Истопница куда-то отлучилась, и Нина, схватив сумочку, быстро прошла через кухню прямо во двор. Во дворе стояли пустые ящики, кучей был свален уголь, истопница накладывала его совком в ведро. Нина миновала двор, прошла мимо здания вокзала - стены его тоже были облеплены бумажками, - вышла к билетным кассам. Кассы были закрыты, но возле них жались в очереди люди. Господи, и отсюда едут!.. Куда?.. Она почувствовала слабость в ногах и привалилась к стене. В голове путалось, она никак не могла вспомнить, что сейчас надо сделать. Что-то она решила еще вчера, когда капитан сказал, что поезд выбился из расписания. Ага, надо искать Людмилу Карловну - вот что. Еще маячила перед ней слабая надежда, и она подошла к девушке в милицейской форме:
- Как проехать в адресный стол?
Девушка посмотрела на нее, на живот, обтянутый пальто, объяснила каким трамваем ехать, но тут же добавила, что в воскресенье он не работает. Так сегодня воскресенье! Нина потеряла счет дням и теперь думала: где же я перебуду до завтра?
Она пошла без всякой цели, просто чтобы не стоять, на углу увидела, как старик опускал в почтовый ящик письмо. Это навело на мысль: пойти на главпочтамт, узнать, забрала ли мачеха ее телеграммы, ей сказали, что туда надо ехать трамваем. В трамвае она вроде задремала и забыла, куда и зачем едет. Просто я не выспалась, не могу сосредоточиться, решила она.
К окошку "До востребования" тоже тянулась очередь, но здесь было тепло, Нина хотела где-нибудь присесть, ей не удалось, и она привалилась плечом к стене, опять неудержимо потянуло в сон.
Женщина в окошке долго не могла понять, что ей надо, и терпеливо объясняла, что чужую корреспонденцию ни выдавать, ни показывать не имеет права. Нина вытащила свой паспорт, подала женщине.
- Я тоже Нечаева, вы только скажите, взяты ли телеграммы, я не знаю, тут ли моя... мать...
Она объясняла долго и путано, а потом смотрела, как быстрые пальцы пробежали вперед по толстой стопке писем, вернулись назад и замерли вдруг, и в ней все замерло.
Телеграммы были на месте.
Ей даже разрешили прочесть их, и она прочла то, что когда-то сама написала. Ну, все, ну, все, подумала она.
- Здесь еще письмо, тоже Нечаевой Людмиле Карловне.
Ей показали конверт, надписанный зелеными чернилами, и она узнала почерк отца. Ну, все.
Она отошла от окошка, опять поискала, где бы сесть, но везде сидели люди, писали либо читали письма, заполняли бланки, пересчитывали деньги или просто так сидели с озабоченными лицами.
Ну, все, опять подумала она, присела на подоконник, привалилась головой к оконному проему, закрыла глаза. Расстегнула пальто, положила руку на живот как хорошо, что его еще нет и он не страдает вместе со мной...
...Хотелось пить, и она ловила в горсть колкую струю фонтана с красивым названием "Ночь", но выпить не успевала, вода уходила меж пальцев. Вдвоем с отцом они были тогда в Гурзуфе, в военном санатории, мачеха не поехала, сказала, зимой неинтересно, а там в феврале цвели абрикосы, росли пальмы с мохнатыми войлочными стволами, и между кипарисами проглядывали горы в россыпи огней... В парке Нина видела, как женщина сгоняла с дорожек лужи самодельной метлой, ее поразило, что к палке привязан пучок жестких веток туи - у нас в Свердловске эти ветки стояли бы в вазе и украшали бы комнату!
Рябинин. Или Рябов. Нет, кажется, он сказал тогда - Рябинин. Его товарищ по гражданской войне. Если б ей дали прочесть письмо отца, там наверняка есть эта фамилия...
Не хотелось уходить из тепла, кажется, я заболела, поняла она, но не сидеть же тут до ночи, ведь надо что-то делать. Может, вернуться к вокзалу и попытаться уехать в Саратов - ах, надо было сразу ехать туда! Но она помнила ту очередь у закрытых касс. Ничего, еще немного посижу и пойду. Что стоит моя беда - беда одного человека - перед трагедией целой страны! Мало что стоит. Но от этого беда не переставала быть бедой.
