Ну, да что мы все о технике. Поговорим лучше о замечательном поэте, уроженце Рыбинска, Льве Ивановиче Ошанине, авторе стихов к песне "Издалека долго течет река Волга". Благодарные земляки установили ему памятник на Волжской набережной. Стоит бронзовый Лев Иванович, положив рядом с собой бронзовый плащ на парапет набережной, и смотрит задумчиво в волжскую даль. Бронзовые носки его туфель, начищенные туристами и молодоженами сверкают на солнце. Говорят, что если в день рождения Ошанина, ровно в полночь, девушка поцелует Льва Ивановича, то… не миновать ей быть поэтессой, а вовсе не то, что вы подумали. Что тут скажешь: горазды у нас небылицы сочинять. Лишь бы девушек привлечь. Однако, хоть все это, без сомнения, и придумано, а только каждый год рождаются в Рыбинске Львовичи и Львовны. Не то чтобы много, но есть. Наверное, и дальше будут рождаться. Потому как традиция.
* * *
Вот ведь как неинтересно получается. Смотришь в небо - а там, в вышине, столько разных птиц летает. И стрижи, и ласточки, и орлы, и львы, и куропатки… Даже дятлы. Почему бы и нет. Не всё же им долбое по деревьям стучать. Но случись им спуститься к земле… - так все, до самой последней капустницы, при ближайшем рассмотрении почему-то оказываются воронами. Даже те, которые ещё минуту назад парили дятлами под облаками. Может, конечно, это у нас, в нечерноземье так, а где-нибудь в цивилизованных странах всё по-другому. Там-то, поди, кем бы оно ни летало, но спустится к тебе непременно розовым фламинго. Ещё и клювом щёлкнет из вежливости. А здесь нам не там… Да и там нам, если честно… Вот и маемся, хотя все уже давно июлятся.
* * *
Туманище. Такой плотный, что в нём можно рыть ходы. Вот танк проехал сосед поволок свой живот за пивом. За ним, по тоннелю, две девчушки пропрыгали. Перед тем как стенкам сомкнуться, в него забегает собачка с хвостом-крендельком, усыпанным репейниками. Высоко… или низко - не разобрать - множество мелких, сырных, быстро зарастающих отверстий от стайки воробьёв. Большая, гулкая и незаживающая дыра от простуженного колокола церкви Михаила Архангела. Где-то рядом, параллельным курсом, не зажигая топовых, носовых и кормовых огней, тихонько пробирается домой с ночного дежурства у своей подруги врач из третьего подъезда и… наскакивает на рифы. Рифы взвизгивают, мелко дрожат арбузными формами и костерят врача последними словами. Потом вздыхают и с тягучей, липкой тоской смотрят ему в мгновенно растворившийся след. Ощупывая дорогу жёлтыми усами, к дому подбирается копейка. Дороге щекотно от копеечных усов. Она ёжится, асфальтовая кожа покрывается муракамешками [5] , и они верлибром постукивают о ржавое днище маши… На этом самом месте, выражаясь нецензурно высоким штилем, вдохновение меня покинуло, даже не пообещав щасвирнуться. Случись такое во широком бумажном поле, а не в файле с расширением doc , уж я бы, конечно, густо позачёркивал все восемнадцать с половиной вариантов продолжения, посадил пару клякс и, подражая великим, нарисовал пропасть прелестных ножек, грудок, шеек и даже крылышек. Вот такой художественно цельный лист любой исследователь моих писательских потуг с волнением возьмет в руки и, аккуратно пронумеровав, положит в папку с бязевыми тесёмками под названием "черновики и наброски". Но. Грудки, ножки, etc. я могу хочу умею… короче говоря, к рисованию это не имеет никакого отношения. Кстати, о ножках. Однажды я трижды… нет, дважды… Эх, давно это было… Плохо помню подробности. Они растворились в тумане. Таком плотном, что в нём можно рыть ходы.
