<ОЙ!>
Ой! Ну, что мне с вами делать, девки! Вы высосали мое время. Смените наволочки на флаги! Две здоровые, высокие суки бросились танцевать канкан! Как болит моя несчастная попа! Ой! Как болит моя любовь за Россию! Ой! Несчастная Россия – она создана для страдательного выращивания талантов. Оранжерея гениев. Ой! У меня было слишком много женщин, чтобы прийти к выводу, что нет недоступных девок. Кто сейчас танцует и показывает язык? У тебя язык длиньше. Кого поволокли в спальню? Зачем ты надела черные чулки моей Светы? Мы спьяну разговариваем матом. Ой! Подруга! Не ты ли мне клялась в верности моей жене? И что? Кто оттянул набок твои почти несуществующие трусы? Кто лизал подругу? Девочки, где ваши лифчики? Даша всегда отмечала утрату своего лифчика: куда бы она ни шла, она возвращалась без него. Поедет в клуб на концерт – позвращается без лифчика. Пойдет в булочную – снова без лифчика. Карма!
Девочки! Где-то в нашем городе в глубоком подполье возник центр по борьбе со мной. Центр вынашивает идею расправы. Кто увидел дырку моей мечты? Кто задышал стремительно? Лана! У тебя по лицу пробежала судорога, когда ты увидела анус подруги. Кто написал ложный донос? Ой! Я упал на кровать. Взорвался – и все увидел. Конечно, мы слегка перестарались со страданиями, оранжерея взопрела от перегрева: многие гении высохли на корню, но опыты продолжаются.
070.0
В либеральных кругах Москвы, как пишут некоторые газеты, возникла мода на Акимуды. Некоторые девушки называют себя акимудовками. Акимудовки отличаются особой романтической, но не без ярко выраженного эротического оттенка, одеждой, гедонистическим макияжем, общим поведением "таинственной незнакомки". Акимудовки любят зеленые яблоки и яичницу из трех яиц. Они ввели в обиход способ креститься одним пальцем до полудня и пятью – во второй половине дня. Молодые люди воспринимают Акимуды как воплощенную утопию пустоты, которую они хотят наполнить собственным смыслом. Против этой моды активно выступают Церковь и чиновники из администрации Главного. Они считают, что это – секта. В самом деле, как пишут некоторые газеты, Акимуды способствуют самоорганизации общественной жизни, ее освобождению от стереотипов. Определенная часть молодых людей считает целесообразным переехать на ПМЖ на Акимуды. Считается, что для этого никуда не надо переезжать. Акимуды внутри нас. Однако другая часть молодежи считает, что достаточно совершить самоубийство, как попадешь на Акимуды. Это особенно беспокоит власти. Возникает впечатление, что дело идет к эпидемии. Все секты похожи друг на друга, как счастливые семьи у Толстого. Посольство воздерживается от комментариев.
Считается стильным произносить слово "Акимуды" по сто раз на день, словно мантру. У особо страстных поклонниц Акимуд в спальне на стене висит фотография Посла. А у избранниц даже с его подписью! Говорят также, что существует несколько фотографий, на которых Посол подмигивает и показывает язык.
071.0
<СЛАДКИЕ ПЕСНИ>
– Я тебе нашел помощника, – позвонил Куроведов Зяблику. – Зовут Самсон-Самсон. Писатель-фантаст! Знает запредельные миры, как Даниил Андреев. Автор тридцати книг по фантастике. Сплошные бестселлеры. Когда-то сидел за изнасилование. Начал писать в лагере. У него там были мистические видения. Похож на обаятельного орангутана, пока не впадает в ярость. Он тебя наберет. Запомни: Самсон-Самсон.
– Я его видела в передаче "Пусть будет, что будет" и еще где-то, на утреннем концерте.
– Ну, и?
– Мудак, – сказала Зяблик. – Я справлюсь сама.
