У ног была свежая летняя лужа - только что прошел теплый дождь. Ася заглянула в это рябое зеркало, по которому плавал преждевременный желтый листочек, а у края на цыпочках стоял голубь, пил воду и тоже любовался собой.
Пася был хорош собой. Талантлив, знаменит, богат. А она - живой классик. В юности считалась красавицей. Неплохая пара.
- Погоди, - сказала она. - Ты что, развелся? Когда?
- Как только ты скажешь "да", я объявлю жене о разводе, - сказал Пася. - Прямо сегодня, сейчас.
- Ты слишком рационален, - сказала она, боясь не справиться с собой. - Это едва ли хорошо.
- Мы немолоды, - возразил он.
- Я знала, что ты трусоват, - сказала она, вставая. - Но ты еще и дурак. Жаль.
- Я не трус! - крикнул Пася ей вслед. - Я тебе докажу!
Он попробовал доказать. Очередную свою работу опубликовал за границей. Получил международную премию и большой гонорар. За это его отовсюду исключили. Коллеги публично осуждали. Журналисты писали фельетоны. Он покаялся. Потом умер.
- От страха! - сказала Ася и не поехала на похороны.
Ни один мускул
турнир поэтов
Ярослав Смеляков в молодости написал несколько великолепных стихотворений, но потом, видно, советская власть сильно его напугала. Так что огромный его талант был сильно изгажен лояльностью. Отсидев три раза в лагере, он ни разу об этом не говорил вслух, лагерные стихи были опубликованы посмертно. Хотя, конечно, он оставался хорошим поэтом, и даже иногда в его строфах встречались просверки былого. Под конец жизни он совсем спился - не социально (оставался благополучным и весьма уважаемым человеком), а как-то биологически. Пил все время, прихлебывал крохотными глоточками водку из бутылки, которую носил в кармане. Так вот.
Однажды - в середине 1960-х - мы с папой зашли в Дом литераторов, и в холле нам встретился поэт Василий Петрович А., занимавший в Союзе писателей какой-то административный пост. Он остановился поговорить с папой. Вдруг откуда-то слева громко раздалось:
- Василий!
Василий Петрович не среагировал.
Я повернулся и увидел - в тяжелом кресле тяжело сидит хмельной Смеляков.
- Василий! - крикнул он. - Покайся!
Я раньше думал, что это только в книжках так пишут - дескать, ни один мускул не дрогнул на его лице. И вот в первый раз увидел, как это бывает. Литератор-администратор спокойно закончил разговор, неторопливо попрощался и вышел из стеклянных дверей на улицу.
- Покайся, Василий! - неслось ему вслед.
Был еще один раз, когда я созерцал железное самообладание.
Мы с папой обедали в ресторане ЦДЛ. С нами был писатель Сергей Гуров. А за соседним столиком сидел еврейский детский поэт Овсей Дриз, замечательный, добрый старик. Но в этот раз он был какой-то злой. Он кричал:
- Гурлянд! Муля Гурлянд, что же ты не отзываешься? Витя (это уже он к моему папе обращался), ты думаешь, что он Гуров? Что он Сергей? Он Самуил Гурлянд! Он еврей, как мы с тобой! Муля, ты почему стесняешься?
Ни один мускул не дрогнул на лице Сергея Гурова. Хотя все-таки видно было, как ему это неприятно. В отличие от Василия Петровича А., которому было все равно.
Вечер памяти
разговоры запросто
Кто-то заболел, кто-то был за границей, кто-то в санатории. А лучший друг и соратник, генерал-полковник-инженер Ярослав Петрович Тарасов, этим утром скоропостижно скончался от инфаркта.
Никто не пришел отметить девятую годовщину смерти академика NN. За большим безлюдным столом сидели вдова и сын покойного. Еще была одна девочка, Оля Карасевич, дочка Генриетты Марковны, его многолетней лаборантки и ассистентки. Она пришла вместо мамы.
- Слава Тарасов даже не позвонил, - сказала Римма Викторовна, вдова. - Не можешь прийти - так хоть позвони! Объявись!
- Разные бывают обстоятельства, - сказал Алеша, сын. Он знал, что Тарасов умер, но не хотел сейчас об этом говорить. - Не злись, пожалуйста.
- Твой отец вытащил его из Омска. Дал целый отдел в своем институте!
- Все, все, все. Давайте лучше выпьем. - Алеша стал разливать. - Помянем.
- Да, - подняла рюмку Оля. - Выпьем за светлую память Анатолия Ивановича, большого ученого и прекрасного человека.
- Не чокаются, - предупредила Римма Викторовна.
Выпили. Разложили закуску.
- А почем ты знаешь, какой он был человек? - с набитым ртом спросил Алеша. - Не люблю весь этот пафос, извини. Вообще отец был сложный человек.