* * *
Нынешний год лето ужас какое дождливое. Червь дождевой уродился здоровый и мускулистый, что твоя анаконда. Насаженный на рыболовный крючок, такой червь легко удавливает килограммового. окуня или карпа. Да что карп - бывает и щучку молодую обожмет так, что у той икра горлом идет. А еще от этих дождей проволочник расплодился. Начнешь картошку копать, а он из нее так и прет - длинный, наглый и ржавый от сырости. С двух соток картошки - ведро проволочника, а то и два. Рачительные хозяева из него живые изгороди плетут, а нерачительные с утра выпьют и целый день свободны.
Мытищи
Всем известно, что картину "Чаепитие в Мытищах" художник Перов писал, проживая в Мытищах [6] . Картина писалась трудно. Для того, чтобы войти в образ Василий Григорьевич каждый день выпивал по пять, а то и шесть чашек водки чаю со сливками и съедал по три больших калача с маслом. К концу работы над картиной он так опух… Мало кто знает, что в соседней избе, другой великий русский живописец - Суриков работал изо всех сил над своей "Боярыней Морозовой". Картина писалась трудно. Для того, чтобы войти в образ Василий Иванович каждый день по два, а то и по три раза катался с натурщицей из мытищинских прачек в санях. Два Василия по вечерам встречались за чашкой чаю с ромом ("с адвокатцем", как тогда говорили, имея ввиду ром, развязывавший язык) и говорили о живописи, о ценах на краски, на мытищинских прачек и водку. Как-то раз, Василий Иванович, забыв добавить чай в ром, так начаевничался, что уснул, а в то время Василий Григорьевич шутки ради пририсовал Морозовой чайное блюдце. На самом первом варианте картины боярыня ехала на санях, держа в правой руке на вытянутых пальцах блюдце с чаем, а в левой кусок пиленого сахара…
В одном из залов Мытищинского городского музея в застекленной витрине стоит неприметная надтреснутая чашка с нарисованной на фарфоровом боку розовощекой полуодетой нимфой. Чашка как чашка. Блюдце от чашки не сохранилось. А ведь это - то самое блюдце… Суриков его тогда разбил в сердцах на мелкие кусочки. Обиделся он на Перова страшно и в отместку, через несколько лет, выждав удобный момент, пририсовал купчихе на картине Кустодиева "Купчиха за чаем" два арбуза вместо грудей. А чтобы было незаметно, раскрасил ее платье в зеленую и черную полоску. Оттуда, кстати, и пошло выражение "арбузная грудь". Кустодиев как это безобразие увидел, так и схватил картину за грудки за голову схватился. Куда прикажете эти арбузы девать? Один он с грехом пополам уместил на столе, а второй… Тут не обошлось без хитрости. Напросился Борис Михайлович в гости к художнику Серову и когда тот отвернулся ущипнуть кухарку, мгновенно пририсовал арбуз на картину "Девочка с персиками". Вы спросите - где же там арбуз? Так нет его. Девочка его съела и терпит из последних сил, ожидая, когда же закончится сеанс и художник ее отпустит. [7]
От суриковской чашки без блюдца перейдем к следующему экспонату - сахарной голове. Начиная с конца восемнадцатого века, сахарные головы в России приобрели самое широкое распространение. В Мытищах, известных своими чайными традициями, даже у городского головы голова была из чистейшего рафинада. Конечно, в музее выставлена не сама голова, а ее гипсовая копия, с надетой на нее любимой треуголкой покойного из синей вощеной бумаги, которую он сложил собственноручно. Кроме сахарной головы этот голова ничем горожанам не запомнился - был не хуже и не лучше других городских голов. Вот разве только, по воспоминаниям его друга, попечителя мытищинских богоугодных заведений, боялся он дождя, не плакал потому, что боялся слез и никогда не держал в доме щипцов для колки сахара. Вместо щипцов за утренним и вечерним чаем подставлял он время от времени супруге и детям щеку для поцелуя. Однажды голова заснул после обеда и его любимый спаниэль исхитрился слизать ему полуха… Впрочем, все эти истории о городском голове выходят далеко за рамки нашего рассказа об экспонатах мытищинского городского музея. [8]