Рябинин. Опять выплыла эта фамилия, с которой неизвестно, что делать.
12
Штаб военного округа она разыскала не сразу: все, к кому обращалась, пожимали плечами - то ли не знали, то ли не хотели говорить. Может, они меня принимают за шпионку, думала она. В Москве тогда ходило множество слухов про шпионов, был даже плакат: мужчина со строгими глазами поднес палец ко рту, намекая на молчание, а рядом вытянулось огромное ухо шпиона. И как-то на площади Свердлова Нина принялась следить за подозрительным дядькой, дядька вел себя странно, метался по площади с саквояжем в руках, озирался и все чего-то высматривал, а потом оказалось, он ищет туалет. Они долго хохотали тогда с Марусей.
Ей встретились двое военных со шпалами на петлицах, назвали улицу Жуковского и сказали, как туда добраться. Она уже выбилась из сил, болело горло и ноги в коленях, и вдруг она вспомнила, что все еще тянется воскресенье, наверно, там, кроме дежурных, никого нет, а идти потом еще куда-то - куда? - она уже не сможет.
Когда она, все еще сомневаясь, назвала в бюро пропусков фамилию "Рябинин", дежурный капитан - он был очень похож на ее попутчика, сперва она даже подумала, что это он, - указал на висевший на стене телефон и дал ей номер.
Если бы Рябинина не было, он бы сказал, он должен знать, подумала она.
Ей ответил густой и вроде бы сердитый голос, а когда она тихо назвала себя, он переспросил:
- Как; как?.. Нечаева?.. Ну, поднимайся давай, давно жду!
Она положила трубку, постояла, пока ей выписывали пропуск. Что означало это его "давно жду"? Конечно, тут какая-то ошибка, но выбора у нее не было, больше идти некуда.
Лифт вознес ее на третий этаж, она пошла по толстой ковровой дорожке, слыша, как чавкает в ботиках, и все время оглядывалась, не остаются ли грязные следы. Тут начались вдруг какие-то провалы в сознании, она совершенно не помнила, как разыскала кабинет и вошла в него, осознала себя уже сидящей в кресле без пальто, свитер сильно обтягивал живот, и она чуть согнулась, чтоб было меньше заметно, а напротив сидел пожилой генерал с такими же, как у отца, бархатными петлицами и скрещенными пушками поверх звезд.
- Телеграмму я получил неделю назад. - Он подал Нине синий бланк с наклеенными желтыми полосками: "Отправил Ташкент дочь прошу разыскать, помочь устроиться или выехать Саратов. Нечаев".
Сперва она ничего не поняла - кого разыскать, кому помочь, - а он сказал:
- Всю неделю тебя жду, где ты остановилась?
- Нигде. Я вчера приехала. Спала на вокзале, в буфете, там на площади много людей...
Рябинин вздохнул, поднялся, пошел к дверям. Открыл, что-то кому-то сказал. Со спины - в кителе и галифе - он был очень похож на отца, от этого ей все время хотелось плакать, и она старалась поменьше смотреть на него.
- Да-а, война наделала... - Он говорил, прохаживаясь по кабинету, ковер глушил его шаги. - В Ташкенте селить больше некуда, в каждой квартире - эвакуированная семья... Ко мне приехало родственников семь человек - все из Белоруссии... Но ведь всех город принять не может.
Он остановился, сверху посмотрел на нее.
- А ведь я знал тебя еще вот такой, - показал рукой невысоко от пола. - Твоя мать пекла жаворонков с изюмом...
- А мама умерла... - вздрагивающим голосом произнесла она.
- Знаю, слышал. Эх, жизнь...
Он расспрашивал об отце, она рассказывала, и он слушал, чуть открыв рот и прищурившись, - отец говорил, что все артиллеристы глуховаты, - опять становился похожим на него, и Нине опять мучительно хотелось плакать. Он странно смотрел на нее, и ей померещилась в этом взгляде подозрительность - он не верит мне, - и она - стала делать глупости: вытащила зачем-то паспорт и тот клочок газеты с Указом, протянула ему... Понимала, что это стыдно, что делать этого не надо, но держала перед ним, бормотала:
- Вот... Я Нечаева, вот...
