ЗЯБЛИК. Ты меня замучил, Куроедов! Тянул, не разводился с женой, жаловался на семейные обстоятельства, пил в бане пиво, блядовал по периметру. Ты, может быть, лучший в мире тайный агент, Куроедов. Но в любви ты оказался полным дураком.
КУРОЕДОВ. Я по-прежнему люблю тебя, Зяблик, хотя ты жестоко бросила меня.
ЗЯБЛИК. У меня олигарх Денис, у меня яхта, роскошное тело, вчера я каталась по Риму на "майбахе"…
КУРПЕДОВ. Но у тебя нет счастья.
ЗЯБЛИК. Зачем ты прилетел?
КУРОЕДОВ. Центр запросил тебя, надо ехать в Москву.
ЗЯБЛИК (смеется, грозит пальцем). Центр запросил меня с твоей подачи. Ты ходил и канючил: вызовите ее! Моя роль? Соблазнять посла? Работать с ним гейшей? Вытянуть из него все кишки Акимуд?
КУРОЕДОВ. Акимуды неприступны.
ЗЯБЛИК. У каждой сказки есть своя ахиллесова пята. Где их слабое место? Вечного двигателя не бывает. Ведь где-то Акимуды заряжают свои батареи!
КУРОЕДОВ. Ты любишь Россию. Ты должна помочь.
ЗЯБЛИК. Не дави так примитивно мне на патриотизм. Для меня Россия – головная боль с тобой. Я поставила точку. Я девальвировала тебя, как аргентинскую валюту. Я уже не та дурочка, которую ты обманывал. Я уже выпила свою чашку чая с испанской королевой.
КУРОЕДОВ. Ты остаешься?
ЗЯБЛИК. Нет, я, конечно, еду. Мне надоели морепродукты! И потом, я не знала, что на яхте так сильно укачивает!
Куроедов бросается ей на шею.
ЗЯБЛИК (отстраняется). Только без личных контактов. (Надевает носки, зашнуровывает кеды.) Самое опасное, Игнатик, это – когда хотят сделать Россию счастливой. Это мы проходили… Ленин хотел… А теперь Акимуды… (Оглядывается.) Ну, Игнатик, где твой вертолет?
034.0
<ВАЛЬС>
В вертолете Куроедов объяснил Зяблику смысл русской истории на примере вальса. Зяблик слушала Куроедова с восторгом.
Осип Мандельштам, сказал Куроедов, написал самое смелое стихотворение в истории русской литературы. Мандельштам – чемпион! Выстрел по Сталину, его стихотворение 1933 года "Мы живем, под собою не чуя страны…", убийственно точен. До сих пор Мандельштам остается главным поэтическим тираноборцем.
– Жесть! – согласилась Зяблик.
Талант Мандельштама равносилен деспотичной власти Сталина. Схватка двух гигантов. Мандельштам, в сущности, уничтожил политическую харизму Сталина, раздел его догола и показал безобразное тело чудовища. Сталин оценил силу врага и проявил к нему уникальное снисхождение. Ему был уже по плечу всесоюзный голодомор, но вызов поэта вызвал у него невольное уважение. Воображаю Сталина, читающего это стихотворение.
– Оргазм! – согласилась Зяблик.
Приказать Мандельштама убить – значит согласиться с его оценкой. Сам в молодости поэт, Сталин понимал масштаб магии. Получив именной вызов, он сообразил: чем великодушнее он поступит, чем слабее будет мандельштамовская правда. Мандельштам отделался воронежской ссылкой. Правда, через четыре года он его все-таки прихлопнул – но как мразь, написавшую годом раньше бездарные стихи, восхваляющие Сталина.
ЗЯБЛИК. Почему, однако, так прекрасна русская культура и так отвратительно русское государство на протяжении практически всей истории?
КУРОЕДОВ. Я скажу тебе по секрету, в чем тут дело. Русская культура, русское литературное слово потому и прекрасны, что сопротивляются русскому государству, пропуская все свои темы, от любви до смерти, через гордую позицию отказа от лжи. Со своей стороны, русское государство потому так ужасно, что жестоко сопротивляется сопротивляющейся ему культуре, пытаясь доказать свою правду верховного патернализма. Оно давно уже превратилось в монстра, пожирающего поэтов, и исправить его так же трудно, как заставить Мандельштама написать оду Сталину. Сталин и Мандельштам – вот примерная пара танцоров, которые в вальсе несутся через века нашей славной истории, порождая и убивая друг друга!
ЗЯБЛИК (снимая в вертолете верх купальника). На, смотри, любуйся, Куроедов!.. (Но, заметя жадный и несчастный взгляд Куроедова, стыдливо отворачивается.) Осел!
