Роман в письмах о запретной любви двух женщин на фоне одного из самых мрачных и трагических периодов в истории России - 1930–1940-х годов. Повествование наполнено яркими живыми подробностями советского быта времен расцвета сталинского социализма. Вся эта странная история началась в Крыму, в одном из санаториев курортного местечка Мисхор, где встретились киевлянка Мура и москвичка Ксюша…
В книге сохранены некоторые особенности авторской орфографии и пунктуации.
Николай Байтов (р. 1951) окончил Московский институт электронного машиностроения. Работал инженером-программистом в НПО "Взлёт". Автор нескольких книг, лауреат Премии Андрея Белого (2011), проза переведена на итальянский и сербский языки.
Содержание:
Предисловие автора 1
Любовь Муры - (Роман в письмах) 1
Примечания 70
Николай Байтов
Предисловие автора
Только что - где-то тут, в середине октября 2012 года - исполнилось 78 лет с того дня, когда Мура познакомилась с Ксюшей (Ксенией Порфирьевной Курисько). Место их встречи может быть локализовано примерно с такой же точностью, как и время, - это один из санаториев Мисхора.
Ксения Порфирьевна была, по-видимому, довольно заурядной женщиной, - ничем не примечательной в кругу таких же заурядных отдыхающих и лечащихся, - была БЫ, если б её в тот миг не коснулась ЛЮБОВЬ МУРЫ, одна из величайших любовей XX века… И лёгкие касания этой удивительной любви - жёлтые листики писем - длились шестнадцать лет - с трёхлетним перерывом на оккупацию - длились до гроба .
Письма Ксюши (за исключением двух-трёх) не сохранились. Тем не менее, её образ рисуется мне достаточно отчётливо, чтобы сравнить его с образом Муры. И сравнение выходит не в Ксюшину пользу. - Понятно, что Мура в пылу влюбленности превозносила её до небес. Но мне - отстранённо - достоинства Ксюши представляются загадкой… как, впрочем, загадкой представляется и сама ЛЮБОВЬ МУРЫ, - так что это всё запутывается в один сложно-таинственный клубок, который невозможно распутать, да я и не ставил такой задачи. Я только знаю и чувствую, что Ксюша была, по-видимому, недостойна этой любви. Но что ж теперь делать?
Многие говорят мне, что я выдумал свою героиню, тычут мне в различные несообразности, неувязки… Я честно отвечаю, что не могу эти несообразности объяснить. Но и выдумать я тоже не мог. Как можно такое выдумать? - да помилуйте! Я жил со своей героиней! Я годами - изо дня в день - наблюдал её трудную жизнь в маленькой комнате на окраине Киева. Я до слёз вглядывался в особенности её быстрого почерка, дышал и не мог надышаться сладостным бумажным прахом. Я изучал орфографические и пунктуационные особенности её письма и забавные странности её речи. На очень многое я научился смотреть сквозь Мурино "воспринимание"… Может быть - при иных обстоятельствах - я готов был бы стать её любовником, - несмотря на то, что она презирала и третировала мужчин (а может быть, в какой-то мере и благодаря этому )… Во всяком случае, я, пересилив скуку, свойственную моему времени, внимательно прочёл её любимого автора, Ромена Роллана, - и ведь действительно смог найти и почувствовать кое-что из тех качеств, которые она так ценила в нём…
Мура не раз просила Ксюшу уничтожить её письма. Она приходила в ужас от мысли, что кто-то посторонний может это прочесть. Я не знаю, что на это сказать. Пусть читатель не смущается (или, наоборот, пусть смущается, - это тоже хорошо). Я могу только ободрить его. - Ведь трудно представить, что стало бы с Татьяной Лариной, если б она из послебытия видела все эти толпы, читающие и выучивающие наизусть её письмо к Онегину. Но думается почему-то, что там совершенно иное отношение ко всему этому… А может быть, мы ошибаемся - и своим чтением наносим раны скитающейся где-то душе? Но поскольку не знаем наверняка, то и не можем всерьёз этим смущаться…
Могут возразить, что Татьяна - персонаж, а Мура живая (была живая). Нет, не так всё просто. - Вон Даниил Андреев в "Розе мира" описывает область "литературных героев", - ему было открыто, что там это такие же реальные сущности. Или почти такие же… Как бы там ни было, вопрос этот очень сложный. Если здесь есть какой-то грех, то я его полностью беру на себя, - так что читатель может совсем об этом не думать.