Неподалеку от сахарной головы висят на стенке в рамочках три нотных листочка. На первом листке записано нотами пение большого двухведерного тульского самовара одной из московских чайных. На втором - самовара поменьше и на третьем - совсем маленького холостяцкого самоварчика на пару-тройку чашек. В старину владельцы чайных для привлечения посетителей устраивали целые концерты самоварного пения. Порой в одном, с позволения сказать, "ансамбле" могло петь до десятка "солистов". Всем этим действом ловко дирижировали половые. Это было настоящее искусство. Опытный дирижер, то раздувал самовары, то давал им чуть остыть, то снова подбрасывал в какой-нибудь щепку или кусочек березовой коры, достигая такой тонкости в исполнении, что при наличии слуха можно было различать не только обычные до, ре и ми с солью, но даже и диезы с бемолями. Мало того, ансамбли различных чайных соревновались между собой. В девятьсот втором году на международной выставке в Париже русский ансамбль поющих самоваров даже получил большую золотую медаль за блестящее высвистывание мелодии песни "Вечерний звон". Нынешние электрические чайники… да что говорить о чайниках. Они и "Чижик-пыжик" не в состоянии спеть, хоть сотню их собери. Кипятком из них только чайные пакетики и заваривать.
Закончим мы наше небольшое путешествие по музею рассказом об уникальной заварной чайной ложке второй четверти позапрошлого века со встроенным ситечком. Это та самая ложка, которую помещик Плюшкин, расчувствовавшись, хотел подарить Чичикову, но передумал. То есть сначала-то он хотел подарить томпаковые часы, потом ситечко, а потом… Интересна ложка тем, что все ее дырочки тщательно залужены. Сколько ни опускай ее в чашку…
* * *
После обеда ничего не происходит. Совсем. Куришь на балконе, и дым колечками. Ну, ещё облизываешь усы от остатков абрикосового варенья. Вот и все развлечения. Какой-то мужик под окнами не может оторвать пивную бутылку от губ. А незачем было так присасываться. К городской трубе причаливает большое серое облако. По всему видать - осеннее. Наверное, какая-то ошибка в прокладке курса. Несколько ласточек суетятся вокруг него. Лоцманы местного небесного тихоходства. Скучно, душно, кисельно. Воздух такой густой - того и гляди остекленеет. В такую погоду на скрипке, к примеру, играть нельзя. Звуки забиваются под верхнюю деку, и никаким смычком их оттуда не выманишь. Только на барабане и можно. Впрочем, на барабане в любую погоду можно. Хорошо, когда горы со снеговыми шапками на горизонте. Когда плохо, то на горизонте деревня Балково с заброшенным коровником. Поле и пыльная дорога. Всё вокруг плоское, точно блины. Не стоило, конечно, их есть в таком количестве. Даже с абрикосовым вареньем. Тем более с вишнёвым. Если б заставляли - тогда понятно. Если б угрожали, не давали спать, пока не съем, вводили бы их внутривенно - и говорить нечего. А так… Зато я теперь знаю, "отчего люди не летают так, как птицы". Я и раньше догадывался, а теперь точно знаю.
* * *
Двенадцатое августа. Прошёл ливень. С громом, молнией и сильным ветром. Обычный ливень, каких этим летом по два на неделе. После него на земле жёлтые листья. Совсем немного. Где-то они в кронах прятались. До поры. Наверное, им было неловко. Все ещё, а они уже. Не утерпели - сорвались. Да нет ещё никакой осени. Ещё и лета толком не было. Мало ли от чего может пожелтеть лист и разбиться вдребезги утренний воздух. И стая птиц просто носится по небу от избытка своих птичьих чувств, а вовсе не собирается… Да и вообще это вороны. Куда они денутся. А взгляд у неё не холодный, нет. Просто устала.