035.0
<ВЕНИЧКА ЛИМОНОВ>
Как всякий опытный агент, Игнат Куроедов решил устроить наше знакомство в шумном месте. Мы встретились возле модного клуба в полночь на набережной Москвареки.
Кто бывал в дорогих и престижных ночных клубах Москвы, никогда не забудет той неповторимой атмосферы гульбы и тоски, которая создает неземной эффект. Прорвавшись сквозь кордон охранников, одетых в черные погребальные одежды привратников предельного мира, ты оказываешься в царстве, где все позволено и одновременно ничего не разрешено. Строгий регламент запрещает тебе совершать агрессивные действия, но подтаявшая среда удовольствия зовет тебя к нарушению всяческих норм. В отличие от любых других международных ночных клубов, за исключением амстердамских гейзаведений с черными комнатами востребованного разврата, московский ночной клуб призывает тебя к максимальному развлечению. Не танцы ради танцев, не барная стойка ради выпивки, не случайные знакомства ради знакомств, а – стахановское перевыполнение плана по всем статьям гульбы, вплоть до полного безумия и забытья. Девки, в максимально коротких мини-юбках, с пьяными визгами, потные от танцев и коктейлей, утрамбовываются в твоем подсознании, развозятся по саунам, дачам, берлогам и логовам. Это важнее, чем работа, семья, рассудок и жизненная стратегия. Гульба – это самое важное занятие, которое достойно пересказа и зависти.
Смесь веселья и тоски – национальный коктейль язычества и христианства, вакханалии и покаяния. Левая рука хватает девок за задницу, правая не забывает в конце концов перекреститься. Веселье и тоска – это не примирение религиозных противоречий, а их волнующее душу столкновение. Мы не изжили древних обрядов, мы все по-прежнему с визгом прыгаем через костер и гордимся реальными или вымышленными авантюрами великого блуда. Целомудрие – фригидность, сдержанность – импотенция! Но тоска зарождается в самом угаре веселья, гложет человека необъяснимыми угрызениями, превращает гульбу в драму жизни.
Даже те, кто никогда не гулял по-крупному, таят эти возможности в своем нутре и содрогаются от низменных желаний. Мы не нашли в своей жизни золотой середины – середина нам кажется мещанской отрыжкой. Олигархи, политики, режиссеры, музыканты, правозащитники, священники, силовики – все охвачены языческой волей к удовольствию. Со временем, перебесившись, эта страсть выражается в удовлетворении тщеславия, строительстве замков на песке или на самом деле. Мечта о роскоши – это тоже наше неизбывное язычество. Ненависть к тем, кто реализовал свое язычество в жизни, – это тоже черта язычества. Христианство часто оказывается только скорлупой, которую раздавливает наш ненасытный дух бесшабашного веселья. На Западе нет этого пламени язычества. Оно там под запретом морального воспитания, которое складывалось веками, просвещения и основ христианского поведения, даже если христианство превратилось там всего лишь в инерцию. Мы живем в стране подвижной морали. Христианство живет в наших крокодильих слезах.
Чтобы совладать с разрывом души, мы ищем не работы, не личной ответственности – забвенья. Мы идем в ночные клубы, как на главную стройку нашей жизни.
Нам страшно, когда совесть спит, нам страшно, когда она просыпается.
Мы прошли в переполненный бар, где орала музыка и смазливые девушки в казенных купальниках танцевали на подоконниках. Вечеринка была в разгаре.
– Здесь даже черти не могут нас подслушать, – прокричал мне в ухо Куроедов.
Зяблик была в черном коротком платье.
– Что мне от вас нужно? – сказал Куроедов. – Узнать, где находятся эти чертовы Акимуды. Второе. Узнать, с какой целью они к нам явились. Третье. Кто они: светлые или темные? Дальше. Могут ли они быть нам полезны?
Зяблик заказала самый дорогой виски со льдом.
– Вы возьмете ее на прием в посольство как подругу. Ваша цель: дать ей возможность как можно ближе сойтись с Послом. У него здесь нет жены.
Зяблик заказала вторую порцию виски со льдом.
– Я много пью, но мало пьянею, – сказала она мне. – Игнат, я все поняла. Оставь мне немного государственных денег и езжай домой. Ты нам больше не нужен.
– Но подожди… – сказал Куроедов.
– Пошли танцевать, – сказала мне Зяблик.
Она взяла у Куроедова деньги, засунула в сумку, оставила ее на барной стойке.
– Пока, – сказала она Куроедову.
– До свидания! – прощаясь со мной, крикнул Куроедов. – Вы там Послу не говорите, что мы живем при кровавом режиме…
Он хохотнул.
– Циник! – отозвалась Зяблик. – Они и так все знают.
Мы пошли танцевать.