- Я его прекрасно помню, - сказала Оля.
- Вот как? - подняла брови Римма Викторовна.
- Он приходил к нам в гости, - сказала Оля. - Приносил маме всякие подарки. Мне дарил игрушки и конфеты.
- Анатолий Иванович был добрый, любил детей, - сухо сказала Римма Викторовна.
- Вот я и говорю: прекрасный человек, - сказала Оля.
- Выпьем еще, - сказал Алеша.
- Детки, у меня разболелась голова, - сказала Римма Викторовна. - Пойду прилягу.
Посидели, поболтали. Алеша открыл дорогой старый коньяк, рассказал, что это еще отцу подарили во Франции. Попробовали. Ничего особенного.
Он обошел стол, сел рядом с Олей. Положил руку на спинку ее стула.
- Наверное, смешно звучит, - сказал он. - Ты мне нравишься. Очень.
- Ты мне тоже, - сказала она. - Ничего смешного.
- Дай я тебя поцелую.
- Целуй, - сказала она и протянула ему руку.
Он притянул ее к себе, обнял. Она стала отбиваться, чуть не упала со стула. Вырвалась, отбежала к двери. Он подошел к ней, переводя дыхание. Схватил за плечи.
- Лешенька, проснись! - крикнула Оля. - Я же твоя сестра, ты что?
- Врешь! - закричал он.
На крик вошла Римма Викторовна.
- Мама, ты слышала? Мама, она врет? - спросил он.
- Прекрати, - сказала Римма Викторовна. - Олечка, он вам нравится, вы ему тоже, вот и хорошо, и выбросьте из головы эти глупости. Никакая вы ему не сестра. Я родила его от Славы Тарасова. Который даже не позвонил сегодня.
Последний вагон
поют колеса про судьбу…
Она обещала позвонить в восемь. У меня родители были на даче, у нее - дома только бабушка: мы обо всем договорились. Она не позвонила. Я набирал ее номер, к телефону подходила бабушка, я бросал трубку. Был июнь, темнело поздно. Но в одиннадцать стемнело совсем. Я зажег свет во всех комнатах.
Вот уже четверть двенадцатого.
Снова набрал номер, попросил ее к телефону.
- Разве можно беспокоить девушку ночью? - ехидный старческий голос.
- Простите, пожалуйста, она мне срочно нужна…
- Она сказала, что будет очень поздно. Звоните завтра!
Решено: еду к ней, буду ждать у подъезда. Хоть всю ночь. Зашнуровал ботинки, плащ накинул. Прошелся по квартире, выключая свет.
Вдруг - звонок. Из прихожей бросился к телефону.
- Привет, прости, тут мы с ребятами собрались на озеро Сенеж. С Ленинградского, на последней электричке.
- Зачем? Какие ребята?
- Просто так, рассвет встречать. Наши ребята, ты их знаешь, ничего такого. Я завтра приеду и буду в твоем полном распоряжении. Ну, пока!
Последние слова резанули неправдой и опасностью.
- Постой! - закричал я. - А можно с вами?
- Ты не успеешь, - сказала она. - До завтра, пока, до завтра.
Ах так! Я вытащил из холодильника сыр-колбасу, бросил в сумку и еще пихнул туда шерстяное одеяло с лебедями, китайское.
Пустая Садовая. Единственная машина шла не в ту сторону. Я загородил ей дорогу. У меня, наверное, была отчаянная рожа. Водитель развернулся через осевую (так тогда назвалась двойная сплошная). У Ленинградского мы были через десять минут. Я дал ему рубль - о, цены 1969 года! Заметался по вокзалу. Электричка стоит, спросить некого, двери закрываются, я впрыгнул наудачу. Прошел через вагоны, мимо сонных стариков и брезентовых рыбаков, и вот вдали голоса, компания с гитарой - и она посредине.
- Привет! Здорово, ребята! От меня не уйдешь!
Веселые голоса, рукопожатия, глоток портвейна из горлышка, она сажает меня рядом с собой, шепчет:
- Я так рада, что ты успел. На такси, да?
- А как же, - говорю я.
Все на нас смотрят. Какое счастье, что я дождался ее звонка.
Мы катаемся на лодке, сидим на бревнах, кутаемся в мое одеяло, целуемся при всех, потом возвращаемся в Москву.
В электричке она кладет голову мне на плечо, и я думаю - какое счастье, какая удача, что я сумел поймать машину, что был везде зеленый свет, что я успел вскочить в последний вагон, я задремываю, судьба, судьба, судьба - стучат колеса. Вот она, моя судьба, спит на моем плече, а вот и я, хозяин своей судьбы, обнимаю ее смелой рукой.
Мы приехали ко мне. Два дня были вместе.
И всё.
Не судьба, наверное.
Отражение
не пробуждай воспоминаний.
