом по клеенке. - Убили!.. А Колюшка, сын - без вести...
Нина зажала рот рукой, увидела, как сразу уменьшилась, осела Ипполитовна, будто растеклась по стулу, и как некрасиво раскрылся ее запавший рот.
- Сон-то, сон мой, те два гривенника, - больным, переливчатым голосом выкрикивала Евгения Ивановна, - вот и укатились от меня.
Ипполитовна постепенно оправлялась от испуга, приходила в себя и уже скребла маленькими пухлыми руками по спине Евгении Ивановны.
- Ты погоди, девка... Сразу-то не верь. - Она оглядывалась на Нину, словно ждала подмоги. А Нина стояла, вся съежившись, чувствуя себя почему-то виноватой перед этим горем, и ничем помочь не могла.
- Ты погоди... Похоронки-то кто пишет? Писаря. А они при штабах, там бумаг страсть сколько... Вот и попутали. Вон и Нинка скажет, она грамотная.
Нина молчала. А Евгения Ивановна со стоном перекатывалась лбом по столу, гребенка выпала из ее волос, волосы рассыпались, липли к мокрым щекам. Вдруг она оторвала голову от стола и замерла, вроде к чему-то прислушиваясь. Пошарила в карманах ватника, вытащила бумагу, всхлипнула, подала Нине.
- Ну, чего там, читай, приказала Ипполитовна.
Нина прочитала. Эта бумага была из горвоенкомата, ней значилось, что, по наведенным справкам, рядовой Завалов Николай Артамонович погиб в декабре 1941 года, а младший сержант Николай Николаевич с ноября 1941 года числится в пропавших без вести.
И опять Евгения Ивановна стала плакать, припав головой к столу.
- Ну, дак что? - и тут нашлась Ипполитовна. - Нюрку Милованову знаешь? Энту, с Кирпичной?.. Пришел мужик домой без ноги, а через месяц на него похоронка, сам и получил... Война большая, сэстоль людей в ней, кого и попутают...
Евгения Ивановна притихла, только изредка всхлипывала, и это ободрило Ипполитовну, она начала шарить ручками в карманах своей байковой кофты.
- Погоди, вот я раскину сейчас, у меня и карты с собой... Они у меня завсегда с, собой. Давеча помирать собралась, а ну, думаю, возьму с собой карты, может, там кому раскину... - Она засмеялась было, тут же смолкла смущенно, сердито обернулась к Нине: - Чего столбом стоишь? Сыми с нее одежу и давай чай, я что, даром гадать буду?
Нина, обрадованная, что ей нашлось дело, сняла с Евгении Ивановны ватник и платок, отставила на припечек готовую уже картошку, кинулась к буфету, загремела посудой, а Ипполитовна между тем раскладывала на столе замусоленные карты. Отечные руки плохо слушались ее, она путалась, роняла колоду, снова тасовала и раскладывала, приговаривая:
- Для дома... Для сердца...
Весело пылало в плите, по притопочному листу гуляли отсветы огоньков, кипел чайник, Нина кинула в него горелую" черную корку хлеба, а там, над столом, в кружочке лампового света шевелились руки Ипполитовны, журчал ее слабый голос.
- Вот сама гляди,- тыкала она в пикового валета, который неизвестно что означал, а может, не означал ничего, - лжа это, лжа! Болезнь падает, ранетый он, в госпитале, за казенным королем...
Евгения Ивановна косила глазом в раскладку карт, конечно, ничему этому она не верила, смотрела и слушала просто так, для последней душевной зацепки, чтобы смирить первое горе. А Нина думала о Луке из пьесы "На дне", про которого в школе говорили, что он жулик и вредный утешитель... Почему- то его полагалось презирать, а Нина не могла презирать, она видела его доброту, ведь он один пожалел умершую Анну, за это она любила его. И когда в школе писали сочинение, она выбрала Сатина, хотя любимым персонажем ее был Лука. Но она знала, что ее не поймут-ни учительница, ни ребята, - а писать про него так, как полагалось, как было в учебнике, не могла и не хотела. И сейчас думала, что в жизни нельзя без утешителей, иначе сломается душа; страшную правду надо впускать постепенно, придерживая ее святой ложью, иначе душа не выдержит... Даже металл не выдерживает огромного одноразового удара, а если нагрузку распределять порциями, металл будет жить долго, до последней усталости... А человеческая душа - не металл, она хрупка и ранима...
- Нинк, уснула, что ли? Давай чай! Я нынче уж домой не пойду, неможется что-то, у вас заночую...