Зяблик оказалась сильной девушкой. Ее сияющие глаза притягивали меня, как магнит. Посол тоже, кажется, купился на ее красоту. Когда она входила в комнату, все озарялось, становилось как будто больше света – но на кого она работала? На себя, на свои удовольствия – она была сумасшедшей в любви, – на удовлетворение своей власти над нами, на реабилитацию своей самооценки, разрушенной в детские годы, в ее подмосковной юности? Или она посчитала, что наш треугольник – это действительно штаб новых возможностей, расширение сознания – и ей было не важно, как долго это может продолжаться, главное, что оно есть? Или же она работала на Куроедова, на российскую безопасность, на будущее страны, стремясь воспользоваться посольством Акимуд для того, чтобы Россия вышла на уровень мировой державы? Возможно, ей хотелось, чтобы мы в России стали обладателями альтернативного топлива. Тогда мы будем диктовать миру наши условия игры, отомстим Европе и Америке за их пренебрежительное отношение. Но в таком случае она должна была быть слишком необычной актрисой, чтобы разыграть роль великой насмешницы: делать вид, что она презирает Куроедова, иронизирует над Россией – а на самом деле служить ей бескорыстно и держать меня при себе в качестве интерпертатора слов Посла? Или же она, позабыв все земное, влюбилась в Акимуды как в тайну вечного блаженства и одновременно готовилась к вечной жизни, волнуясь за свое спасение? Разгадать ее истинные причины поведения было мне не под силу – я был слишком ею увлечен. Я подозревал, что, в отличие от меня, Посол знает все ее намерения, но он сказал, что в отношении нее он занял позицию полного попустительства и самоограничения. Иначе не интересно.
– Если я буду все контролировать, вы будете марионетками в моих руках – а зачем мне это надо?
– А что вам надо?
– Я хочу перезарядить наши отношения, заключить новый договор, – говорил Посол у меня в Красновидово, гуляя вдоль Истры. – Я выбрал вас в качестве собеседника, потому что вы об этом писали и думали.
– Не я один.
– Да, но у вас ничего не получилось… в смысле создания друзей нового знания.
– Это зона восторженного идиотизма, – сказал я. – Как только начинаешь об этом говорить, обрастаешь идиотами.
– Что движет вами? – спросила Зяблик, попивая красное вино у реки.
– Любовь, – сказал Посол. – Я люблю каждого, от последнего бомжа до президента, стремлюсь к их спасению, но с каждым веком это становится все сложнее. Люди не чувствуют свою связь с нами так, как это было в далекие времена. Они свернули с правильного пути. Да и во что им верить? Они переросли традиционные религии, как детские штаны на ляпках. Там одни притчи и назидание.
– Да, вы нам оставили только метафоричное прочтение, – сказал я. – Остальное смотрится дико.
– Но это не значит, что новый бог будет ходить в джинсах и в футболке.
– А в чем он будет ходить?
– На этот раз он, возможно, будет русским. Хотя я еще не до конца продумал этот вопрос.
– Почему русским?
– Есть глубокий мировой симулякр – вечная Россия. Умиление и мистицизм, снег и холод… Что-то такое северное… поцелуй на морозе…
– Почему вы все время выступаете против секса? – спросила Зяблик.
– Люди настолько аморальны, что их постоянно приходится накачивать нравственностью.
– Зачем вы их такими создали?
– Человек – ошибка природы. Так вышло.
– Что значит вышло? – вмешался я в разговор. – Тогда что вы хотите от человека? Вы скрываете ваши истинные намерения, а хотите, чтобы человек вам служил верой и правдой?
– Зачем вы создали человека? – спросила Зяблик, осушив бокал красного вина.
– Это просто: ради любви.
– Пора домой, – сказала Зяблик. – У меня завтра тренажерный зал.
– Попроси Посла, чтобы ты была всегда в форме.
Посол посмотрел на Зяблика:
– Я готов это сделать.
Зяблик фыркнула:
– Иногда вы говорите такие страшные вещи, что я отказываюсь в вас верить! Вас нет! Ну, что вы несете! "Я готов"! "Я готов"! Миллионы женщин стареют, у них морщины, дряблая кожа, у них опадают сиськи, их бросают мужья! Это женская трагедия, а вы готовы мне помочь справиться с моим весом! Помогите бабам! Помогите бабам во всем мире! Вы как-то странно себя ведете. Превращаете воду в вино. Но почему вы заставляете проходить женщин через климакс? Почему вы об этом не думаете?
– Зяблик, – сказал я. – Ты чего вмешиваешься не в свои дела?
– Я оживлял мертвых, – осторожно сказал Посол.
– Ну и что! Ради чего? Чтобы люди в тебя поверили? В чудеса каждый поверит! Чудеса – все равно как пытка, только с обратным знаком!
Она резко встала и пошла по тропинке вдоль развесистых ив.
– Она подбирает какие-то дурацкие аргументы, – вступился я за Зяблика, стараясь не допустить его гнева.
– Дитя! – усмехнулся Посол. – Чудесное дитя.
072.0
<ЗВАНЫЙ ВЕЧЕР>
– Знаешь, какая разница между писателем и олигархом? – спросил Зяблика Денис, по-свойски хлопая ее по спине и незаметно подмигивая мне.
– Ну! – сказала Зяблик.
– Писателю девушка дает за талант, а олигарху – за деньги!
Акимуд расхохотался.