Да, это была она, он ее сразу узнал и вспомнил. Еще бы.
Она его страшно обидела. Его никто так не обижал. Она сказала:
- Я забыла, прости.
До этого она тоже обижала его по-всякому. Он ей звонил, чтобы пригласить погулять, а она все просила перезвонить попозже. Четыре часа, пять, шесть.
- Позвони еще через часок, ладно?
- А что будет через час?
- Я жду звонка. Если до семи не позвонят, тогда пойдем.
Ничего себе! Но он стерпел. Она ему очень нравилась, и вообще жизнь - это не мятный пряник. Надо терпеть и добиваться.
Один раз он ее прождал всю субботу. А она сказала:
- Я забыла, прости.
Этого он не смог простить. С тех пор много лет прошло, и он всем всё легко прощал, от маленького опоздания до крупного предательства, но никогда не прощал, если забывали. Страшное слово. Не смог, старался, торопился, застрял в пробке, любимая собачка лапку отдавила - что угодно! Улыбнусь, хлопну по плечу - бывает, бывает, ничего, не бери в голову. Но если ты про меня забыл, то забудь про меня навсегда.
Он так ей и сказал в тот последний раз.
Она его не узнала. Наверное, и вправду забыла.
Она вошла в вагон метро вдвоем с мужем, они сели, на пустой скамье забившись в угол и прижавшись друг к другу. Она была очень плохо одета, стара, неухоженна, нездорова. Редкие травленые волосы вылезали из-под платка на морщинистый лоб. Муж был тоже стар, нездоров, уродливо одет. Полузакрытый правый глаз и нервный тик. Она сняла варежки, у нее были короткие усталые ногти. Расстегнула сумку на колесиках, достала бутылку с водой. Вынула из кармана тюбик с таблетками. Вытряхнула одну на ладонь, протянула мужу, прямо ко рту. Он слизнул таблетку, она дала ему запить. Вода пролилась на подбородок, она утерла его варежкой.
До следующей остановки было минуты две.
Сидеть напротив было невыносимо.
Он встал, отвернулся к двери, но все равно видел, как они молча сидят, вдвоем уцепившись за ручку своей сумки-тележки.
"Ага, - думал он. - Значит, это и есть мой счастливый соперник? Нет, наверное, тот тебя бросил. А это какой-то пятый или седьмой. Ай-ай-ай-ай. Ну, а я что? - Он оглядел свое отражение в вагонной двери. - Выгляжу приличнее. Но ненамного. Ну пальтишко заграничное. Ну портфель почти новый. Ну и все. Недалеко уполз, если честно…"
Злорадства не было. Хотелось объясниться, помириться. Может быть, извиниться.
- Вы сейчас выходите? - спросила она сзади.
- Нет, нет, пожалуйста. - Он отодвинулся и в упор на нее посмотрел.
Родинка у верхней губы. Тонкая переносица. Зеленые глаза.
Это была не она.
Четверг, пятница, суббота
мамина дочка
Сидоров эту неделю болел и не ходил на работу. Днем в среду он прилег вздремнуть, а часов в пять проснулся от того, что в комнате кто-то был. Он осторожно приоткрыл глаза. У книжных полок, спиной к нему, стояла молодая женщина. Блондинка со среднемиленькой фигуркой. Она водила пальцем по корешкам книг. Сидоров помотал головой: сон, наверное. Он никому не давал ключи от своей квартиры, никогда.
Но она не исчезла. Продолжала ходить по комнате, видел Сидоров из-под ресниц. Вот она стала в профиль. И личико тоже миленькое. Лет двадцать пять, самое большее. Не накрашенная. В тонких очках. На столе стояла ее сумочка.
Сидоров кашлянул. Она повернулась к нему.
- Вы кто? - спросил он как можно веселее и сбросил плед: он был в одежде, в джинсах и просторной домашней рубашке.
- Не вставайте, - сказала она и вытащила из сумки пистолет. - Закройте глаза.
Сидоров почувствовал, что он не хочет вскакивать, выбивать оружие у нее из рук, бить окно, звать соседей или милицию. Он только спросил:
- Это правда?
- Да, - сказала она.
- Обязательно сегодня?
- Нет, не обязательно. - Она вытащила из сумки розовый ежедневник, ухватила ленточку закладки, раскрыла. - Ну, когда вы хотите?
- Давайте в понедельник, - сказал он.
- А почему? Я должна спросить почему. Так полагается.
- Сегодня среда, - сказал Сидоров. - Уже не считается. Я хочу, чтоб у меня было три чистых дня. Четверг, пятница, суббота. А в воскресенье я уже буду ждать. Можно?
- Пожалуйста. - Она спрятала в сумку пистолет и ежедневник. - До свидания.
И пошла к двери.
- Постойте! - крикнул Сидоров; она остановилась, обернулась. - А можно было попросить через месяц?