– Вы, конечно, читали "Мастера и Маргариту"? – спросила меня Зяблик. – Понравилось?
– А вам?
– Очень. Акимуды, видно, из этой серии – приезжают с ревизией, такие строгие. Но на самом деле все не так. Дьяволы валяют дурака, всех подкалывают. А потом выясняется, что они за любовь и добро. Если зло не онтологично, ничего другого от них и не следует ждать… Возьмите меня за попу! Люблю танцевать, когда меня держат за попу!
Я с удивлением посмотрел на нее. Высокая двадцатидвухлетняя блондинка рассуждает об онтологии.
– Не знаю, – сказал я, – я не большой любитель "Мастера и Маргариты!"
– Да ладно вам… Небось завидуете!.. Крепче!
Я послушался.
– Я – умная девочка, – сказала Зяблик. – Я занималась русской философией начала XX века. Кстати, я знаю и ваши статьи – о Розанове, о Шестове. Как правильно, кстати, Шесто́в или Ше́стов?
– Я уже забыл, как правильно. По-моему, Шесто́в.
– Но как писателя я вас не люблю. Ни вас, ни Сорокина. Все это на продажу. Вы начитались западной литературы и захотели привить ее нам в вашем собственном исполнении. Да, у нас этого не было, и вы заполнили пробел.
У нас этого не было, но нам это и не нужно.
Я прижал ее к себе:
– Вы – страшный человек.
Она посмотрела мне в глаза:
– Вы неплохо танцуете.
Она взяла меня за руку и отвела к стойке. Сумка стояла на месте. Она заказала виски себе и мне, не спрашивая моего желания. Она закурила тонкую сигарету. Когда бармен принес нам напитки, она чокнулась, глядя мне в глаза, залпом выпила:
– Здесь противно. Отвезите меня домой. Я живу на Студенческой.
Мы поймали совсем раздолбанное такси, за рулем сидела бабка в очках, она посмотрела на меня:
– Я вас знаю. Вы – Веничка Лимонов! Я отвезу вас бесплатно.
– Вот это слава! – восхитилась Зяблик.
Мы поехали к ней домой. По дороге она молчала. Потом вдруг спросила:
– А вы знаете, что Гёте был евреем?
– Первый раз слышу, – признался я.
– А еще считаете себя интеллектуалом!
Я подумал и сказал:
– Это Гейне был евреем.
– Точно! – хихикнула Зяблик. – Но из поэтов я люблю Пушкина. Лермонтов его обучал, как писать стихи, и Пушкин научился писать лучше Лермонтова.
– Интересная мысль, – согласился я.
Когда мы вышли из машины у ее подъезда, она сказала: – Хотите подняться ко мне? Поговорить о философии? – Хорошая мысль, – сказал я.
– В другой раз, – улыбнулась она. – Я устала. Спокойной ночи.
036.0
<СОМНЕНИЕ>
Венера Мытищинская. Она же Зяблик – сырая котлета двадцати двух лет.
– Колтун, – говорит Венера Мытищинская о моем семейном положении.
И еще:
– Это надо отрыгнуть.
Зяблик озабочена здоровьем. Она больна тысячью болезнями. Она боится болезней больше смерти. Она постоянно прислушивается к своей матке. Она вызывает "скорую", скатывается кубарем в подъезд, две тетки входят, она, задрав юбку, бежит на четвертый этаж, пока они едут на лифте, – они входят в богатую квартиру, крутят головами – она объявляет, что ее замучили состояния, близкие к обмороку.
037.0
<БЛЕСК И НИЩЕТА ДИПЛОМАТИИ>
Ночью, засыпая, я поймал себя на том, что думаю о Зяблике. Я не придал этому большого значения. Акимуды меня тоже не слишком волновали. В назначенное время я заехал за Зябликом и повез ее в посольство. На мое удивление, она была в том же самом черном коротком платье.
– Вы знаете, – сказала она, – мне было лень одеваться во что-то другое. Единственное, что я сделала, – я сегодня не надела трусы. Когда мне надо сосредоточиться, я не ношу трусов.
Мы вошли в резиденцию Посла. Поднялись на второй этаж. Внутренности дома были сделаны в купеческом стиле второй половины XIX века. Аляповато, но просторно. В большом зале уже толпился народ.
– Я не люблю дипломатию. Дипломаты – крепостные люди, – огляделась Зяблик.
Официант предложил нам шампанское. Мы отошли в сторону, интересные друг для друга.
– Когда-то, – заметил я, – в советские времена, московский дипкорпус играл большую роль. Послы приглашали к себе на приемы запретных людей – диссидентов.
– Ну да, всякие там высоцкие… – сочувственно вздохнула Зяблик.