И ещё один абзац. - Сказать об "эпистолярной конвенции"… -
В то время почти не было телефонов. Уж междугородные-то звонки были практически недоступны. Письменное общение оставалось единственным - для людей, разделённых порядочным расстоянием. (Мура писала каждый вечер по три-четыре письма разным людям, - это было для неё совершенно естественно.) Эпистолярная языковая конвенция была в полном ходу - она сохранялась, жила, модифицировалась. Она дышала и наполнялась реальными чувствами. Ещё десять-двадцать лет - и она начнёт приобретать некий дух затхлости, а там и музейности… Сейчас - при бурном развитии электронной почты и эсэмэсок - старая конвенция быстро рушится - уже разрушена, - но это не значит, что никакой конвенции нет вообще, - новая конвенция в становлении, она всё ясней прорисовывается: уже можно видеть ряд обязательных правил, действующих при такой переписке (хотя на поверхностный взгляд может казаться, что люди обрели абсолютную языковую свободу). Это вопрос отдельного - весьма интересного - филологического исследования. Я лишь хочу здесь отметить, насколько Мура была свободна внутри эпистолярного языка своего времени. Она не нарушала условностей, поскольку ощущала их как необходимую среду обитания. Вернее сказать, она её вообще не ощущала, и - уж подавно - не думала о ней. Перед ней была только та "простая" (иногда очень непростая) конкретика, которой надлежало быть выраженной. И она передавала её Ксене с непосредственностью, которая потрясает и увлекает за собой, заставляя забывать о форме старого письма, может быть, жёсткой теперь для нас и неудобной. У Муры несомненно был эпистолярный дар. Не зря Ксеня называла её письма "увлекательными", перечитывала их и с такой неохотой и так выборочно уничтожала, поддаваясь на Мурины просьбы. У самой Ксени такого дара очевидно не было…
Николай Байтов
Любовь Муры
(Роман в письмах)
14/XI. Вечер.
Моя хорошая, моя родная Ксеничка!
Итак, я дома, но как я разочарована, а чем и сама не знаю! Убого всё вокруг. Не могу только лишь наглядеться на своё сокровище Идуську, её изуродовали стрижкой, но для матери ребёнок всегда хорош. Первым моим движением по приезде было - разбор полученных за время отсутствия писем, в надежде, что застану от Вас хоть несколько слов. Но увы! Почему Вы так пренебрегаете мной? Пожалуйста, не делайте своего брезгливого "je m’en fiche!" по отношению ко мне. Пишу это письмо наугад, навряд ли оно застанет ещё Вас в Крыму. Вначале решила было написать через несколько дней в Москву, но не выдержала и сейчас несмотря на большую усталость (ведь я часа 3 назад приехала!) пишу Вам.
Москва выжала меня, как лимон, бегая от утра до вечера по городу, я там просто ослабла. Мама надо мной хнычет, я ей уж сказала, что меня ожидает, и сама с трепетом жду своей Голгофы, боюсь этого момента, хоть бы не умереть! Не смейтесь надо мной, страх отнимает остаток разума.
Деньги вышлю Вам завтра или послезавтра.
Меня, наконец, пугает Ваше молчание, что с Вами? Не заболели ль Вы? Осведомилась бы я о Вашем самочувствии у кого-нибудь из Ваших соседей, но просто неудобно, и без этого моя привязанность к Вам смешила кое-кого, напр. Аню. Может быть, Вы утеряли мой адрес? Наивное предположение, не правда ли? Но всё-таки я не сомневаюсь, что Вы меня не обидите настолько и дальше напишете.
Завтра начинаю "свой трудовой день", но без горенья, а пожалуй, с отвращением и тоской. Если не включусь и дальше в работу - буду несчастным человеком, работать без радости - я не могу.
23/XI.
Ксенюш, родной мой!
Придя, как все эти дни, домой обозлённой и подавленной, я ещё больше была огорчена от отсутствия известий от Вас и вдруг - о, радость! - мама, выйдя в коридор, находит Вашу открытку. Спасибо, детка, за неё. Это время, тяжёлое для меня время - не оставляйте меня. Я наделала много нехороших вещей, о которых гадко вспоминать и которые, увы, нельзя и выправить, пока время не затушует мои "милые проделки"… [ Слова "тяжёлое для меня время" и "я наделала много нехороших вещей" Ксения подчеркнула красным карандашом. - Н.Б.]
В Москву я Вам послала одно объёмистое письмо - это накопленные впечатления нескольких дней. Не знаю, как приняли Вы его, не "занудило" ли оно Вас? [ Это письмо отсутствует. Видимо, не дошло. - Н.Б.]
Самый процесс писанья к Вам, как форма общения с Вами, хотя и не даёт полного удовлетворения, но всё-таки мне мил, вот поэтому я слишком обильна в своих письменных излияниях.