Он, удивленный, отстранил ее руку.
- Батюшки, да у тебя жар, ты больная!
Рванул со стола телефонную трубку, стал кричать
на кого-то, потом принялся двигать ящиками стола, подал ей две таблетки. И тут распахнулась дверь, красноармеец внес поднос с чаем и бутербродами. Вместе с ним вошел лейтенант.
- Майора Ванина мне живого или мертвого, лучше, конечно, живого, - сказал Рябинин лейтенанту, и тот, крутнувшись на каблуках, вышел. Нина смотрела на все это отстраненно и как бы издалека.
Потом они пили чай, в нем покачивались тонкие ломтики лимона, Рябинин рассказывал, как в девятнадцатом бежал с отцом от белых из плена - босиком, в одном белье по снегу... То ли от чая, то ли от таблеток, ей стало легче, в голове прояснилось, и она сказала:
- Я хочу в Саратов.
Бутерброды были пахучие и, наверно, вкусные, с копченой колбасой и сыром, некоторые - с розовой семгой, и Нина жалела, что не хочет сейчас и не может есть их, вот бы завернуть и взять с собой... Но куда - с собой?
- Хочу в Саратов, - повторила она.
Взвизгнул телефон, Рябинин поднял трубку, долго слушал, потом сказал;
- Так и сделаем.
Он спросил Нину, где ее вещи, - она только теперь вспомнила про них - и объяснил, что адъютант отвезет ее и устроит на полигоне, это за городом в сорока километрах, майор Ванин будет ждать, он начальник полигона и все устроит...
Зачем полигон?.. И какой-то Ванин... - подумала она. И заплакала.
- Мне надо в Саратов!
- И поедешь в свой Саратов, только не сейчас. Ты больна, тебе надо подлечиться и отдохнуть...
Она поднялась, все еще плача и вздрагивая, никак не могла успокоиться, и он обнял ее, прижал к своему плечу ее голову, от кителя пахло одеколоном, табаком и кожей, это тоже напомнило об отце, и она никак не могла остановить слезы.
Потом опять в сознании были пустоты, она не помнила, как оделась, во рту было горячо и сухо, а в машине, когда они ехали к вокзалу за вещами, увидела в руках у себя сверток с бутербродами, и не могла вспомнить, сама ли взяла, или он дал...
Позже она уснула, ее мучили кошмары, она падала в черную пропасть и знала, что это во сне, старалась поскорее проснуться, чтобы не долететь туда, к невидимому страшному дну, и не разбиться.
13
Она с детства страдала ангинами, они мучили кошмарами и бредом, высокой температурой, зато не были затяжными. И сейчас уже на третий день она поднялась, огляделась в незнакомой сухой комнате, держась за списку железной кровати, прошла к плите, на которой стоял эмалированный чайник с помятым носиком. От плиты шло тепло, уютно сопел чайник, и Нине стало легко, только от слабости кружилась голова и дрожали жиденькие ноги.
На припечке стояла железная кружка, она, с трудом подняв чайник, налила в кружку кипятка, стала пить, обжигая губы. Во рту было шершаво и сухо, и она пила, пила, чувствуя, как в горячей влаге приятно отдыхает язык и все там становится круглым, мягким...
Она разглядывала комнату - кровать, стол, три табуретки и невысокий облупленный шкаф... Может быть, это была кухня, потому что в дверном проеме виднелась вторая комната, устланная дорожками, там стояла высокая двуспальная кровать, на окне висела тюлевая занавеска.
Нина смутно помнила, как привели ее сюда и высокая худая женщина сказала неприятным сдавленным голосом:
- Здесь ей будет теплее.