Евгения Ивановна, словно только что проснувшись, обвела запавшими глазами комнату, и вдруг сжала руками голову, заплакала.
50
В январе умерла Ипполитовна. Еще вечером приходила, сидела с ними, как обычно, а утром Нина чуть свет кинулась разжигать плиту - не нашла спичек. Спички в войну появились странные, без коробок, просто выдавали по талонам такие гребешки, на конце каждого зубчика - капелька серы. Надо было отламывать по зубчику и шоркать серной головкой по шероховатой полоске, прикрепленной к "гребешку". Зубчики ломались, головки не загорались, таких спичек надолго не хватало, и ради экономии Нина часто выбегала с совком на улицу, смотрела на дымовые трубы - из которой шел дым, туда и стучалась, просила жару для растопки. В это утро ближних дымов еще не было, то ли рано, то ли протопили с вечера, а утром решили не топить. Нина постояла немного, но так и не дождалась дымов. Пошла к Ипполитовне попросить спичку. Стукнула в дверь и, не услышав ответа, толкнула ее, вошла в спертую духоту непроветриваемой комнаты. Ипполитовна, как всегда, лежала на боку, лицом к стене, укрытая поверх одеяла плюшевой шубейкой. Нина окликнула ее, потом подошла к кровати и, притерпевшись к темноте, увидела раскрытый, зияющий чернотой рот и странно вывернутую руку - ладонью вверх. Она тронула ладонь, испуганно отдернула руку - ладонь была холодной и твердой.
Бросив совок, Нина выскочила на улицу, забежала к себе, заметалась по комнате - что же делать? Господи, что же делать? Евгения Ивановна еще не пришла с работы, посоветоваться было не с кем, и Нина, заглянув за занавеску - Витюшка спал, взметнув вверх кулачки, - опять выбежала на улицу, постучалась в соседний дом.. Долго не открывали, потом вышел заспанный мужчина в накинутом тулупе, хмуро спросил:
- Чего надо в такую рань?
Торопясь и сбиваясь, Нина сказала про Ипполитовну, что умерла и что она не знает, что теперь делать.
- Чего делать, хоронить, ясное дело, чего ж еще? Сонь, выйди, - крикнул он в глубину комнат. - Там старуха-нищенка померла!
Выглянула из комнаты растрепанная женщина, оглядела Нину, переспросила низким голосом:
- Это какая же нищенка? Богомолка, что ль?.. Ну, по всему было видно, скоро помрет, больно плоха была... - Она вышла к дверям, на ходу повязывая платок. - Теперь бери ейный паспорт и ехай в больницу, чтоб справку дали...
- Не дадут, - с сомнением покачал головой муж. - Резать будут, без того справку не дадут...
Господи, и тут справки, подумала Нина. Похоронить человека и то без справки нельзя!
- Пожалуйста, пойдемте со мной, я одна боюсь, - попросила Нина.
- Чего мертвых бояться, - вздохнула женщина. Живых бойся.
Однако пошла с Ниной. В стареньком комоде отыскали мятый, перегнутый пополам паспорт и двенадцать рублей денег.
- Небогато, - сказала соседка. - Ну, да она безродная, государство и похоронит.
Нина не хотела, чтобы Ипполитовну хоронили, как безродную, она вернулась к себе, пересчитала деньги, которые они с Евгенией Ивановной держали в старой коробке из-под чая, вышло двести шестьдесят рублей. Но она не знала, хватит ли, завернула деньги в газету, стала ждать Евгению Ивановну.
Время тянулось медленно, Нину угнетала мысль, что в соседнем доме лежит умерший человек и никто не хлопочет о нем, никто не сидит рядом, сама она не могла войти одна в тот дом. Она стала разглядывать паспорт - Гусакова Елизавета Ипполитовна, - и ей было странно, что у старушки были имя и фамилия.
Наконец пришла Евгения Ивановна и, когда Нина сказала про Ипполитовну, вроде и расстроилась не очень.
- Отмучилась, бедная. Время теперь такое, что мертвым лучше, чем живым.
Все хлопоты по похоронам легли на Нину. Она отвезла на санках в ясли сына, поехала в КЭЧ, отпросилась у начальника спецчасти Василия Васильевича, моталась в больницу - там ее отругали, что не вызвала к больной врача, однако заглянули в паспорт, увидели год рождения и справку выдали, - потом на кладбище, а когда вернулась, Евгения Ивановна уже обрядила Ипполитовну.