* * *
Сегодня у меня была собака. Нет, мне её не давали поносить, и она не приходила ко мне в гости. Я сам к ней пришел. Взял удочки и пошёл ловить рыбу подальше от деревни. Если пройти километра три от моего дома вниз по течению Оки, то как раз придёшь к старой барже, вытащенной на берег. Там хорошее, тихое место. В этой самой барже собака и живет. Рыбаки её подкармливают, а когда не подкармливают… она и сама стащит. Но совесть имеет - тащит только закуску. Чтобы бутылку взять - это ни-ни. Она давно возле рыбаков крутится - понимает, что к чему. Откликается на любую кличку. Даже когда и не зовешь её вовсе. Придет и смотрит. Собаке отказать трудно. Если бы я умел так смотреть, как она - мне бы никогда ни в чём не отказывали. Даже самые краси… Ну, да я не о том. Дал я ей кусок колбасы, который собирался немного поджарить на углях. Потом ещё один. Когда колбасы не осталось, я открыл банку шпрот. Запил пивом съеденные ею шпроты и пять сдобных сухарей с изюмом. Шестой в неё уже не влезал, и она закопала его неподалёку. От предложенной сигареты отказалась. Потом мы смотрели на поплавки, на проплывающие мимо облака и лодки, на двух цапель, бродящих вдалеке по отмели. Жаль, конечно, что у тебя не клюет, думала она мне. А то б рыбки свежей… Знаешь, приходи завтра. Какая тут рыбалка, когда ни кусочка колбасы… Вот завтра обязательно. Тут лещ берёт. Сама видела, как один мужик на мотыля… Только ты это… будь другом, на всякий случай шпроты захвати, а?
Вязники
Жара такая, что на асфальте отпечатываются даже воробьиные следы. В центре уездного города Вязники, на Соборной площади… нет никакого собора. То есть он сначала был и очень красивый, а потом решили ему не быть никогда и разрушили его до основания, чтобы затем из обломков построить дивный новый мир. С новым миром, однако, получилось как-то не очень, если не сказать чтоб совсем. Впрочем, обломки старого добросовестно растащили по своим тесным и неновым, зато отдельным миркам. Словом, что тут рассказывать - история самая обычная. Таких историй у нас… Недавно, однако, наскучив старым новым миром, опять решили собору быть. Ну, если не всему собору, то хотя бы колокольне. Ну, если не колокольне, то хотя бы памятному камню с блестящей металлической табличкой, на которой написано, что колокольне и собору быть. А пока ни колокольни, ни собора нет, перед камнем нахально разлилась большая лужа, посреди которой стоит одуревшая от жары бездомная лохматая собака. Она стоит и думает быть свиньей, чтобы плюхнуться в прохладную лужу и лежать, лежать… Зарекся я писать предисловия - никогда ничего путного из них не выходит. Непременно вылезет какая-нибудь свинья, которая хоть и собака, но… Уйдем от нее поскорее и по улице Третьего Интернационала, бывшей Большой Благовещенской, дойдем до большого и старинного купеческого дома с колоннами, в котором помещается краеведческий музей.
История Вязников, как и всякая уважающая себя история провинциального русского города, начинается с бивня мамонта. Вот его-то как раз в музее и не оказалось. Экскурсовод, однако, клятвенно меня заверил, что он есть, но лежит в фондах. Мало того, кроме бивня есть еще два огромных зуба в таком хорошем состоянии, что хоть сейчас ими жуй. Бог с ним, с этим бивнем. Его с успехом заменяет чучело волка, которому восемьдесят пят лет. Не волку, конечно, а чучелу. Вместе-то им и вовсе за сто. Они еще застали расцвет Вязников с их богатыми льнопромышленниками, с их… Но не будем забегать вперед.