Скоро, а именно 25-го числа я получу полный комплекс удовольствий у частного врача. После "операции" я в тот же день, вернее вечер, буду дома. Я очень боюсь предстоящего. Во время моего пребывания в Москве Пётр на дом снова прислал возмутительное письмо, на которое я не ответила. Довольно с меня этой ругани, при одном воспоминании которой кровь приливает к голове! О том, что ждёт меня при создавшемся положении, я никому из своих не говорила. Знают только мои сотрудницы. А в общем… тоска, - по ночам нет сна. И вот в таком безрадостно-мутном течении дней моих - каким светлым пятном являетесь Вы, Ксения. И сама не знаю, почему так привязалась к Вам за такой короткий срок! Очевидно, большую роль сыграла наша общая неудовлетворённость и мой, мягко говоря, беспокойный характерец никогда, никогда не даст мне чувства удовлетворения, что навряд ли посетит и Вас. Такая общность очень роднит. [Слова "общая неудовлетворённость" и "никогда не даст мне чувства удовлетворения" подчёркнуты Ксенией. - Н.Б. (Далее все такие вставки - в квадратных скобках и курсивом - мои. "Н.Б." больше ставить не буду.)]
Детка моя, высылайте фотоснимок, ведь этим я буду надоедать Вам в каждом письме. Так или иначе, а его я буду иметь. Не удивляйтесь моему нахальству! Я рискну, по своём приезде в Москву, просто выкрасть у Вас снимок, если до этого времени не заполучу его "добровольно". Цель оправдывает средства.
Ваши письма, открытки я просто "обсосала" - знаю их на память. Когда-то Вас увижу?
27/XI.
Вот уже 2-й день не тает выпавший снежок. Полная картина зимы. Ида стала на лыжи - она в восторге от снега. Я же чувствую себя опустошённой, как физически, так и морально…
Но не надо нытья и жалоб. Следует крепко помнить, что человек бодрый, самоуверенный в такой же степени умеет подчинить себе судьбу, в какой судьба вертит и швыряет в разные стороны людей хныкающих и растерянных.
Ксеничка, как нужны мне Ваши письма! Дружба, - если она утончает наши переживания, если укрепляет то хорошее, что у нас есть, то разве следует ей противиться? Нет, пусть будет радостен тот момент, когда такое чувство охватывает нас. Я уже начинаю говорить высокопарно…
Воспоминания, мысли о Вас меня облагораживают - за это я Вам благодарна; Вы несравненно выше, цельнее меня. Мои нравственные нормы расплывчаты, расхлябаны, - им не мешает принять более твёрдую форму… Я знаю, что я надоедаю Вам своими письмами, что я, может быть, злоупотребляю Вашим терпением. Дальше я постараюсь писать реже, а сейчас, именно сейчас, Вы мне необходимы. О себе вообще не надо много говорить, а я так грешила этим ещё в Мисхоре - поэтому больше о своих переживаниях говорить не буду. Но ещё одна оговорка - поймите меня, пожалуйста, правильно. Не подумайте, что к Вам я прибегаю только в свою "несчастную минуту". Хотите или не хотите, но я всем своим дальнейшим поведением докажу, что к Вам прибегать я буду "во всякие минуты".
28/XI.
Детка моя дорогая, получила с таким запозданием Ваше письмо из Севастополя. Оно наполнило меня большой горячей радостью за Вас. Как мне приятно Ваше утверждение о том, что я послужила первым толчком к улучшению Вашего самочувствия! Я довольно-таки самонадеянна, - мне думается, что если б я была около Вас, то приложила бы много усилий к появлению у Вас большей жизнерадостности и с течением времени - добилась бы этого. Вот теперь я хандрю, но это, надеюсь, временно, а обычно ведь я до особого, мучительно простого чувства беру эту красоту жизни, несмотря на то, что я баловнем жизни никогда не была.
Результаты "операции" не прекращаются - я на следующий день была на ногах. Нужно взять себя в руки: я замечаю, что и для окружающих становлюсь непереносимой.
Пора кончать, от курения тошнит, - за письмом к Вам я утопаю в облаках дыма. Вы курите или нет? Целую Вас горячо.
29/XI.
Поздно пришла домой, буквально приплыла, утопая в жидкой грязевой кашице. Шла домой с твёрдой решимостью приготовиться к проведению завтрашнего заседания сотрудников, но искушение черкнуть Вам несколько слов так велико, что я изменила намеченный план.
Чем-то Вы сейчас заняты? Сейчас 10 час. вечера. Вы, конечно, дома и, по всей видимости, слушаете радио. Музыка действует на Вас успокаивающе, через 1/2 часа Вы будете укладываться спать, рассказывая Оленьке, борясь с дремотой, о своей жизни в Мисхоре и т. д.