Я взялся рассказывать, что в те времена посольства служили почтой, библиотекой, рестораном, баром, кинозалом, витриной. Там носили джинсы и пили кока-колу. Там на Рождество даже подавали устриц! В туалетах гости нюхали мыло и щупали туалетную бумагу.
– Правда, – добавил я со смешком, – горничные и прочая обслуга рассказывали, что за покровом элегантности скрывались истерики, алкоголизм…
– Меня волнует, что я сегодня выступаю как ваша girlfriend, – шепнула Зяблик.
– Надо идти до конца, – предложил я.
– Это старомодно, – засмеялась она. – Лучше зависнуть!
Я гнул свое, страдая ностальгией. Я вспоминал заснеженную Москву и мои мужественные походы на приемы.
– Ну, и чем ваш Запад был лучше нас? Подумаешь, устрицы! – хмыкнула Зяблик.
– Запад питался чудовищным устройством советской системы. Он был поджарым, сильным противником. Когда противостояние перестало носить смертельный характер, Запад расслабился. Правда, новая агрессия в лице исламского мира нанесла ему еще более сильный удар, чем Россия.
– Да ну!
– Ислам поставил вопрос о западной пустоте. Советский Союз лицемерно клеймил Запад, а ислам отказался от западных ценностей радикально.
– Не согласна! – возразила Зяблик. – Капитализм – это купеческий рай. Восточным купцам он тоже нравится.
Мы взяли еще по бокалу шампанского.
– Не напиться бы… – отпивая шампанское, смущенно улыбнулась Зяблик.
Я понимал, что ностальгия не передается, но мне так хотелось рассказать ей, как молодым человеком я ходил в посольства с упоением. Именно там и была моя потерянная родина. Я отличался на приемах таким бурным антисоветизмом, будучи сыном посла Советского Союза, что дипломаты считали меня провокатором и агентом КГБ.
– А ты…
– Я уносил из посольств подаренные мне запретные журналы. Наиболее антисоветскую "Русскую мысль" я получал на дому – мне приносил сотрудник культурной службы США в пластмассовой сумке валютного магазина "Березка". Сумка все еще пахла вкусной колбасой… Я до одурения читал ярую антисоветчину и насыщался ею. Эта была моя колбаса. Мне кажется теперь, что я зря терял столько времени на очевидные вещи.
– Надо быть менее многословным, – кивнула Зяблик.
– КГБ потому и не тронул меня, что я был прикрыт отцом.
– Тебя вербовали? – В ее глазах вспыхнул живой интерес.
– Попытки вербовать меня я отверг с таким негодованием, что они поняли: я – неприкасаемый.
– А я завербовалась с большим удовольствием! Мне казалось, что я нашла смысл жизни. Так здорово!.. Ты был какой-то слишком идейный. Даже неприятно…
– Я надеюсь, что твои дети возненавидят Советский Союз. Вот увидишь: возненавидят!
– Ты что, больной?
– Все это кануло в Лету, – стерпел я этот варварский упрек. – С конца восьмидесятых посольства поблекли.
– Я не хочу быть послом, – вдруг решительно заявила Зяблик.
– В какой-то момент то или иное посольство становится привлекательным. Так было с японским посольством, где собиралась на японскую кухню наша творческая элита, так бывает с французами.
– День Бастилии! Он – когда?.. Послушай, Робеспьер – это имя или фамилия?
– Робеспьер – это палач…
– У тебя все революционеры – палачи. Ты бы вообще запретил революции!
– А ты знаешь, что Робеспьер развел такой террор, что запретил верить в Бога и хотел сжечь весь Лион?
– Ну и что?
– А то, что в мятежной Вандее женщин насиловали и потом топили в реке тысячами.
Зяблик думала недолго.
– Знаешь, что? Конкретные люди – это издержки истории! Они должны принимать ее законы. Ты что, гуманист?
– Merci! Дипломатический птичий язык убивает живую речь. Но однажды кремлевский чиновник взялся рассуждать о литературе: она не должна быть экстремистской! Я его осадил – он в бешенстве покинул стол посла.
– Скандал! – обрадовалась Зяблик. – А то я подумала, что ты – пресная рыба!
– Единственным ценным знакомством, которым я обзавелся благодаря обедам в посольствах, было знакомство со Шнитке.
– А… гениальный композитор! Он слишком темный для меня… Действует на нервы… Что это за публика? – огляделась Зяблик.
– Обычно одни и те же люди. Средний класс московской элиты. Более крупные люди встречаются редко. Изображать из себя публику для посольских отчетов мне тоже давно надоело. Дипломатия утратила свой лоск.
– Тут дует, а я без трусов! Пошли работать! – Зяблик фамильярно подтолкнула меня в бок.
038.0