Лет восемьсот тому назад или даже больше, стоял на высоком холме километрах в семи от современных Вязников, городок Ярополч-Залесский, основанный… а вот и не угадали. Не Юрием Долгоруким, но его братом - Ярополком. Долго стоял. Больше ста лет. И в тринадцатом веке подступили к его деревянным стенам татаро-монголы… Какая-то часть жителей городка все же уцелела, но в Ярополч не вернулась, а поселилась вне старых стен. Вернее, вне их обгорелых остатков. Потом был новый город-крепость с земляными стенами и каменными башнями, построенными уже после Смуты по приказу Алексея Михайловича воеводой Субботой Семеновичем Чаадаевым [9] . В этот, по словам летописца, "велицый град" Ярополч, однажды приезжал даже царь Федор Алексеевич. Ну, не то чтобы приезжал, а проезжал мимо на богомолье, но все же пожертвовал в местную Троицкую церковь крест с алмазом и Евангелие с дарственной надписью. Это одной рукой. А другой подписал указ о том, чтобы "камень, который брат на городовое строение и доныне лежит… и по нашему, великого государя указу, велено тот камень отдать в монастырь Успенья пресвятой Богородицы Флорищевых гор". Представляю себе, как он гневался на тогдашнего воеводу Антипа Хитрово: "Уж не токмо построить за столько-то лет, но даже и расхитить не сумели, бездельники!" И топал при этом царской ногой, обутой в красный сафьяновый сапог с наборным каблуком и серебряной подковкой.
Как бы там ни было, а стал Ярополч понемногу хиреть. Он и раньше-то не процветал, а тут и вовсе многие ярополчане-ремесленники стали спускаться с горы, на которой они жили, и селиться внизу, в слободе. Вот эта самая слобода и получила название Вязников. Место там было болотистое, вязкое. А, может, потому так назвали слободу, что росло в округе много вязов. Кстати сказать, один вяз так и остался на гербе города.
Сводный брат царя Федора, Петр, в Вязники за нехваткой времени не приехал, а просто повелел, чтобы "во всех губерниях размножить льняные и пеньковые промысла, например, как обычно промышляют в Пскове и Вязниках". И понеслась слобода на всех парусах. В царствование Екатерины Вязники получили городской герб, а несчастливый Ярополч превратился в сельскую слободку с двумя сотнями крестьянских душ. Только в середине девятнадцатого века, после подачи многочисленных прошений, подкрепленных, как у нас принято, денежными суммами, ярополчане получили звание вязниковских мещан. К тому времени в Вязниках выделывали льняное полотно такого качества, что и во Франции с Италией завидовали. Одних медалей с международных промышленных выставок было привезено столько, что в пору каждому жителю на грудь, а которым и на две.
Особенно выделялись среди вязниковских промышленных воротил династии Елизаровых, Демидовых и Сеньковых. На фабрике Ефима Елизарова была установлена еще в 1863 году паровая машина Уатта на целых десять лошадиных сил. Хотите верьте, а хотите нет - стоит машина целехонькая во дворе музея. Даже возведен над ней деревянный павильон. Черной блестящей краской выкрашен каждый ее суставчик, каждый зуб ее шестеренок и огромное, едва ли не трехметровое в диаметре, маховое колесо. Такому механизму можно поклоняться и даже жертвовать ему домашних животных. Корову, конечно, жалко, а курицу или кролика легко. Между прочим, когда об этой машине стало известно широкой музейной общественности, то из Дублина, из самого богатого в мире музея паровых машин пришло письмо с просьбой продать им нашу за любые деньги. И тогда директор музея написал им письмо большими печатными ирландскими буквами, состоящее всего из двух слов. Тех самых, которые Ипполит Матвеевич Воробьянинов написал одному английскому филателисту.
Кстати сказать, купец Ефим Елизаров, бывший к тому же городским головой [10] , так успешно торговал с Персией, что сам персидский шах наградил его почетным орденом "Льва и солнца". В елизаровском доме и находится теперь вязниковский краеведческий музей. В музее есть отдельная комната, в которой устроен кабинет городского головы. За столом сидит макет городского головы в натуральную величину, одетый в строгий черный сюртук. Только без головы. Музейные старушки к нему привыкли, а раньше побаивались. В народе говорят, что раньше голова у макета была, но странным образом пропала. Искали ее, искали, но не нашли. Был слух, что кто-то из местных властей, надеясь, что даже и макет головы такого умного человека… Врут, все врут. Поставь они к себе на плечи хотя б макет - сразу бы стало заметно…