- Можно было, - сказала она. - Максимум сорок дней.
- А сейчас, значит, уже нельзя? - У него дыхание остановилось.
- По правилам нельзя, - она улыбнулась, - но для вас я могу сделать исключение. Но я вам не советую. Это будет очень тяжелый месяц. Вы начнете суетиться. Пытаться что-то доделать или переделать. Пить. Молиться. Лечиться. Уезжать далеко. Или сидеть не шевелясь. Но ведь это ничего не меняет!
- Откуда вы такая умная? - спросил Сидоров.
- Мне мама рассказала, - простодушно ответила она.
- Мама?
- Ну да, у нас семейный бизнес. До свидания.
- Погодите, - сказал он. - Поцелуйте меня.
- Я на обед ела греческий салат, - сказала она. - От меня луком пахнет.
Сидоров обнял ее и силой поцеловал. Они сделали все, не раздеваясь, а потом побежали вниз, в кафе, хорошо поужинали, выпили вина, вернулись и снова повалились на диван, поверх пледа. Потом расстелили простынку. Сидоров задал ей жару, показал, на что способен опытный сорокалетний мужик, она визжала, стонала, шептала спасибо спасибо спасибо, выворачивалась так, этак и по-всякому, просила еще, преданно целовала ему грудь, живот и ниже, дрожала, говорила, что больше сил нет, а Сидоров потрепал ее по затылку, откинулся на подушку и поглядел в потолок.
- Тебе хорошо? - спросил более по привычке.
- Но это ничего не меняет, - сказала она. - Понедельник.
Голая встала, подошла к столу и раскрыла сумочку.
Плохой мальчик
стеклянные двери
Жил-был мальчик. Он был плохой. Он любил немного выпить, плотно закусить, чиркнуть спичкой, выпустить облачко душистого трубочного дыма и лениво оглядеться, мурлыча циничный немецкий стишок:
Nach dem Essen man muss rauchen,
Oder eine Frau gebrauchen…
Уже противно, правда?
Мальчик был богатый. Хотя родители не баловали его шмотками и карманными деньгами, он имел замечательный ресурс - роскошную по тем временам квартиру в роскошном доме с роскошным стеклянным подъездом. В котором сидел пусть не роскошный, но вполне реальный консьерж. И строго спрашивал "Вы к кому?"
Плохой богатый мальчик, указывая на хорошую бедную девочку, говорил: "Со мной".
Консьерж распахивал дверь лифта. Просто так, подыгрывая мальчику.
Бедная девочка была, что называется, готова.
Невдомек ей было, что плохой мальчик позвал ее только лишь затем, чтобы сорвать цветы удовольствий, а также - да не покажется это странным! - мистически наказать своего скупого папу, который не покупал ему модных джинсов и почти не давал карманных денег.
"Вот ты жадный старик, - говорил в уме плохой мальчик, - ну и сиди на своих червонцах, ну и езжай с мамой и сестренкой на дачу. А я тут буду срывать цветы удовольствий, о которых тебе, жадному старику, уже и не мечтается".
Большинство знакомых плохого мальчика составляли девочки. И большинство девочек составляли бедные девочки. Плохой мальчик помнил про папашу Карамазова и его завет насчет "мовешек". Мовешку прежде всего надобно удивить!
И она удивлялась красоте и простору плохомальчиковой обители, картинам, книгам, разным мелким забавкам. Вроде томика Платона по-гречески, который лежал на диване в комнате плохого мальчика, заложенный длинной трубкой загадочного мастера Янкелевича. Плохой мальчик рассказывал о различиях между Янкелевичем и "Три Би", Платоном и Плотином, плотью и духом.
Хорошей девочке казалось, что она попала в некую сказку. Или даже как бы в кино. В экран.
Плохому мальчику казалось примерно то же самое. Он чувствовал себя "либертином", хотя слов таких не знал и подразумеваемого маркиза не читал. Но он ощущал всем собою, как приятно властвовать и сладострастничать, ни за что не отвечая и ничего не боясь. О, восторг вседозволенности и безнаказанности! О, счастье всемогущества на крохотном пятачке пространства и куцем отрезке времени, которые, натурально, переживались как бесконечность и вечность.
Плохой мальчик. 2
золотая молодежь
Данный плохой мальчик относился к т. н. gilded youth, но с некоторой натяжкой. Дело опять же в карманных деньгах и модных шмотках. Он наблюдал настоящую золотую молодежь, а с некоторой ее частью даже дружил. У этих друзей-приятелей всегда были деньги - а значит, они могли водить девочек в кафе или покупать выпивку, не отдувая табачных крошек от тусклых пятнашек. У них была модная одежда - а значит, они отлично себя чувствовали в любом публичном месте или частном сборище. Но в этом таилась их погибель!