Интересно, каково Ваше мнение обо мне? Очевидно, укореняется мнение не совсем лестное для меня, как о какой-то сумасбродке, что не желает отстать от Вас?! Да и в самом деле, в наши дни такая привязанность кажется по меньшей мере странной. Только я способна на такие "чудачества". Хотела бы я знать искреннее Ваше мнение об этом… [Слова "в наши дни такая привязанность" и "по меньшей мере странной" подчёркнуты красным карандашом Ксении. И следующая фраза подчёркнута вся целиком:]
Жизнь хороша только лишь тогда, когда мы её берём без таких "интеллигентских" ковыряний.
30/XI.
Своим молчанием, вернее изредка брошенными мне письмами в ответ на мои потоки слов, - Вы меня просто ставите в неудобное положение. Эта переписка носит какой-то, если можно так выразиться, вымогательский характер, ведь я у Вас, чуть ли не помимо Вашего желания, вытягиваю редкие письма. Конечно, это досадно. Я и сама себе давно уж кажусь смешной. Моя дорогая, предлагаю Вам следующую сделку: обещаю Вам реже писать в том случае, если Вы "откупитесь" от моего письменного обилия своей фотографией. Идёт?!
Мой выходной день прошёл не так, как намечала. С утра долго играла на пианино, разучивая 5-ю сонату Бетховена. Allegretto этой sonat’ы - лучшая часть её, тут дано нарастание скорби, переходящей в мягкую, как будто уходящую грусть. Ни одно искусство не действует на меня так непосредственно и глубоко как музыка. Она смывает всю грязь, всю мелочность, всё дурное, она настраивает на более высокий тон. Но странно, как только прекращается музыка и приходится снова из мира звуков погружаться в свою "милую" повседневность, то нетерпимость к ней и раздражение всем окружающим охватывает в удвоенном размере. Поэтому вторая половина сегодняшнего дня проходит в сплошном остервенении, я уж ни с кем не говорю, даже Иду отталкиваю от себя. Вы не узнали бы в этой мегере "прежнюю Муру".
3/XII.
Моя родная! Как тронули Вы меня своей телеграммой - я растрогана. Спасибо. Но вопрос "почему молчите?" - ирония! Я забросала буквально письмами, причём размером своим они не уступают фолиантам.
Здоровье намного лучше, а общее состояние весьма неважное. Я ничем не удовлетворена. Учреждение почти процветает, без конца посещают различные делегации, оставляя в книге посетителей самые лестные отзывы. Сегодня была представительница ВОКСа (Всесоюзная организация культурных связей с заграницей), обследовала нас с тем, чтобы включить учреждение в список организаций, намеченных для ознакомления иностранцев с постановкой работы в подобных дошкольных учреждениях. Если командование не запротестует (военная территория!..), то нам будут отпущены специальные средства на оформление как помещения, так и… сотрудников. Как видите, по работе как будто бы неудовлетворения не должно быть. Чувство - недовольства собой, мужем, ребёнком (от учительницы ежедневно получаю записки: "дерётся, ругается, хулиганит"…) разъедает. Всё вместе затирает жизнерадостность.
[Письма первого года я иногда сокращаю, потому что кое-что из них уже было мной использовано в книге "Ботаника". Позже таких сокращений не будет.]
3/XII (12 часов ночи).
Только что пришла домой. Застала 2 письма - от Вас - тощее и от Петра - объёмистое. Перед сном хочу сказать Вам несколько слов.
Снова повторяю, что счастлива, безмерно рада улучшению Вашего душевного состояния. По-женски думаю, что в этом немалую роль сыграл "пожилой химик". Всё это великолепно, так оно и должно быть. Вы ведь очаровательны и должны пользоваться большим вниманием, нежностью, чем Вам давал (судя по вашим словам) В. [Василий?]. Конечно, в Москве продолжайте это знакомство.
Родненькая Вы моя, то безразличие, апатия, которые я наблюдала у Вас в Мисхоре - меня доводили иногда до бешенства (если можно так сказать) от сознания своего бессилия в оказании помощи Вам. [Курсивом в Муриных письмах я буду выделять то, что она сама подчёркивает - теми же чернилами, как правило, одной чертой.] Я не могла Вам тогда говорить об этом, но бывала иногда прямо в отчаяньи. Вот поэтому так радостно мне слышать о Вашем "бодром состоянии".
Детонька моя! Вы так скупо мне пишете, а я ведь Ваши письма выучиваю на память!
5/XII.