А дальше она уже ничего не помнила, опять плыла или ехала куда-то, за ней гнался кто-то невидимый, и весь ужас был в том, что его нельзя было увидеть, она только слышала шаги все ближе и ближе, закрывала голову ладонями и начинала кричать. Какие-то люди склонялись над нею, она едва различала темные лица и не могла бы сказать, мужские они или женские, И опять наваливались кошмары, она видела, как сквозь дома прорастали деревья без листьев и черные птицы усеивали их, а потом кто-то сказал отчетливо и громко:
- Засим...
Она старалась понять, кто сказал это слово и что оно означает, но не смогла.
Сидела сейчас на кровати, глотала кипяток пересохшим горлом, прислушивалась к тишине. Ее не пугало, что в комнатах никого нет - если топится плита, обязательно кто-то придет, - глазами поискала свою сумочку, не нашла. Ничего, посижу вот немного и поищу.
За дверью деревянно и тяжело простукали шаги, от сильного толчка отлетела дверь, низкорослый красноармеец внес большую охапку дров - такую большую, что за нею самого его не было видно. Он увидел Нину, сказал "виноват" и бросил дрова у плиты. Нина смотрела, на странные поленья, никогда таких не видела - перекрученные, волокнистые, будто не нарублены, а разорваны. Красноармеец - он был в меховой безрукавке поверх выгоревшей гимнастерки - широкими ладонями стряхивал с себя дровяной мусор.
- Алевтина Андреевна есть? - спросил он, стараясь не смотреть на Нину. Она не знала, кто такая Алевтина Андреевна, и не ответила, полезла под одеяло - замерзли ноги, - только сейчас заметила на себе чужую ночную сорочку из толстой розовой байки. Но она не смутилась, что раздета, потому что красноармейца воспринимала не как реального человека, мужчину, а как принадлежность этой комнаты, может быть даже, он был продолжением сна.
Она уже закрыла было глаза, но опять простукали деревянно и сбивчиво быстрые шаги, вошла высокая женщина в котиковой шубке и седой старичок в барашковой шапке. Они разделись, повесили у дверей одежду на самодельную вешалку из голых, прибитых гвоздями катушек, потом женщина сказала красноармейцу:
- Харитоша, пойди забей курицу. - У нее был странный сдавленный голос, как будто в горле застряло что-то жесткое и она никак не могла проглотить.
Старичок пригладил реденькие волосы, погрел у плиты руки, все время потирая их, они сухо шуршали и этот звук, как и голос женщины, мучил Нину.
Он подошел к кровати, все еще покручивая руки.
- Нуте-с, откроем рот и скажем "а-а!". - У него были добрые голубые глаза и смешные, мятые уши.
Он долго выслушивал Нину, прижимая к спине и груди холодную трубочку, выстукивал пальцами, наконец сказал:
- Гораздо, гораздо...
Ощупывал у нее под челюстями, мелко перебирая пальцами, ей было щекотно.
- Скажите, а ребенок тоже... он болеет?
Врач уставил на нее свой маленькие добрые глазки.
- Не понял. Какой ребенок?
- Мой ребенок. - Она положила на живот руку. - Он тоже болеет, как и я?
- В какой-то мере... Если вы, то и он.
Господи, что же это, почему?.. Еще и не родился, а уже болеет, это несправедливо и жестоко... Жаркие слезы подступили к сухим глазам, она отвернула лицо к стене.
- Этого нельзя! - Врач похлопал ее по руке. - Вы травмируете своего малыша... Все хорошо, вы выздоравливаете, повода волноваться нет.
Он что-то долго говорил той женщине, называл ее Алевтиной Андреевной, Нина не разбирала слов, вдруг захотелось спать, она закрыла глаза и услышала:
- Засим откланиваюсь.
Ей казалось, что спала она совсем недолго, но когда проснулась, был уже вечер, в другой комнате горел свет, у стола сидела Алевтина Андреевна, что-то вязала. Нина лежала в темноте, следила, как на стене играют блики пламени, дрожат и перемещаются, высвечивая две прикрепленные кнопками к стене, засиженные мухами открытки с видами Кавказа.
В плите горели дрова, там потрескивало, из поддувала на железный лист выскакивали раскаленные угольки, меркли, подергивались белым налетом и рассыпались в золу, а на плите стояла кастрюля, в ней булькало, вместе с паром взвивался густой дух куриного бульона.