На кладбище ее повезли на другой день, Нина и Евгения Ивановна стояли у могилы, смотрели, как опускают простой гроб в желтую от глины яму и как выдергивают из-под гроба веревку. Глухо ударили о гроб мерзлые комья земли, и не было ни венка, ни цветов, нечего было положить на невысокий плоский холмик. Когда уходили, Нина все оглядывалась, старалась запомнить место, хотя зачем запоминать - сама не знала: вряд ли . она или кто-то другой выберется сюда навестить могилу старой женщины, прожившей такую долгую и такую трудную жизнь.
Ночью она долго ворочалась, не могла уснуть, ее грызло раскаяние, все казалось, в обиде была на нее Ипполитовна, замечала брезгливость Нины... Бывало, скажет: "Ох, помыться бы, не то клопы съедят, да не осилю", а Нина вроде и не слышит, никак не могла заставить себя прикоснуться к распухшему от водянки телу. А в голод кусочки принимать от нее не брезговала, думала Нина сейчас. Она задремала, но опять проснулась, услышала треск и стук и как с визгом выдергивались гвозди, встала, разбудила Евгению Ивановну:
- Дом Ипполитовны ломают!
Евгения Ивановна лежала, слушала, как волоком по скрипучему снегу тащат доски.
- Ну и что теперь? На дрова ломают. Ей дом уже ни к чему, а кто-то теплом спасется... Ты спи.
Но Нина так и не уснула. За стеной стонал дом, ухали топорами и ПИЛИЛИ, ей все время казалось, что там творят расправу над живым человеком. А она не может ничем помочь.
51
Весть об освобождение Сталинграда не была неожиданной - в сводках Совинформбюро говорилось об окружении огромной группировки противника, воздушные налеты на Саратов становились все реже, а вскоре и вовсе прекратились. Вечерами в домах светились окна, все это обещало близкую победу под Сталинградом, и все ее ждали, и все-таки, когда Нина- услышала торжественный, отливающий медью голос Левитана, у нее от радости похолодела кожа.
После победы под Москвой освобождение Сталинграда стало для нее вторым личным счастливым событием этой горькой войны; почему-то ей казалось, что там Никита, ведь писал же он: "нахожусь недалеко от тебя"... Кроме того, ночи в Саратове стали спокойными - укладывая Витюшку, она уже не подсовывала под платок ему ватные подушечки.
Город словно бы расцвел ликованием; на улицах, в трамваях и в магазинах только и разговору, что о Сталинграде: кто-то слышал, что вот-вот на улицах восстановят нормальное освещение, вечерами опять будут светить фонари; кто-то "доподлинно знал", что прибавят хлебный паек и что весной, в крайнем случае летом, войне придет конец. Слухам этим, в которых нетерпеливое желание выдавалось за действительность, конечно же, мало кто верил, но их и не опровергали, Нина замечала, как светлели лица людей, как каждому хотелось продлить радость, и кто-то обязательно мечтательно вздыхал: "Хорошо бы, если б к лету..."
Еще с прошлой весны по эту сторону от Привалова моста отключили свет - большие и сильные паводковые воды повалили тогда столб, получилось короткое замыкание, - Нина несколько раз писала в исполком, но безрезультатно. А теперь вот пришли электрики, все наладили, после долгого перерыва в домике Евгении Ивановны зажглась лампочка, и хотя часто вечерами она горела вполнакала, Евгения Ивановна говорила:
- Ну, вот и мы не хуже людей, со светом теперь...
Нина и это событие прикладывала к освобождению Сталинграда - вот, напряжение спало, теперь и сюда дошли руки, - хотя, может быть, тут было простое совпадение.
При электрическом свете еще лучше, чем днем, стало заметно, как закоптилось тут все, в запущенных углах покачивалась паутина, на низком потолке темнели кружочки сажи, как будто топили "по-черному", и Евгения Ивановна говорила:
- Ничего, Весной все выскоблим и вымоем, а плиту побелим,..
Она словно просыпалась от долгого сна, как прежде, стала подвижной, хлопотливой - то ли смерть Ипполитовны так подействовала на нее, то ли весть о Сталинграде и слухи о близкой победе...
И на работе у Нины только и разговору было, что о Сталинграде. Но здесь говорили об этом строже, трезвее. Тетка Ф,иры, работавшая в госпитале, рассказывала: привезли большую партию раненных под Сталинградом, там, говорят, ни одного дома целого не осталось, сплошные руины, люди живут в уцелевших подвалах и вырытых землянках. Замполит называл цифры немецких потерь в живой силе и технике и колоссальное число пленных. Но он не пророчил скорой победы - предстоит, говорил он, освободить занятую врагом советскую землю и идти дальше, чтобы добить фашизм в его логове. Этим словам было больше веры, чем слухам о скорой победе.