Было около половины четвертого ночи. Последние гости, после нескольких неудачных попыток уйти, решительно, словно окурки, погасили последние разговоры и стали прощаться, еще не выходя из столовой. Мы с Зябликом в последний раз усмерили их порыв пятым по счету посошком, разлив в рюмки водку в качестве прощального дижестива, и все торопливо выпили, высоко поднимая мужские и женские подбородки. Целоваться повалили в прихожую, договариваясь по русскому обычаю о скорой встрече, заботясь о нежной пуповине бесперебойного общения, а наша серебристая, непонятной породы кошка Настя проскочила мимо них в опустевшую комнату, втянула в легкие горячий человеческий воздух, пахнущий съеденной крольчатиной, рассеянным взглядом красавицы посмотрела на догоравшие свечи, на оставленный хозяйкой на журнальном столике профессиональный Canon с могучим объективом (Катя в то время увлекалась фотографией. Чем она только не увлекалась!) и прыгнула на подоконник подышать предутренней свежестью.
Кролик был мировой. Он поднимался над усталой испариной мира: душистый, прыткий, теплый, меткий, веселый. На моих глазах он превращался в икону кролика. На званом вечере гостей надо удивить преображением знакомого блюда. Ну, кто не знает кролика! Кто не видел на Дорогомиловском рынке его розовую, длинную, вытянутую (как будто в полете) тушку с серыми пушистыми гольфами! Это вам не заморская каракатица, не черепаший суп. Но кролик – мина замедленного действия. На обеденном столе, купленном мною на краткое время в IKEA и уцелевшем через десять лет, раздвинутом во всю длину, чтобы принять максимум одиннадцать гостей, кролик, купаясь в свете свечей, может взорваться таким неожиданным запахом, словно он только что вылез из болота. Правда, хозяйка застолья, которая в момент моих размышлений вместе со своей компаньонкой, высокой тридцатилетней девушкой Ланой, имеющей всегда несколько удивленное лицо, выносила на кухню обглоданные кости кроликов (их было два), обычно возражает: кролик не пахнет. Да, у хорошей хозяйки все звери и птицы ведут себя смирно и зря не пахнут. Хорошая хозяйка не замечает, как и что у нее получается. Она не давит на кролика. Он сам старается в духовке быть загодя вкусным. У хорошей хозяйки и рыбные закуски, вместе с черными груздями и домашней колбасой, тоже ложатся на тарелки в лучшем виде – так влюбленная девушка светится своей красотой, и все недоумевают, откуда что берется, пока пучина жизни не загубит ее.
Место действия: квартира в переулке на Плющихе. Все сразу оживляются: три тополя на Плющихе! Ну, конечно, три тополя! Но когда это повторяют в тысячный раз, хочется удушить любителей советского кино.
Время действия: вечер – желательно не выходной. В этом особый смысл. Люди, которые приходят в гости после работы, нуждаются в переломе настроения. Так рождается второе дыхание – лучшее состояние гостя.
Эпоха действия: Слава России!
На званом вечере количество званых гостей желательно приблизить к количеству избранных: оптимальная пропорция – один к одному. В тот вечер у нас первым гостем пришел Посол Акимуд. Вторым – олигарх Денис. Оба пришли вовремя, в девять, а остальные, по московской привычке, запоздали. Мы сидели с Зябликом и Ланой, той самой, у которой удивленное лицо, и пили белое вино: хозяева должны немного выпить до прихода гостей. Денис пришел, как и полагается русскому человеку, с бутылкой. Правда, это была не бутылка, а мегабутыль красного вина. По его словам, в мегабутыли вино живет гораздо более правильной жизнью, чем просто в бутылке, тем более если оно мировое. Он принес мировое вино. Будущий мировой кролик нашел себе достойное сопровождение.
За Денисом пришел Александр Мамут с большим букетом желтых роз. Он сначала удивился, увидев своего товарища на кухне, но вида не подал – вписался в кухонную компанию. Важно, в чем люди приходят на званый домашний ужин. Если ты оденешься слишком празднично, придешь в каком-нибудь полосатом костюме, ты рискуешь оказаться "вырви глазом" – о тебя будут спотыкаться взглядом. Недоодеться тоже неправильно. Нужно одеться незаметно, показать, что в гости пришел ты, а не твоя одежда. Оба были одеты совсем неприметно.
Третьим пришел Коля Усков, вместе со своей осмысленной небритостью и не менее осмысленной поволокой в глазах. После его прихода хозяйка отправила всех мужчин в столовую с розовыми стенами и высокой двойной розовой дверью – плющихинский модерн образца 1911 года. Когда пришли Лунгины, разговор был в разгаре. Вдумчивый Марк Гарбер со своей очаровательной женой подоспели уже к кролику.