Ей опять захотелось пить, но вставать было лень, тело наслаждалось покоем и неподвижностью, вот бы вечно так лежать, ни о чем не думая, - ни о войне, ни о поездах, забитых людьми, ни о беженцах, осаждающих вокзалы... Но не думать не получалось, уже стучали в голове беспокойные молоточки - тук- тук! - принуждая что-то делать, что-то решать. Вот и опять связалась разорванная было цепочка, думала она, опять меня подхватили чьи-то руки и повели, но что делать дальше, я не знаю.
Она тихонько спустила ноги, задела низенькую скамейку, скамейка упала, и Алевтина Андреевна крикнула своим сдавленным голосом:
- Кто там? Это ты, Харитоша?
Она вышла сюда, на кухню, с вязаньем в руках, увидела сидящую на кровати Нину.
- А, это вы?.. Захотели... Ах, пить!
Сунув вязанье под мышку, нацедила из чайника воды, подала кружку Нине. Вода была теплой, невкусной, но Нина выпила ее, ей захотелось чаю - настоящего, с заваркой, - но попросить она стеснялась.
Алевтина Андреевна включила свет, села неподалеку, опять принялась вязать, стала расспрашивать Нину про мужа и когда ей рожать, время от времени поднимала на нее свои выпуклые глаза и снова опускала, считала петли.
- Ванин сказал, что выделит вам домик, - она называла так мужа: "Ванин", - получите карточки, вас прикрепят к военному распределителю, хотя, с другой стороны, в Саратове, вы говорите, у вас родные...
- Родные мужа...
- Ну, это все равно, в таком положении, конечно, лучше быть с родными...
Она говорила и говорила, а Нине казалось, что это в ее горле тугой жесткий комок, и она все глотала, глотала, никак не могла проглотить его.
- Тут вам решать, - заключила Алевтина Андреевна и опять подняла на нее свои выпуклые глаза.
Но Нина ничего сейчас решить не могла, отодвигала это на "потом", а может, думала она, все решится как-то само собой. Она всегда приходила к решениям трудно, ее тяготила необходимость самой делать выбор - даже институт за нее выбрал отец, сказал, что Бауманский - самый лучший, и тогда она отправила документы. Возможно, и сейчас отец пришлет какую-нибудь телеграмму или Рябинин придумает что-нибудь - время, считала, она, у нее еще есть.
14
Они сидели в комнате за большим круглым столом, покрытым розовой скатертью, и покрывало на кровати тоже было розовое, розовый абажур с бахромой висел над столом, от него по комнате разливался розовый свет, он бледнил лица и уютно освещал светлых тонов ковер на стене, и другую стену с портретами вождей, и старинную куклу с закрывающимися глазами, про которую Алевтина Андреевна говорила, что она "заграничная", и которая неизвестно кому принадлежала - Нина уже знала, что детей у Ваниных нет.
Ванин, невысокий седоватый крепыш с румяными щеками, писал за столом какой-то отчет, курил одну за другой папиросы; Алевтина Андреевна молча вязала, а Нина читала книгу - все того же Сенкевича.
Больше недели жила она здесь, на полигоне, так
ничего и не решив, все почему-то ждала телеграммы от отца. Как-то Ванин взял ее на машине в город, она заскочила на главпочтамт, но для нее ничего не было, да она особенно и не надеялась: если отец и напишет, то скорее всего на адрес Рябинина, а для письме от Виктора было еще рано.
От него она получила единственное письмо перед отъездом из Москвы, письмо было из Молотова, он писал: "Стоило месяц обивать пороги военкомата, чтобы застрять в училище, этак и война кончится, и придется ходить в тыловых "крысах". Тогда она и дала ему телеграмму, чтобы писал в Ташкент, но когда-то еще придет письмо?
Через Ванина Рябинин передал ей, что на всякий случай навел справки - ни в Ташкенте, ни в его окрестностях семьи генерала Нечаева нет. Но Нина и без того знала, что нет, - те ее телеграммы и письмо отца на имя Людмилы Карловны до сих пор лежат на почте невостребованными.