Что важнее, разговор или кролик? Пустой вопрос! Кролик и разговор – самодостачные вещи, но на званом ужине они идут нога в ногу. Однако неслучайно наш званый ужин начался на кухне. Там его исторические корни. Времени презрения соответствует свое время доверия. Главным смыслом последнего является освобождение от наив ности. Возникает сероватый свет поразительной ясности. Да и вообще сама серость не как посредственность, а как прохладное парижское утро доминирует над прогоркл ым отчаянием. Скорость движения различных компонентов российской жизни не поддается арифметическому исчислению. За кем будет победа? Разговор за столом становится общим и в меру вполне беспорядочного движения рук, вилок, рюмок последовательным. Собственно, где еще можно поговорить?
Все начинается с осмысления чрезмерного потребления, с масштаба переоценки ценностей, обрастает анекдотами, разбавляется французской музыкой 1950-х годов (она льется со стороны полноценного дубового буфета с инкрустацией маковых наркотических шишек того же модерна), смехом. Духовность перестает быть бранным словом (хотя меня от него воротит). Но может ли острота кризиса быть сигналом для невероятных, казалось бы, перемен?
Речь идет об адекватности русского рабочего системе его понятийности. К этому надоело относиться на уровне анекдота. С рабочим, очевидно, можно договориться, полагает Денис, если ставить перед собой такую задачу.
Сложнее договориться о смысле нового кино. Все согласились, что русская девушка, в отличие от западной, это – машина с самостоятельным двигателем; западная, красивая, но стоит, а эта едет – она обладает энергией. Акимуд спросил:
– Это домашняя колбаса?
Все уставились на Акимуда.
– Неужели вы не знаете? – засмеялась Зяблик.
– Домашняя, – согласился Акимуд. – А почему так мал либеральный ресурс России?
– Рыночная! – заявила Зяблик. – Но, с другой стороны, домашняя!
Все согласились – наделенные опытом Запада, – что русская эмиграция – несостоявшееся понятие, не имеющее светлого будущего, не стоит и пробовать до последней черты. Но как быть с Иваном Грозным? Грозный стал предметом единственного грозного (чуть ли не до ссоры) спора за весь вечер – между Усковым и Лунгиным. Должно ли его показывать таким образом, что этот царь – охранная грамота неверия в потенциальные возможности страны, что он – причина и следствие вращения истории по кругу? Чем страшнее изображены его средневековые повадки, его медвежьи казни, тем неподвижнее состояние современных умов, тем слабее воля к модернизации: кто он – правило или исчадие ада? Да и пристало ли искусству тащиться по тому же проклятому кругу истории, неужели своего пути нет?
– А вы как считаете? – спросили у Акимуда.
Акимуд подумал и сказал:
– Это все было не так.
– А как?
– Грозный не справился. Он хотел справиться, но не справился…
– С чем не справился?
– Мирные хлебопашцы не созданы для империи…
– А как же вы допустили? – накинулись на него.
– Кто? Я?
– Вы!
– Вы же там были!
– Вы преувеличиваете, – тихо сказал Акимуд.
После Ивана Грозного я обратил свое внимание на роль Ланы. Пусть она далеко не всегда принимала участие в общем разговоре, но без нее замедлились бы процессы материальной жизни стола: смены блюд, движения ужина от закусок к десерту. Без такой помощницы хозяйка превращается в прислугу собственного вечера – ей необходима напарница.
Мы выпили за Лану.
Чем интеллигентнее гости, тем уже круг их тостов.
Когда-то Ницше сказал, что нельзя ненавидеть своих врагов больше, чем любить свою жизнь. Эта заповедь может считаться основой новой кухонной философии.
Теоретический раздел кролика, как и всего званого ужина, связан с утверждением новой кухонной философии. Только дома можно сегодня чувствовать себя дома. Вот такая вот тавтология. Однако идея внутренней эмиграции на сегодняшний момент гораздо более противоречива, чем в советские времена.
Не стой посреди дороги, не попади под танк – беги на кухню! На кухню! На кухню! Назад на кухню!
Впрочем, едва ли надо бежать назад.
Новая кухонная философия не отвергает городской светской жизни, ресторанных мероприятий, тусовочного сообщничества. Она к ним относится спокойно, как к данности, в меру их испорченной необходимости. Изъян светской жизни – в произвольной системе ее ценностей, в том, что она – лазейка, когда на поверхность всплывают умелые архитекторы снобизма, стремящие уравнять человека-подделку с человеком-подлинником. Тусовка же похожа на скоростной вариант собачьей свадьбы, где движений ума гораздо меньше, чем движений тела.